— Инн, я это… Слушай, можешь выручить до зарплаты? Совсем немного не хватает, буквально до пятницы.
Она не обернулась. Она продолжала методично, круговыми движениями, тереть тарелку губкой, словно пыталась стереть с неё не остатки ужина, а какой-то въевшийся, невидимый узор. Вода тихо шипела, ударяясь о фаянс. Этот звук, монотонный и привычный, был единственным ответом в наступившей паузе. Стас ждал. Он привык ждать в такие моменты.
Он стоял в дверном проёме кухни, переминаясь с ноги на ногу и засунув руки в карманы домашних штанов. Это была выученная поза, отрепетированная до автоматизма. Поза виноватого мальчика, который снова что-то натворил, но очень надеется на снисхождение. Его взгляд был устремлён куда-то в район её плеча — не в глаза, никогда не в глаза. Так было проще. Так было меньше стыда. Так было эффективнее. Эта сцена повторялась с удручающей регулярностью уже почти год, становясь таким же неотъемлемым ритуалом их совместной жизни, как утренний кофе или воскресная уборка.
Когда они только поженились, Инна знала о кредите. Стас честно рассказал ей о долге, взятом на покупку небольшого дачного домика для его матери, ещё до их знакомства. Он бил себя в грудь, говорил красиво и убедительно: «Это моя проблема, Инночка, моя ответственность. Я сам всё закрою, ты даже не заметишь». Она тогда поверила. Ей нравилась эта его показная мужественность, эта готовность нести свой крест в одиночку. Это казалось таким правильным, таким надёжным.
Первые несколько месяцев он и правда справлялся. А потом началось. «Инн, займи пару тысяч, не рассчитал немного». «Инн, выручи, на работе задержали, а платёж горит». Сначала она давала без вопросов, с пониманием. Потом с лёгким раздражением. Потом с тяжёлым вздохом. Но она всегда давала. Она работала на хорошей должности, её доход был стабильным и позволял эти «небольшие» вливания в бюджет мужа. Она списывала это на временные трудности, на инфляцию, на что угодно. Она не хотела скандала. Она хотела сохранить тот хрупкий мир, который они построили.
Но два дня назад мир треснул. Случайная встреча с Олегом, их общим приятелем, который недавно ездил к матери Стаса «помочь по-соседски», разрушила всё. Олег, не подозревая ни о чём, с восторгом рассказывал: «Слушай, а Стас у тебя мужик с руками! Такую беседку там отгрохал — закачаешься! Резную, с фундаментом. И забор новый поставил, из профлиста, высокий. Говорит, скоро баню будет перебирать. Молодец, в мать вкладывается, не то что некоторые!»
Инна слушала, кивала, улыбалась, а внутри неё что-то медленно остывало, превращаясь в кусок льда. Беседка. Забор. Планы на баню. А у неё он просит денег на основной платёж, потому что ему «не хватает». В этот момент пазл сложился. Её деньги, её терпение, её понимание шли не на погашение старого долга. Они шли на высвобождение его собственных средств, которые он с лёгким сердцем вливал в благоустройство маминых владений. Он не просто платил кредит. Он строил. А она была его личным, безотказным спонсором, удобной функцией в его телефоне под названием «Занять до зарплаты».
Она медленно закрыла кран. Тишина, нарушаемая лишь гудением холодильника, стала плотной и ощутимой. Она вытерла руки о полотенце, тщательно, палец за пальцем. И только потом повернулась. Она смотрела на него ровно, без тени привычного раздражения или усталости. Её взгляд был спокойным, изучающим, почти отстранённым. Как будто она видела его впервые.
— Нет.
Слово было коротким, сухим и твёрдым, как камень. Оно упало между ними и не разбилось, а просто осталось лежать. Стас моргнул. Потом усмехнулся, криво и неуверенно. Он явно решил, что ослышался или неправильно понял.
— В смысле, нет? Ты шутишь, что ли? Мне на платёж не хватает, я же говорил. Всего на несколько дней.
— Я не шучу, Стас, — её голос не повысился ни на децибел. — Я сказала — нет. Денег я тебе не дам. Ни сегодня, ни в пятницу. Никогда.
Вот теперь до него начало доходить. Улыбка сползла с его лица, сменившись выражением озадаченного недоумения. Он вытащил руки из карманов, словно готовясь к обороне.
— Да что с тобой сегодня такое? ПМС, что ли? Мы же семья! Это же временные трудности, я всё отдам, как только смогу. Зачем устраивать драму на пустом месте?
Её губы тронула едва заметная, холодная усмешка. Драма. Он считал это драмой. Он даже не представлял, что такое настоящая драма.
— Это твои трудности, Стас. Твои. И твой платёж. Мне надоело в этом участвовать. С этого дня — всё.
Недоумение на лице Стаса медленно сменилось плохо скрытым раздражением. Он сделал шаг из дверного проёма, вторгаясь в пространство кухни, словно само его физическое присутствие могло изменить её решение. Он привык, что эта тактика работает. Немного настойчивости, немного давления, и её оборона всегда давала трещину.
— Что значит «всё»? Ты можешь нормально объяснить, что случилось? Я пришёл с работы, всё было хорошо, и вдруг ты мне устраиваешь сцену. Это из-за того, что я носки вчера не убрал? Или что?
Он попытался свести всё к бытовой ссоре, к женскому капризу. Это был его излюбленный приём — обесценить причину её недовольства, выставить её иррациональной, мелочной. Обычно это срабатывало. Инна либо уставала спорить, либо начинала сомневаться в своей правоте. Но не сегодня.
— Дело не в носках, Стас. И не в моём настроении. Дело в твоей честности. Вернее, в её отсутствии.
Она говорила так же ровно, но в её голосе появилась новая, металлическая нотка. Она опёрлась бедром о кухонную тумбу, скрестив руки на груди. Поза была закрытой, оборонительной, но в ней не было слабости. Наоборот, она словно отгородилась от него невидимой стеной.
— Какой ещё честности? Ты о чём вообще? Мы же семья, Инна! Или для тебя пара тысяч важнее, чем нормальные отношения? Важнее, чем помочь мужу, когда ему нужно?
Он повысил голос, переходя в наступление. Теперь он был не просителем, а обвинителем. Он пытался вменить ей чувство вины, выставить её меркантильной эгоисткой, которая ставит деньги выше семейных уз.
— Мне не нужна помощь, чтобы закрыть кредит на дом, в котором мы живём. Мне не нужна помощь, чтобы купить продукты на ужин. Я прошу для дела! Для мамы! Ты же знаешь, как ей важна эта дача. Это её единственная радость в жизни.
Инна слушала его, и уголок её рта снова дёрнулся в холодной усмешке. Мама. Единственная радость. Конечно. Последний, самый главный аргумент, который должен был пробить любую броню.
— Да, Стас, я знаю. Я теперь очень хорошо знаю, как ей важна эта дача. Настолько, что на неё уходят не только твои деньги, но и мои.
Она сделала паузу, давая словам повиснуть в воздухе. Стас нахмурился, не понимая, к чему она клонит.
— А ещё я знаю, что «немного не хватает на платёж» — это очень удобная формулировка, чтобы построить на маминой даче новую беседку. Резную, с фундаментом. Я ничего не путаю?
Он замер. На его лице промелькнуло что-то похожее на страх. Он явно не ожидал удара с этой стороны. Олег, болтливый идиот. Стас на секунду растерялся, но быстро нашёл, что ответить. Ложь была его второй натурой.
— Какая ещё беседка? Ты с ума сошла? Это просто навес! Старый совсем сгнил, дождь заливал крыльцо, мама поскользнуться могла! Я из досок сколотил, чтобы ей на голову не капало! И вообще, откуда ты это взяла? Тебе наговорили ерунды, а ты и уши развесила!
Он говорил быстро, напористо, пытаясь завалить её потоком слов, не дать опомниться.
— А забор? Высокий, из дорогого профлиста. Это тоже, наверное, был просто штакетник, который ты подпёр парой досок, чтобы он на маму не упал?
Его лицо побагровело. Он понял, что она знает. Знает не по слухам, а в деталях. Его загнали в угол. И, как всякое загнанное в угол существо, он стал агрессивен.
— А тебе не всё ли равно?! Это моя мать, и её дача! Я считаю нужным там что-то делать — я делаю! Какое ты имеешь право считать мои деньги и указывать, на что их тратить?
— Я имею на это полное право, — отрезала Инна. — В тот самый момент, когда ты приходишь ко мне и просишь денег, потому что твои, оказывается, ушли на профлист и резные столбики для «навеса». Твоя дача — это чёрная дыра, которая высасывает деньги из нашего общего бюджета. Я в этом больше не участвую. На свои проекты зарабатывай сам.
— Право? Ты? У тебя в этом нет никакого права!
— Вот возьми и заплати за свой кредит! Меня уже достало, что ты постоянно просишь у меня денег на погашение твоих добрачных долгов! Решай свои проблемы сам с этого момента! Всё!
Стас смотрел на неё, и в его глазах читалась смесь ярости и растерянности. Его мир, в котором жена была предсказуемым и управляемым элементом, рушился на глазах. Он потерпел поражение на своей территории, его ложь была вскрыта, а его авторитет — поставлен под сомнение. Он сделал то, что всегда делал в безвыходных ситуациях. Он потянулся к главному, последнему аргументу.
Он молча вышел из кухни, достал из кармана джинсов телефон и, не скрываясь, набрал номер. Инна слышала обрывки его фраз из коридора. Голос его мгновенно изменился, стал жалобным и уставшим. «Да, мам… Да нет, всё нормально… Просто заехать не можешь? Проведать нас. Да, сейчас. Ждём». Это был не звонок, это был вызов подкрепления. Тяжёлой артиллерии, способной проломить любую оборону.
Инна не сдвинулась с места. Она лишь взяла чистую тряпку и начала протирать и без того сухую столешницу. Движения её были медленными, механическими. Она знала, что сейчас начнётся второй акт этого спектакля. Более изощрённый и жестокий. Воздух в квартире загустел, стал спёртым, словно перед грозой. Стас вернулся на кухню, но не сел. Он встал у окна, спиной к ней, демонстрируя всем своим видом оскорблённую позу. Они не разговаривали. Каждый из них готовился к предстоящей битве, и эта тишина была лишь затишьем перед бурей.
Прошло минут двадцать. Звонок в дверь прозвучал мягко, почти деликатно. Стас сорвался с места, чтобы открыть. На пороге стояла Галина Ивановна. Женщина лет шестидесяти, с аккуратной причёской, подкрашенными губами и выражением вселенской скорби на ухоженном лице. Она несла в руках пакет с парой яблок и баночкой домашнего варенья — непременный атрибут визита «заботливой мамы».
— Стасик, Инночка, детки мои, — проворковала она, входя в прихожую. — Решила вас проведать, что-то на душе неспокойно было весь день. А тут Стасик позвонил ещё.
Она прошла в гостиную, как хозяйка, и опустилась в кресло, картинно прижав руку к сердцу. Стас сел на диван рядом, мгновенно принимая вид измученного, но преданного сына. Инна осталась стоять в проёме, наблюдая за этой мизансценой с холодным любопытством энтомолога.
— Что-то ты бледненький, сынок, — начала Галина Ивановна, обращаясь к Стасу, но поглядывая на Инну. — Устаёшь, наверное. Всё в работе, всё в заботах. Я вот на даче одна копаюсь, думаю, как хорошо, что ты у меня есть. Помощник мой. Без тебя я бы там совсем пропала. Эта дача — единственная моя отрада, глоток воздуха.
Она говорила негромко, с тщательно выверенными паузами и вздохами. Это был монолог, рассчитанный на одного зрителя — на Инну. Каждое слово было уколом. Каждая жалоба — обвинением в чёрствости.
— Беседочку эту поставил, так я хоть от солнца могу спрятаться, а то давление скачет, голова кружится, — она снова метнула взгляд на невестку. — И заборчик подправил, а то совсем покосился, страшно было. Добрые люди ведь и не поймут, скажут, сын у Галины есть, а она в развалюхе живёт. Ты ведь для меня стараешься, сынок, для нашего общего имени.
Стас тут же подхватил эту мелодию, его голос был полон сыновней любви и праведного гнева.
— Я для тебя стараюсь, мама. Только не все это понимают. Некоторые считают, что твоё здоровье и твой комфорт — это пустые траты. Что лучше бы ты под дырявой крышей сидела.
Теперь они оба смотрели на Инну. Единым фронтом. Обвинительный приговор был вынесен, и от неё ждали лишь раскаяния и мольбы о прощении. Они создали вокруг неё вакуум, в котором она была эгоистичной, злой и неблагодарной женщиной, мешающей сыну исполнять свой святой долг.
В этот момент внутри Инны что-то оборвалось. Пружина, которую она сжимала месяцами, с оглушительным треском лопнула. Она сделала шаг вперёд, выходя на свет. Её лицо было спокойным, но глаза горели холодным огнём. Она посмотрела мимо свекрови, прямо на мужа, который сидел рядом с матерью, как верный пёс, положивший голову на колени хозяйке.
— А я просто больше ни копейки не дам вашему сыну! Если ему ваша дача так важна, пусть сам зарабатывает на её модернизацию! Вот и всё!
Фраза, брошенная с ледяным бешенством, разорвала в клочья уютную атмосферу семейной драмы. Она была направлена в Стаса, но рикошетом ударила и по Галине Ивановне. Маска скорбящей матери треснула, и из-под неё на мгновение выглянуло хищное, злое лицо. Стас застыл с полуоткрытым ртом. Спектакль был окончен. Началась война.
Слова, брошенные Инной, упали в оглушительную тишину. Галина Ивановна, забыв про больное сердце и скорбное лицо, смотрела на невестку с откровенной, неприкрытой ненавистью. Маска слетела, обнажив твёрдое, властное лицо женщины, не привыкшей к неповиновению. Стас вскочил с дивана, его лицо стало пятнистым от гнева.
— Ты что себе позволяешь?! С матерью так разговаривать! Совсем страх потеряла?
Но Инна больше не смотрела на них. Она не собиралась вступать в перепалку, выслушивать обвинения или оправдываться. Спор был окончен. Разговоры потеряли всякий смысл. Она молча развернулась и неспешным, выверенным шагом пошла в спальню. Этот её спокойный уход был страшнее любого крика. Он означал, что точка невозврата пройдена.
— Ты куда пошла? Я с тобой разговариваю! Вернись! — кричал ей в спину Стас.
Галина Ивановна шипела ему с кресла: «Стасик, не унижайся, пусть идёт. Видишь же, не в себе человек».
Инна не слышала их. Или делала вид, что не слышит. Она вошла в спальню, открыла дверцу шкафа-купе. На верхней полке, за стопкой постельного белья, стояла резная деревянная шкатулка — их общая копилка. «На отпуск», «на крупную покупку», «на чёрный день». За полтора года они скопили там приличную сумму. Она сняла шкатулку, положила на кровать и открыла крышку. Аккуратные пачки купюр, перетянутые аптечными резинками. Её деньги, его деньги — всё было вместе. Единый семейный организм.
С той же методичной холодностью, с какой недавно мыла тарелку, она начала делить деньги. Не на глаз, а точно. Пачка ему, пачка ей. Ещё одна ему, ещё одна ей. Она раскладывала их на покрывале на две равные кучки, словно бухгалтер, закрывающий кассу в конце рабочего дня. Её пальцы не дрожали. Её лицо было абсолютно непроницаемым.
Закончив, она взяла одну стопку денег и, не пересчитывая, вернулась в гостиную. Муж и свекровь замолчали, уставившись сначала на неё, а потом на пачку купюр в её руке. Она подошла к журнальному столику, стоявшему между диваном и креслом, и положила деньги ровно посередине. Не бросила, не швырнула, а именно положила. Как улику. Как окончательный расчёт.
— Это твоё, — её голос был ровным и тихим, но в оглушённой тишине комнаты он прозвучал как выстрел. Стас и Галина Ивановна смотрели то на деньги, то на неё, не в силах произнести ни слова.
— Это половина всего, что у нас было отложено. Можешь заплатить за кредит. Можешь купить маме ворота из чистого золота. Мне всё равно. Это твои деньги. И это последнее, что ты получаешь из общего котла.
Она выпрямилась, глядя на них сверху вниз. Не с высокомерием, а с отстранённостью хирурга, констатирующего факт.
— С этой минуты у нас раздельный бюджет. Моя зарплата падает на мою карту. С неё я плачу за свою еду, свою одежду, свои поездки и свои желания. Твоя зарплата — это твоя территория. Ты платишь за свою еду, свою машину, свои развлечения и свои долги. Включая тот, что на дачу. Продукты в холодильнике будут общими только те, что приготовлены. А готовить я буду самое простое, что ты терпеть не можешь. Хочешь чего-то другого — иди и купи.
Галина Ивановна открыла рот, чтобы что-то сказать, но Инна подняла руку, останавливая её.
— Вас, Галина Ивановна, это тоже касается. Все просьбы о «помощи на дачу» теперь адресуйте исключительно своему сыну. Мой кошелёк для вас и ваших проектов закрыт. Навсегда. Проект под названием «общий семейный бюджет» оказался для меня крайне нерентабельным. Я его закрываю.
Она обвела их пустым взглядом. На их лицах застыло выражение полного, тотального ошеломления. Они были готовы к крикам, к скандалу, к хлопанью дверьми. Но они не были готовы к этому — к холодной, безжалостной финансовой ампутации, проведённой на живую, без анестезии.
Инна развернулась и пошла обратно на кухню. Там, на сушилке, стояла вымытая ею тарелка. Она взяла полотенце и начала её вытирать, доводя до идеального блеска. Она не оставила им ни единого шанса на продолжение скандала. Она просто вычеркнула их из своей финансовой жизни, оставив сидеть в гостиной перед жалкой половиной их общих сбережений, которые из символа будущего превратились в надгробный камень на их отношениях…
