— Вероника, деточка, постой, умоляю!
Голос, приторно-сладкий и до боли знакомый, ударил по уставшим нервам, как назойливый комар. Вероника остановилась, не донеся руку до холодной пластины домофона. Она не обернулась. Она просто замерла, чувствуя, как тяжесть сумки с ноутбуком на плече становится просто невыносимой, а тупая боль в пояснице, заработанная за восемь часов в офисном кресле, превращается в острую. Одного этого голоса было достаточно, чтобы весь накопленный за день негатив сконцентрировался и нашёл свою цель. Она знала, кто стоит за её спиной, даже не глядя. Этот голос можно было узнать из тысячи.
— Вероника, я же вижу, что ты слышишь. Не будь такой жестокой, поговори со мной.
Людмила Петровна, мать её бывшего парня Павлика, обошла её и встала прямо перед дверью подъезда, перекрывая путь. Она была одета в своё лучшее драповое пальто мышиного цвета, на голове — аккуратная шляпка, в руках — ридикюль, который, казалось, она никогда не выпускала из рук. Всё в её виде кричало о благопристойности и статусе оскорблённой матери, пришедшей вершить справедливость. Её лицо было мастерски искажено страдальческой гримасой, в глазах стояла отрепетированная скорбь.
— Я к тебе как к родной дочке пришла, с открытой душой, — запела она, понизив голос до заговорщического шёпота. — Павлик ведь пропадает без тебя. Совсем с катушек съехал. Не ест, не спит, на человека не похож. Всё о тебе говорит, Вероника. Только тебя он и любил по-настоящему. Все эти его… увлечения… это всё от тоски, от безысходности.
Вероника молча смотрела на неё. Она не отвечала. Она уже давно научилась не вступать в эти словесные баталии, где у Людмилы Петровны всегда был заготовлен ответ на любую реплику, где любая логика разбивалась о стену материнской любви, слепой и всепоглощающей. Она просто смотрела на эту женщину, на её подрагивающие губы, на тщательно разыгрываемое горе, и не чувствовала ничего. Ни жалости, ни злости. Только глухую, бетонную усталость и твёрдое, как сталь, понимание, что она приняла единственно верное решение.
Людмила Петровна, не встречая отпора, вошла в раж. Она сделала шаг ближе, пытаясь заглянуть Веронике в глаза, найти там хоть искорку прежней мягкости, за которую можно было бы уцепиться.
— Ты же умная девочка, Вероника. Сильная. Только ты можешь на него повлиять. Он же ребёнок ещё, глупый, непутёвый. Ему нужна твёрдая рука рядом, женская забота. Ну прости ты его, дурака. Вернись. Он всё осознал, он изменится, вот увидишь! Он мне клялся!
— Вот вы теперь и нянчитесь со своим сыночком, Людмила Петровна! Я его больше к себе домой не пущу ни за что, так что он полностью ваш! Ведь вы именно этого и добивались с самого начала?
Вероника медленно, словно нехотя, перевесила сумку на другое плечо. Она опустила взгляд на свой потёртый кожаный рюкзак, расстегнула его. Людмила Петровна замолчала, с надеждой наблюдая за её действиями. Может, она достанет платок? Может, её ледяное сердце наконец-то дрогнуло?
Но Вероника извлекла не платок и не кошелёк. В её руках оказалась плотная папка из синего картона, туго набитая бумагами. Она держала её двумя руками, словно поднос с чем-то очень важным.
— А то «пропадает»… — её голос прозвучал ровно и холодно, без малейших интонаций. Он был таким чужим и спокойным, что Людмила Петровна вздрогнула. — Что ж, придётся ему найтись.
Она сделала шаг вперёд и протянула папку бывшей свекрови.
— Вот, возьмите. Это неоплаченные уведомления за интернет и коммунальные услуги за те три месяца, что ваш Павлик жил у меня после нашего разрыва. Он клялся, что всё уладит. Вот его долговые расписки перед знакомыми, которые мне принесли. А вот это самое интересное, — Вероника слегка приподняла верхний лист, под которым виднелся документ с крупным логотипом банка. — Это требование от коллекторского агентства. Он указал мой номер как контактный. Они звонят мне по десять раз на дню. Забирайте. Раз он теперь полностью ваш, то и его обязательства — тоже ваши. Оплатите. Может, тогда у него будет меньше поводов пропадать.
Она не просто протянула папку. Она всучила её в ошарашенно раскрытые руки Людмилы Петровны, которая инстинктивно приняла эту тяжесть. Пальцы женщины в перчатках сомкнулись на холодном картоне. На секунду их взгляды встретились. В глазах Вероники не было ничего, кроме холодного, как зимнее небо, безразличия.
Не сказав больше ни слова, она обошла застывшую фигуру, приложила ключ к домофону и, когда тяжёлая металлическая дверь щёлкнула, шагнула в гулкий полумрак подъезда, не оборачиваясь.
Тяжёлая металлическая дверь не успела захлопнуться. Словно тень, в образовавшуюся щель проскользнула Людмила Петровна. Вероника, не оборачиваясь, начала подниматься по лестнице, слыша за спиной частое, сбивчивое цоканье каблуков по бетонным ступеням и тяжёлое, прерывистое дыхание. Преследовательница не отставала. Она не пыталась больше заговорить, сейчас её тактика была другой — неотступное молчаливое присутствие, которое должно было давить, вызывать чувство вины, заставлять обернуться и сдаться.
Но Вероника не оборачивалась. Она поднялась на свой этаж, вставила ключ в замок, повернула его дважды и толкнула дверь. Она не стала её придерживать или пытаться захлопнуть перед носом у бывшей свекрови. Она просто вошла внутрь, в свою квартиру, и оставила дверь открытой. Это было не приглашение. Это был жест абсолютного безразличия.
Людмила Петровна, секунду помедлив на пороге, шагнула внутрь. Она вошла и замерла, всё ещё сжимая в руках проклятую синюю папку. Квартира пахла свежей краской, лимонным чистящим средством и чем-то ещё, неуловимо новым и чужим. Людмила Петровна помнила эту квартиру другой: с уютным, хоть и стареньким диваном, с фотографиями Павлика на стенах, с дурацкими магнитиками на холодильнике, которые он привозил отовсюду. Теперь здесь было пусто. Стены были выкрашены в холодный серый цвет, вместо дивана стояли два строгих кресла, а на месте фотографий не было даже гвоздей.
— Так вот оно что… — голос Людмилы Петровны потерял свою сладость, в нём зазвенел металл. — Ремонт затеяла. Гнёздышко новое свиваешь. Быстро ты утешилась, нечего сказать.
Вероника молча сняла с плеча тяжёлый рюкзак, повесила его на крючок вешалки. Затем расстегнула ботильоны и аккуратно поставила их на коврик. Она двигалась так, словно в квартире никого, кроме неё, не было. Словно голос Людмилы Петровны был не более чем фоновым шумом, как гул машин за окном.
— Я с тобой разговариваю! — Людмила Петровна прошла вглубь комнаты, её пальто нараспашку, шляпка съехала набок. Она выглядела теперь не как скорбящая мать, а как разъярённая фурия. — Это что за морг ты здесь устроила? Ни души, ни тепла! Всё серое, безликое, как в приёмной какой-то! Павлик ненавидел серый цвет! Ты это сделала ему назло?
Она прошагала на кухню вслед за Вероникой и с громким стуком бросила папку с документами на идеально чистую столешницу. Бумаги внутри недовольно зашуршали.
— Вот! Это твои проблемы, ты с ним жила! Ты его таким сделала — безответственным, мягкотелым! Потакала всем его капризам, а теперь хочешь, чтобы я за тобой прибирала?
Вероника открыла кран, намочила руки и тщательно вымыла их с мылом. Затем достала из шкафчика электрический чайник, наполнила его водой и поставила на подставку. Щелчок кнопки, загоревшейся синим светом, был единственным ответом на тираду Людмилы Петровны.
Такая реакция, а точнее, её полное отсутствие, выводило женщину из себя куда сильнее, чем крики и ссоры. Она привыкла питаться чужими эмоциями, а здесь был вакуум.
— А стол этот помнишь? — не унималась она, ткнув пальцем в новый, минималистичный кухонный стол. — А старый куда дела? Тот, который Павлик сам реставрировал, лаком покрывал! Выбросила? Память о нём выбросила? Всё, что он для тебя делал, всё в мусорку отправила?!
Чайник закипел и автоматически выключился. Вероника достала с полки одну чашку. Белую, без рисунка. Положила в неё пакетик зелёного чая. Залила кипятком. Достала одну ложку, одну сахарницу. Все её действия были выверенными, механическими. Она готовила вечерний чай для себя одной, и в этом ритуале не было места для второго человека.
Людмила Петровна замолчала, тяжело дыша. Она смотрела, как Вероника помешивает чай, как пар поднимается от чашки, как она берёт её в руки, грея озябшие пальцы. Она смотрела на эту спокойную, отчуждённую женщину, которая ещё полгода назад называла её «мамой», и понимала, что стена, которую та возвела, была не из кирпича. Она была из чистого льда. И пробить её уговорами или обвинениями было невозможно.
В тот момент, когда Вероника поднесла чашку к губам, в замке входной двери дважды провернулся ключ. Сначала неуверенно, словно нащупывая пазы, а затем резко и властно. Дверь распахнулась, и на пороге, с обезоруживающей улыбкой на лице, появился сам виновник торжества. Павлик. Он был в модной, но слегка помятой куртке, волосы взъерошены так, будто он только что проснулся, хотя на дворе был вечер. Он выглядел как вечный студент, заблудившийся во взрослой жизни.
— Вероник, привет! А я мимо проходил, дай, думаю, загляну, — его голос был бодрым и совершенно неуместным в этой ледяной атмосфере. Он сделал шаг в квартиру, не разуваясь, и только потом заметил мать. — О, и мама здесь. Семейный совет, что ли? Отлично, как раз вовремя.
Он подмигнул Веронике, словно они были сообщниками в какой-то весёлой игре. Он не видел или не хотел видеть ни её каменного лица, ни багровых пятен на щеках матери, ни синей папки, лежащей на столешнице, как неопровержимая улика. Его мир был устроен просто: он был центром вселенной, а все остальные — планетами, вращающимися вокруг него.
Людмила Петровна тут же преобразилась. Из разъярённой фурии она превратилась в заботливую наседку. Вся её агрессия, не нашедшая выхода в столкновении с Вероникой, теперь переключилась в режим гиперопеки.
— Павлуша, сынок! Ты голодный, наверное? — засуетилась она, поправляя на нём воротник куртки. — Ты посмотри на себя, осунулся весь, под глазами круги.
— Да брось, мам, всё в порядке, — он легко отстранился от неё и прошёл на кухню, по-хозяйски заглядывая в холодильник. — Ух ты, пустота какая. Вероник, а где сосиски? Ты же знаешь, я люблю те, с сыром.
Он захлопнул дверцу холодильника и обернулся, наконец-то заметив папку на столе. Он лениво ткнул в неё пальцем.
— А это что за макулатура? Мам, ты опять со своими бумажками? Я же просил, не лезь.
— Это не мои, сынок, — с укором в голосе произнесла Людмила Петровна, бросая красноречивый взгляд на Веронику. — Это вот, Вероника… передала. Говорит, твои долги.
Павлик взял папку, небрежно перелистал несколько листов, и на его лице не отразилось ничего, кроме лёгкой досады, как будто он увидел плохую оценку в дневнике.
— А, это… Да это ерунда всё, рабочие моменты, — он отбросил папку обратно на стол. — Вероник, ну зачем ты маму этим грузишь? Мы бы сами разобрались. Это всё временно, ты же знаешь, у меня скоро проект выстрелит, всем всё отдам, ещё и в плюсе останемся.
Он подошёл к Веронике, которая так и стояла с чашкой в руках, и попытался по-свойски обнять её за плечи.
— Ну чего ты надулась? Из-за этой бумажной волокиты? Брось. Лучше посмотри, как тут всё… изменилось. — он обвёл взглядом кухню, и его улыбка медленно сползла с лица. — Серый? Серьёзно? Ты же ненавидела серый. Говорила, он как пыль. Это что, новый ухажёр посоветовал? Дизайнер доморощенный?
Теперь в его голосе прорезались те же обвинительные нотки, что и у матери. Они были как идеально сыгранный дуэт, где один начинает фразу, а второй подхватывает её, усиливая эффект.
— Я ей то же самое говорю, Павлуша, — тут же вставила Людмила Петровна. — Ни уюта, ни жизни. Как будто всё живое из квартиры вытравили. Специально, чтобы ничего о тебе не напоминало.
Вероника сделала маленький, едва заметный шаг в сторону, уходя от его руки. Она поставила свою чашку в раковину, открыла кран и спокойно, методично вымыла её, вытерла насухо и поставила на полку. Она всё ещё не произнесла ни слова. Но этот жест — шаг в сторону — был красноречивее любой речи. Он был окончательным и бесповоротным. Павлик замер с протянутой рукой, и его фальшивая бодрость начала давать трещину. Он впервые за весь вечер посмотрел на Веронику по-настоящему и, кажется, начал понимать, что привычные трюки больше не работают. Это была больше не его квартира. И это была больше не его женщина.
Неловкая пауза, повисшая в воздухе, была густой и вязкой, как остывший кисель. Павлик, с его всё ещё протянутой в пустоту рукой, выглядел одновременно растерянным и злым. Его привычный мир, где он был желанным и прощаемым, трещал по швам. И этот треск исходил от молчаливой женщины, которая только что вымыла единственную чашку.
— Так вот значит как? — наконец выдавил он, опуская руку. Его голос стал ниже, в нём исчезла вся былая игривость, уступив место неприкрытой обиде. — Просто вычеркнуть? Перекрасить стены, выкинуть вещи и сделать вид, что меня никогда не было? Удобно устроилась. Нашла себе кого-то побогаче, да? Кто тебе этот морг оплатил?
Он намеренно ударил по больному, по финансам, кивнув на синюю папку, которая так и лежала на столе, как неразорвавшаяся бомба.
— Да что ты с ней разговариваешь, Павлуша! — тут же подала голос Людмила Петровна. Она защищала сына от него самого, от его неприглядного проявления. А затем, повернувшись к Веронике, она с новой силой обрушила на неё свой гнев. — А ты что молчишь? Думаешь, если будешь смотреть в стену, это сделает тебя лучше? Мы тебе лучшие годы отдали! Сын мой тебя на руках носил, пылинки сдувал! А ты? Чуть трудности начались — сразу в кусты! Искать, где посытнее и потеплее! Так поступают только бессердечные эгоистки!
Они стояли вдвоём против неё одной, сплочённый фронт матери и сына, тандем, отточенный годами взаимного потакания и перекладывания ответственности. Они подпитывали друг друга, их голоса переплетались в единый обвинительный хор. Павлик говорил о предательстве, Людмила Петровна — о неблагодарности. Он упрекал её в холодности, она — в отсутствии женской мудрости.
Вероника медленно обернулась. Она не смотрела на них. Её взгляд скользнул по серой стене, по новому столу, по идеально чистому полу. Она словно видела не свою квартиру, а поле битвы, с которого она, наконец, убрала всех павших и вычистила всю грязь. И вот, двое призраков из прошлого явились, чтобы снова всё запачкать. Она вздохнула. Не дрожащим, сдавленным вздохом, а глубоким, освобождающим, какой бывает после долгой и тяжёлой работы.
И она заговорила. Её голос был ровным, лишённым эмоций, но в нём была такая усталая и несокрушимая твёрдость, что и Павлик, и Людмила Петровна осеклись на полуслове.
— Оба пошли отсюда вон! Быстро! Ущербная семейка! Одна тут за сыночка хлопочет, а второй права качать пришёл! Проваливайте отсюда оба!
Это был вердикт. Окончательный и обжалованию не подлежащий. В наступившей тишине эти слова прозвучали как выстрелы. Людмила Петровна открыла рот, но не смогла произнести ни звука. Павлик смотрел на Веронику так, будто видел её впервые.
А она, не дожидаясь их ответа, достала из кармана джинсов телефон. Её пальцы уверенно забегали по экрану. Она приложила телефон к уху, и на её лице, до этого бывшем непроницаемой маской, появилось совершенно новое выражение. Оно было тёплым, живым, чуть-чуть виноватым и очень нежным.
— Привет, дорогой… Да, я, — её голос изменился до неузнаваемости, стал мягче, ниже. — Прости, я немного задержусь. Нет-нет, всё абсолютно в порядке. Просто… тут кое-какой старый хлам нужно вынести. Да, сама справлюсь, не волнуйся. Это быстро. Скоро буду. Тоже тебя целую.
Она закончила разговор и убрала телефон. Улыбка мгновенно исчезла с её лица, уступив место прежнему холодному спокойствию. Этот короткий звонок, это простое «старый хлам», эта демонстрация совершенно другой, нормальной и взрослой жизни, где её ждут и о ней заботятся, подействовали на мать и сына сильнее, чем любые крики и обвинения. Это был контрольный выстрел. Он показал им не просто, что она движется дальше, а что она уже ушла в другой мир, куда им вход был заказан.
Они стояли посреди её кухни, чужие и неуместные. Победителей в этой войне не было, но проигравшие были очевидны.
Вероника молча взяла со столешницы синюю папку и протянула её Людмиле Петровне. Та машинально взяла её. Затем Вероника так же молча указала рукой на входную дверь. Не было ни крика «Убирайтесь!», ни драматических жестов. Был только этот спокойный, повелительный жест и взгляд, который не обещал ничего, кроме пустоты.
Людмила Петровна, сгорбившись, первой двинулась к выходу. Павлик, бросив на Веронику последний взгляд, полный смеси обиды и недоумения, поплёлся за матерью. Они вышли. Вероника закрыла за ними дверь и повернула ключ в замке. Один раз. Второй. Щелчки прозвучали в пустой квартире оглушительно громко.
И наступила тишина. Но это была уже не звенящая или тяжёлая тишина. Это была её собственная, чистая, серая тишина. Тишина свободы…
