— Ну и что опять?
Голос Виктора, пропитанный пивной горечью и уличным холодом, прорезал уютную тишину однокомнатной квартиры. Он не спрашивал, он констатировал. Он вошёл не как муж, возвращающийся домой, а как ревизор, обнаруживший недостачу хорошего настроения у своей жены. Куртка, брошенная на пуфик в прихожей, съехала и бесформенным комом рухнула на пол. Он не обернулся. Тяжёлые шаги по ламинату прозвучали как отсчёт перед началом чего-то неприятного и до тошноты знакомого.
Ирина не оторвала взгляда от книги, но буквы давно расплылись перед глазами в бессмысленную серую рябь. Она сидела в старом кресле под торшером, создавая островок света и иллюзию покоя в комнате, воздух которой уже начал наполняться запахом перегара. Она чувствовала его приближение спиной, каждой клеткой кожи. Вот он остановился за её плечом, тяжело дыша, и она знала, что он ждёт. Ждёт, что она повернётся, вскочит, начнёт вычитывать его, и тогда можно будет с чистой совестью вступить в привычную, отработанную годами перепалку. Но она молчала. Её молчание было плотным, осязаемым, как вата, забитая в уши.
— Я не понял, мы теперь так общаемся? — он обошёл кресло и навис над ней, заслоняя собой мягкий свет торшера. Его лицо было слегка отёкшим, а в глазах стоял тот самый маслянистый блеск самодовольства, который даёт пара-тройка кружек пива после рабочего дня. — Я с работы пришёл, между прочим. Пахал. А у неё лицо кирпичом.
Она медленно перевернула страницу, хотя не прочитала на предыдущей ни слова. Это простое движение, исполненное демонстративного спокойствия, вывело его из себя окончательно.
— Я с мужиками сидел, да! С Серёгой и Мишкой. И знаешь что? Вот у них жёны — золото. Золото, я тебе говорю! — он ткнул в сторону воображаемых друзей коротким, толстым пальцем. — Серёгу его Светка встречает — улыбается. Спрашивает, как день прошёл. Тарелку горячего ставит. И ни слова поперёк, если он с нами ещё по кружечке пропустить решил. Понимает, что мужику расслабиться надо. Что он не в бирюльки играет, а вкалывает, чтобы такие, как ты, в креслах с книжками сидели.
Он перевёл дух, набирая в лёгкие побольше воздуха для следующего залпа. Его праведный гнев рос с каждым произнесённым словом. Он уже и сам верил, что является не просто выпившим мужем, а страдальцем, непонятым гением, которого угораздило связать жизнь с мегерой.
— А у Мишки? Его Катька — это вообще! Она ему сама иногда звонит, говорит: «Миш, ты где? С ребятами? Ну сидите, сидите, я вам ужин оставлю». Вот это, понимаешь, женщина! Мудрость! Она знает, что если мужика не пилить по пустякам, он для неё горы свернёт. Он домой лететь будет! А к тебе что? Как на каторгу идёшь. Знаешь ведь, что сейчас начнётся: «Опять нализался», «Денег нет», «Сколько можно».
Он откровенно наслаждался своей речью. Рисуя образы идеальных жён своих друзей, он словно возводил вокруг себя крепость из чужих достоинств, чтобы из-за её стен было удобнее швыряться обвинениями. Он не замечал, как пальцы Ирины, до этого спокойно лежавшие на страницах, сжались так, что побелели костяшки. Он не видел, как её спина выпрямилась, превратившись в натянутую струну. Он видел только себя — праведника, произносящего горькую, но справедливую правду.
Ирина медленно, с почти театральной аккуратностью, закрыла книгу. Глухой хлопок обложек в напряжённой атмосфере комнаты прозвучал громко и окончательно, как удар судейского молотка. Она подняла на него глаза. В них не было ни обиды, ни злости. Только холодная, выжигающая всё живое пустота. Пустота, которая бывает на месте давно выгоревшего пожарища.
— Всё?
Слово было произнесено тихо, почти беззвучно, но оно ударило Виктора под дых сильнее любого крика. В этом коротком вопросе не было ни интереса, ни смирения. В нём была смертельная усталость и безграничное презрение. Он ожидал чего угодно: слёз, упрёков, ответной тирады. Но не этого спокойного, обесценивающего всё его выступление, «всё?». Будто она не слушала исповедь оскорблённого мужа, а наблюдала за надоедливой мухой, бившейся о стекло, и теперь просто констатировала, что насекомое наконец-то угомонилось.
— Что «всё»? Ты меня вообще слушала? — его лицо, до этого момента выражавшее праведный гнев, начало растерянно оплывать. Он рассчитывал на битву, а получил ледяное равнодушие, которое обезоруживало.
Ирина медленно поднялась с кресла. Её движения были лишены суетливости, в них появилась какая-то жёсткая, выверенная пластика. Она не повышала голоса. Она начала говорить так же ровно и холодно, как до этого молчала, и от этого её слова приобретали вес свинцовых гирь.
— Я тебя слушала, Витя. Я тебя слушаю каждый раз. И каждый раз я слышу одно и то же. Про Свету, которая золото. Про Катьку, которая мудрая. Про то, какой ты непонятый труженик, которому нужно расслабиться. А теперь ты послушай меня. Один раз. Внимательно.
Она сделала шаг ему навстречу, и он инстинктивно отступил, уперевшись спиной в книжный шкаф. Свет от торшера теперь падал на её лицо, и он впервые за вечер по-настоящему вгляделся в него. И увидел не привычную уставшую жену, а чужую, незнакомую женщину с твёрдо сжатыми губами и абсолютно пустыми глазами.
— Твоя золотая Света улыбается Серёге, потому что ей проще улыбнуться, чем потом полночи слушать вот такое же нытьё, как у тебя сейчас. Она просто экономит свои нервы, потому что у неё двое детей и ипотека. Она давно махнула на него рукой, понял? А мудрая Катька разрешает Мишке сидеть с вами, потому что она в это время спокойно сидит с подругами в кафе и живёт своей жизнью. Ей просто удобно, что её в этот момент никто не трогает. Это не мудрость, Витя. Это сделка. У них у всех сделка. Они терпят твои пьяные посиделки в обмен на что-то. На деньги, на покой, на иллюзию семьи.
Её голос начал крепнуть, набирая силу. Холодный металл в нём начал раскаляться, превращаясь в обжигающий поток. Она больше не объясняла. Она обвиняла. Она выносила приговор.
— А я не хочу сделок! Я не хочу менять своё спокойствие на твою кислую мину по утрам! Я не хочу отстирывать прокуренную одежду и делать вид, что верю в твою «усталость»! Я хочу просто приходить домой и не гадать, в каком состоянии ты сегодня приползёшь!
— Да жёны ребят в десять раз лучше будут, чем ты! Они нормально относятся к тому, что их мужья каждый вечер хотят выпить! Нормально! И они их любят и ценят! А ты…
И тут плотину прорвало окончательно. Тихий голос сорвался на крик — громкий, яростный, лишённый всякой истерики. Это был рёв души, доведённой до последней черты.
— Вот и вали к своим друзьям жить, раз у них жёны такие хорошие и разрешают мужьям напиваться каждый вечер! Мне эти концерты каждый вечер не нужны!
Она резко вскинула руку и ткнула пальцем в сторону коридора, в сторону входной двери. Это был не просто жест. Это был приказ, выстрел, не оставляющий сомнений.
— Иди! Прямо сейчас! К Серёге своему иди, раз у него жена золотая! Или к Мишке! Посмотрю, на сколько их золотых жён хватит, чтобы обстирывать ещё одного алкаша! Дверь там. Вон!
Виктор замер. Алкогольный туман в его голове рассеялся в один миг, смытый ледяной волной её ярости. Его лицо из растерянного стало багровым от унижения. Он, глава семьи, кормилец, был выставлен за порог, как нашкодивший щенок. И самое страшное — он понимал, что она не шутит. Он посмотрел на её искажённое гневом лицо, на её палец, упрямо указывающий на выход, и понял, что пути назад нет. Отступить сейчас — значило признать своё поражение. И он, давясь уязвлённой гордостью, молча развернулся и пошёл в прихожую. Он не стал поднимать куртку с пола. Он просто взял со столика ключи от машины и вышел, плотно притворив за собой дверь.
Холодный воздух подъезда ударил в лицо, отрезвляя лучше любого нашатыря. Праведный гнев, кипевший в Викторе всего минуту назад, начал остывать, уступая место липкой, унизительной обиде. Он не просто ушёл. Его выгнали. Выставили, как паршивого кота, ткнув пальцем в сторону двери. Он с силой дёрнул ручку на себя и вышел на улицу. Ночной город встретил его равнодушным гулом и светом фонарей, выхватывающих из темноты мокрый, блестящий асфальт.
Он сел в машину, но не стал заводить мотор. Просто сидел в темноте, глядя на светящееся окно своей квартиры. Там, наверху, была она. Победительница. Она добилась своего, и это осознание жгло сильнее любой пощёчины. В голове прокручивался его же собственный монолог о «золотых» жёнах. Серёга… Мишка… Он сам подкинул ей эту идею, сам вручил ей оружие. И теперь, чтобы не потерять лицо в первую очередь перед самим собой, он должен был довести этот абсурдный спектакль до конца. Он был обязан доказать, что где-то там, за пределами его квартиры, существует мир настоящего мужского понимания и женской мудрости.
Дом Серёги стоял в соседнем квартале. Виктор доехал за три минуты, припарковался и несколько мгновений смотрел на уютно светящиеся окна на третьем этаже. Вот оно. Цитадель спокойствия. Приют для уставшего воина. Он сгрёб остатки своей уязвлённой гордости в кулак и решительно нажал на кнопку домофона. После короткой паузы раздался сонный голос Серёги: «Кто?».
— Серый, это я, Витёк. Открывай.
Дверь подъезда щёлкнула, и он вошёл внутрь. На третьем этаже его уже ждал Серёга. Он стоял в дверях в растянутых трениках и старой футболке, недоумённо хлопая глазами.
— Вить? Ты чего в такое время? Случилось что?
Из-за его плеча выглянула Света. Та самая, «золотая». На ней был бесформенный халат, а волосы собраны в небрежный пучок на затылке. Она не улыбнулась. Просто окинула его быстрым, оценивающим взглядом, каким смотрят на неожиданно заляпанный пол, и, не сказав ни слова, отошла вглубь кухни. Её молчаливое исчезновение было красноречивее любых вопросов.
— Да так… — неопределённо махнул рукой Виктор, проходя в прихожую. — С моей поругался. Вдрызг.
— А, понятно, — кивнул Серёга, и в этом «понятно» не было ни капли сочувствия. Только констатация факта, как если бы Виктор сообщил ему прогноз погоды. — Ну, проходи на кухню, раз пришёл.
На кухне пахло жареным луком и чем-то ещё, по-домашнему уютным. Но эта уютность была чужой, враждебной. Света стояла у плиты, помешивая что-то в сковородке, и демонстративно не обращала на гостя внимания. Виктор сел на табуретку, чувствуя себя незваным, лишним элементом в этой отлаженной системе.
— Представляешь, выгнала! — начал он, стараясь придать голосу как можно больше трагизма. — Сказала, вали, говорит, к друзьям, раз у них жёны хорошие. Прямым текстом! За то, что я с вами посидел часок после работы!
Серёга почесал затылок, переминаясь с ноги на ногу. Его взгляд метался от лица Виктора к непроницаемой спине жены, и в этой бегающей неуверенности было больше ответа, чем в любых словах.
— Ну… бывает, — наконец выдавил он. — Бабы… что с них взять. Накрутила себя.
Света с шумом поставила сковородку на соседнюю конфорку и резко обернулась. Её лицо было уставшим и злым.
— Что значит «накрутила»? А ты бы хотел, Серёжа, чтобы я тебя каждый вечер ждала и гадала, придёшь ты или нет? И в каком виде? Может, мне тоже начать тебя к друзьям отправлять ночевать? — её голос был тихим, но в нём звенела сталь.
Серёга тут же сник, превратившись из сочувствующего друга в провинившегося школьника.
— Свет, ну я ж не про нас… Я в целом…
— А я про нас! — отрезала она. — У нас дети спят. И людям завтра на работу. Всем.
Она выразительно посмотрела на Виктора, и он почувствовал, как щеки заливает краска унижения. Он был не гостем, не другом, пришедшим за поддержкой. Он был проблемой. Нарушителем спокойствия. Инородным телом, которое мешало этим людям закончить свой день и лечь спать. Иллюзия «золотой» жены и понимающего друга рассыпалась в прах прямо на этой залитой тусклым светом кухне, пахнущей жареным луком и семейным раздражением. Он пришёл сюда за подтверждением своей правоты, а нашёл лишь зеркало, в котором отразилась вся неприглядность его положения.
Обратная дорога показалась вечностью. Каждый красный светофор, каждый поворот были невыносимы. Унижение, полученное в гостях у Серёги, смешалось с первоначальной злостью на Ирину, превратившись в ядовитый, бурлящий коктейль. Он больше не был оскорблённым праведником. Он был загнанным в угол зверем, готовым броситься на любого, кто окажется рядом. А рядом была только она. Он шёл по лестнице, и каждый его шаг отдавался гулким эхом, как удары молота по наковальне. Он не собирался извиняться. Он собирался закончить этот разговор. Раз и навсегда.
Ключ в замке повернулся с сухим, резким скрежетом. Он толкнул дверь и вошёл в квартиру. Ничего не изменилось. Тот же свет от торшера, тот же воздух, в котором едва уловимо смешались запахи её духов и его недавнего перегара. И она. Она сидела в том же кресле, в той же позе. Только книга лежала закрытой на столике рядом. Она не повернула головы на звук открывшейся двери. Она просто сидела, глядя прямо перед собой на пустую стену, и её неподвижность была страшнее любого крика.
— Ну что, довольна? — выплюнул он, сбрасывая куртку прямо на пол посреди комнаты. — Убедилась, что я был не прав? Теперь можно спокойно сидеть в своей норке?
Она медленно, очень медленно повернула к нему голову. И он снова столкнулся с этим её новым взглядом. Холодным, изучающим, лишённым всяких эмоций. Будто она была не участником, а исследователем, наблюдающим за поведением примитивного организма в стрессовой ситуации.
— А что, у Серёги не приняли? — её голос был ровным и тихим, но в этой тишине таилась насмешка. — Не постелили на диванчике на кухне? Золотая Света не принесла в зубах тапочки и горячий ужин?
Виктор задохнулся от ярости. Она не могла знать. Но она говорила так, будто стояла там, за спиной у Серёги, и всё видела.
— Не твоё дело!
— Моё, Витя. Ещё как моё. Потому что ты сейчас притащил их помои сюда, в мой дом. Я даже могу рассказать, как всё было. Ты пришёл, полный обиды на злую жену. Серёга помялся в дверях, не зная, куда тебя деть. А его Света просто посмотрела на тебя, как на грязь на ботинке, и молча ушла на кухню, ясно давая понять, что тебе здесь не рады. А твой верный друг Серёга, вместо того чтобы по-мужски тебя поддержать, проблеял что-то невнятное про «баб» и тут же заткнулся, как только его «золотая» жена на него цыкнула. Я угадала?
Она не спрашивала, она утверждала. Каждое её слово было точным, выверенным ударом в самое больное место — в его уязвлённое мужское эго, в его веру в мужскую дружбу и солидарность. Он молчал, потому что возразить было нечего.
Ирина поднялась. Она подошла к нему вплотную, глядя ему прямо в глаза. Её лицо было абсолютно спокойным.
— Ты думаешь, они твои друзья? Ты думаешь, они тебя уважают? Витя, очнись. Ты для них не друг. Ты для них — повод. Повод сбежать из дома. Повод нализаться и почувствовать себя мачо. Они терпят тебя, как терпят надоедливую собачонку, которая путается под ногами, но иногда бывает забавной. Они за твоей спиной говорят своим жёнам: «Ну это же Витёк, что с него взять, надо парня поддержать». А сами думают: «Слава богу, что у меня не такая дура, как его Ирка, которая всё это терпит». Ты для них — удобный фон, на котором они выглядят приличными мужьями. Ты их алиби.
Она сделала паузу, давая яду впитаться. Он стоял, как громом поражённый, не в силах вымолвить ни слова. Всё, на чём строился его мир — его работа, его усталость, его право на отдых с друзьями, — всё это рушилось, превращаясь в пыль под её спокойным, уничтожающим взглядом.
— И знаешь, что самое жалкое? — продолжила она так же тихо. — Ты пьёшь не потому, что ты устал на работе. Ты пьёшь, потому что боишься. Ты боишься остаться один на один с собой. Потому что там, внутри, нет ничего. Пустота. И ты заливаешь её пивом, чтобы хоть на час почувствовать себя значительным, сильным, мужиком. А на самом деле…
Она замолчала, приблизила своё лицо к его и произнесла последние слова почти шёпотом, вкладывая в них всю квинтэссенцию своего презрения.
— Ты просто слабый.
И это было всё. Она не кричала. Не плакала. Она просто вынесла окончательный вердикт. Это слово — «слабый» — ударило его сильнее, чем все её крики и упрёки за все годы их жизни. Оно обесценило всё: его работу, его дружбу, его самого. Он остался стоять посреди комнаты, рядом с брошенной на пол курткой. В квартире стало тихо. Но это была уже не тишина перед бурей. Это была тишина морга, где только что констатировали смерть…
