— Оксанка, я гений! Нет, не я — мама гений! Слушай, у меня новость, которая просто всё меняет!
Голос Дмитрия, громкий и восторженный, ворвался в тихую съёмную квартиру, нарушив её сонное послеполуденное спокойствие. Он влетел в комнату, даже не сняв куртку, от него пахло морозным воздухом и бензином с заправки. На его щеках горел румянец, а глаза блестели так, словно он только что выиграл в лотерею.
Оксана стояла перед большим зеркалом, встроенным в дверцу старого шкафа. В руках она держала длинную, невесомую фату — их главную и самую дорогую свадебную покупку. Лёгкий тюль, расшитый по краю крошечными жемчужинами, струился по её рукам, касаясь пола. Она прикладывала его к волосам, поворачиваясь то так, то этак, и на её лице играла мягкая, мечтательная улыбка. Воздух, ещё пахнущий её духами и мечтами о субботе, казалось, уплотнился от его вторжения.
Она медленно опустила руки. Фата осела на пол белым облаком. Улыбка с её лица не сползла, а будто испарилась, стёртая невидимым ластиком. Она обернулась, и её взгляд был абсолютно спокойным, изучающим.
— Что меняет, Дима? У нас свадьба через три дня. Ты нашёл способ перенести её на год вперёд?
Он пропустил мимо ушей ледяную нотку в её голосе, слишком поглощённый своей «гениальной» новостью. Он скинул куртку на стул, заставленный коробками с новой посудой, и подошёл к ней, жестикулируя так энергично, будто дирижировал оркестром.
— Да при чём здесь свадьба! Всё по плану! Но после неё! Помнишь, мы говорили про ипотеку? Про эту кабалу на двадцать лет? Так вот, забудь! Всё отменяется!
Он сделал драматическую паузу, ожидая её восторженной реакции. Но Оксана молчала. Она просто смотрела на него, и в её серых глазах не было ни радости, ни удивления. Только нарастающее напряжение, которое он в своём возбуждении не замечал.
— Мы переезжаем к моим! — наконец выпалил он. — Мама сегодня утром сказала: «Дима, ну зачем вам эти кредиты, эти бешеные проценты? У нас же дом большой, трёхкомнатный. Моя спальня всё равно пустует, я давно на диване в зале сплю, мне так удобнее. Переезжайте ко мне! Будете жить, копить деньги. На машину накопите, на отдых. А я вам помогу, подсоблю чем смогу. Вместе-то оно легче!» Представляешь? Мы будем жить без долгов! Это же идеальный старт!
Он говорил быстро, взахлёб, повторяя, очевидно, материнские интонации. В его представлении он принёс ей не просто новость, а решение всех их будущих проблем. Он дарил ей свободу от финансовых обязательств, безоблачное будущее, завёрнутое в заботливые мамины слова.
Оксана молча обошла его. Она подошла к коробкам, на которых красовалась надпись «КУХНЯ. ХРУПКОЕ», и провела пальцем по толстому картону. Солнечный луч, лениво ползущий по паркету, упёрся в её ноги. Она так долго представляла, как будет расставлять эти новые тарелки на полках в их собственной маленькой кухне. В их. Собственной.
— Мы ведь уже всё решили, Дима, — сказала она тихо, но так отчётливо, что каждое слово повисло в воздухе. — У нас есть одобрение от банка. Мы выбрали район. Мы даже смотрели планировки на прошлой неделе. Ты сидел рядом и говорил, что тебе нравится квартира с окнами во двор. Что-то изменилось за эти три дня?
— Конечно, изменилось! — он с готовностью подхватил её вопрос, не уловив подвоха. — Всё изменилось! Я поговорил с мамой, и она открыла мне глаза! Мы же как слепые котята тыкались, Оксан. А ведь есть простое, логичное решение! Зачем платить чужому дяде за бетонные стены, если есть родной дом, где нам будут только рады? Где тебя будут носить на руках!
Он улыбался. Так широко и искренне, что на мгновение ей стало его почти жаль. Он действительно не понимал. Не видел той бездны, на краю которой они оказались. Он смотрел на неё, свою будущую жену, и не замечал, как она, стоя посреди их несостоявшегося будущего, мысленно уже возводила между ними стену. Высокую. Крепкую. Непробиваемую.
— «Носить на руках»? Дима, серьёзно?
Оксана отошла от коробок и встала посреди комнаты, скрестив руки на груди. Её поза была воплощением обороны. Она больше не смотрела на него как на любимого человека; она смотрела на него как на оппонента в очень важных переговорах, исход которых определит всю её дальнейшую жизнь.
— Давай без этих красивых фраз, которые ты принёс от Ирины Вадимовны. Давай поговорим о реальности. О той самой, в которой нам предстоит жить, если я соглашусь на этот «идеальный старт». Ты помнишь, что твоя мама сказала, когда я в первый раз приготовила лазанью? Мы тогда только начали встречаться, я очень старалась.
Дмитрий нахмурился, пытаясь отогнать неприятное воспоминание.
— Ну что ты опять начинаешь? При чём здесь вообще лазанья? Это было сто лет назад.
— Нет, не сто. Всего два. Она тогда попробовала маленький кусочек, отодвинула тарелку и сказала: «Мы, конечно, люди простые, к таким заморским изыскам не привыкшие. Для нашего желудка тяжеловато». И весь вечер демонстративно ела только хлеб с чаем. Ты сидел рядом и делал вид, что ничего не происходит.
Её голос оставался ровным, без единой дрожащей ноты. Она не обвиняла, а констатировала факты, и от этого её слова били только больнее. Каждый факт был камнем, который она методично выкладывала в стену между ними.
— А помнишь, как она отреагировала, когда я сказала, что увольняюсь из офиса и ухожу на фриланс, чтобы заниматься дизайном? Ты тогда меня поддержал. А она, когда мы приехали к ней в гости, отвела тебя на кухню и достаточно громко, чтобы я слышала, сказала: «Картинки рисовать — это, конечно, для души полезно. Но семью этим не прокормишь. Мужчине нужна опора, стабильность, а не вот эти творческие порывы». Она тогда говорила о моём выборе так, будто я решила пойти на панель. А ты вышел с кухни и сказал мне, что мама просто волнуется.
— Она и правда волновалась! — вспылил он, начиная ходить по комнате. Его восторг сменился раздражением. — Она просто из другого поколения! Она не понимает всех этих ваших фрилансов! Она желает нам добра, хочет, чтобы мы твёрдо стояли на ногах! А ты каждое её слово воспринимаешь в штыки!
— Добра? — Оксана сделала шаг ему навстречу. — Дима, твоя мама не желает мне добра. Она желает полного и абсолютного контроля над твоей жизнью, а я в этой схеме — досадная помеха, которую нужно либо переделать под себя, либо уничтожить. Этот переезд — не помощь. Это ловушка. Она хочет поселить нас у себя, чтобы каждый мой шаг, каждый мой вздох был у неё на виду. Чтобы она могла решать, что мы будем есть на ужин, во сколько мы будем ложиться спать и как нам тратить НАШИ деньги, которые мы якобы будем копить. Я буду жить под её микроскопом, Дима. И очень скоро из любимой невестки, для которой «ничего не жалко», я превращусь в бесплатную домработницу и прислугу, которая всё делает не так.
Он остановился и смерил её тяжёлым взглядом. Его лицо исказилось от обиды.
— Ты не уважаешь мою мать. Ты заранее настраиваешь себя на войну. Она тебе ещё ничего не сделала, а ты уже строишь из себя жертву. Она открывает нам двери своего дома, а ты видишь в этом подвох. Может, проблема не в ней, а в тебе? В твоей гордыне?
— Нет, Дима. Проблема в тебе, — спокойно парировала она. — В том, что ты это всё прекрасно видишь и понимаешь. Ты знаешь каждый её манёвр, каждый её приём. Ты был свидетелем всех этих «мелочей» на протяжении двух лет. Но ты делаешь вид, что ничего не замечаешь, потому что так удобнее. Потому что проще согласиться с мамой, чем отстоять меня. Отстоять нас. И сейчас ты пришёл сюда не с «гениальной идеей», а с её ультиматумом. И ты хочешь, чтобы я его приняла.
— В том, что ты не хочешь отстоять меня? Дима, ты не просто не хочешь. Ты даже не собираешься пытаться.
Её спокойствие выводило его из себя куда сильнее, чем если бы она кричала или била посуду. Он видел в её глазах не обиду, а холодный, аналитический расчёт, будто она была врачом, ставящим ему неутешительный диагноз. Это было невыносимо. В его картине мира он, мужчина, принёс решение, а она, женщина, должна была обрадоваться и подчиниться. Вместо этого она препарировала его мотивы с безжалостностью хирурга. И он понял, что его собственных аргументов больше нет. Остался последний, самый весомый — мамин.
— Знаешь что? — Он резко дёрнулся, выхватывая из кармана джинсов телефон. Пальцы его лихорадочно забегали по экрану. — Хватит этих домыслов. Ты считаешь мою мать монстром. Так давай ты послушаешь её сама. Пусть она тебе сама всё объяснит, раз ты мне не веришь!
Он нашёл контакт «Мама», нажал на вызов и, когда пошли гудки, ткнул в иконку громкой связи. Он бросил телефон на журнальный столик, заваленный свадебными каталогами, с таким видом, будто бросил на стол козырного туза. Он был уверен в своей правоте. Сейчас мама своим спокойным, рассудительным голосом развеет все эти глупые страхи.
— Алло, Димочка, сынок? Что-то случилось? — раздался из динамика телефона приторно-заботливый голос Ирины Вадимовны. Он заполнил собой всю комнату, вязкий и сладкий, как пересахаренное варенье.
Оксана не сдвинулась с места. Она смотрела на чёрный пластиковый прямоугольник на столе, из которого лился этот голос, как на ящик Пандоры, который её жених только что опрометчиво открыл.
— Мам, привет. Да нет, всё в порядке. Просто мы тут с Оксаной обсуждаем наше будущее… наш переезд к тебе.
— Ах, вот оно что! — в голосе Ирины Вадимовны прозвучали нотки мудрого всепонимания. — Оксаночка, деточка, ты там рядом? Я так рада, что мой Дима наконец-то думает головой. Я же вам только добра желаю. Зачем вам эта кабала ипотечная, эти нервы? А у меня и место есть, и я всегда помогу, и с едой, и советом. Семья должна держаться вместе, особенно в начале пути. Мужчина должен ковать железо, зарабатывать, а не о долгах думать. Ему нужна надёжная опора и мудрая женщина рядом, которая поддержит, а не будет капризничать по пустякам.
Последняя фраза была произнесена с едва уловимым нажимом. Это был выстрел, предназначенный для одной цели, и он попал точно в яблочко. Дмитрий самодовольно посмотрел на Оксану, мол, вот видишь? Мудрость! Забота! Но Оксана смотрела не на него. Она сделала шаг вперёд и наклонилась к столику.
— Здравствуйте, Ирина Вадимовна.
Её голос, прозвучавший в тишине комнаты, был как стакан ледяной воды, вылитый на раскалённую сковороду. В динамике на секунду повисла пауза.
— Оксаночка… здравствуй, — в голосе свекрови появилась сталь. Сладость испарилась мгновенно. — Я думала, Дима один.
— Нет, мы вместе. И мы слушаем ваши мудрые советы, — продолжила Оксана всё тем же ровным, бесцветным тоном. — И я просто хотела уточнить. Вы говорите, что семья должна держаться вместе. Вы имеете в виду вашу семью, в которую я должна влиться на ваших условиях?
Дмитрий побледнел. Этого он не ожидал. Он хотел, чтобы мама убедила Оксану, а не чтобы Оксана вступила с ней в прямую конфронтацию.
— Девочка моя, ты о чём? — Голос Ирины Вадимовны снова попытался стать елейным, но фальшь была уже очевидна. — Какие ещё условия? Я просто хочу помочь своему сыну и его… жене.
— Помочь — это дать денег на первый взнос, как делают другие родители. Помочь — это не мешать строить свою жизнь. А то, что предлагаете вы, — это не помощь. Это поглощение, — чеканила Оксана каждое слово, глядя прямо в глаза окаменевшему Дмитрию. — Вы хотите не помочь нам, а вернуть сына под свой полный контроль. А я в этой схеме — просто досадное приложение к нему, которое нужно будет постоянно воспитывать и строить. Я всё правильно понимаю, Ирина Вадимовна?
Дмитрий судорожно метнулся к столу и схватил телефон, обрывая вызов. Но было поздно. Последнее, что они услышали из динамика перед тем, как всё стихло, было изменившееся, злое, лишённое всякой маскировки шипение:
— Дима, ты ей позволил…
Комната застыла в оглушительной тишине, нарушаемой лишь едва слышным гудением холодильника из кухни. Дмитрий стоял, сжимая в руке остывший телефон, будто это был не кусок пластика, а опасный артефакт, который только что взорвался у него в руках. Его лицо было бледным, растерянным. Он смотрел на Оксану, и в его взгляде не было гнева, только пустое, испуганное недоумение, как у ребёнка, который разбил любимую мамину вазу и теперь не знает, чего ждать — крика или шлепка.
Он ожидал чего угодно: слёз, упрёков, криков. Но Оксана просто стояла и смотрела на него. Её спокойствие было неестественным, пугающим. Оно было похоже на затишье перед ураганом, на ту звенящую тишину, что опускается на землю за мгновение до удара молнии. Наконец, он не выдержал. Он должен был что-то сказать, заполнить эту пустоту, переложить вину.
— Ты… ты зачем это сделала? — его голос был тонким, почти писклявым, совершенно не мужским. — Ты специально её спровоцировала. Специально всё испортила. Она ведь просто хотела как лучше…
— Всё! Хватит! Я не буду переезжать с тобой к твоим родителям, даже не упрашивай! И мне плевать, что этого хочет твоя мать! Она просто издеваться надо мной будет там и всё!
— Это не так! Она просто, повторюсь: хотела нам помочь! А ты всё испортила! Да просто хотела унизить меня, её и всю нашу семью!
Он говорил это, но сам, кажется, не верил своим словам. Это была последняя, отчаянная попытка уцепиться за привычную картину мира, где мама всегда права, а он — хороший сын. Оксана медленно, словно нехотя, покачала головой. Её глаза были сухими и ясными.
— Нет, Дима. Это ты всё испортил. Ты принёс эту идею в наш дом. Ты поставил меня перед фактом. А когда я попыталась объяснить тебе, чем это для нас закончится, ты не стал меня слушать. Ты решил, что лучший аргумент — это голос твоей мамы. Что ж, ты оказался прав. Это действительно был лучший аргумент. Она только что, за тридцать секунд, показала мне всю мою будущую жизнь с тобой. И я ей за это благодарна.
Она обошла его и остановилась у окна, глядя на серые крыши соседних домов. Она говорила, не оборачиваясь, будто подводила итог для самой себя.
— Я любила тебя. Я действительно хотела выйти за тебя замуж. Я хотела строить с тобой семью. Нашу семью. В нашей квартире, пусть и в ипотеку. С нашими правилами, нашими традициями, нашими ошибками. Но ты этого не хочешь. Тебе не нужна отдельная семья. Тебе нужна буферная зона между тобой и мамой. А я на эту роль не подписывалась. Мужчина, Дима, это тот, кто создаёт новую семью. А ты просто хочешь перевезти свою жену в старую.
Дмитрий молчал. Слова застряли у него в горле. Он хотел что-то возразить, сказать, что она всё не так поняла, что всё можно исправить, но он смотрел на её прямую, несгибаемую спину и понимал — ничего исправить уже нельзя. Игра была окончена. Он сделал свой ход, и это был мат.
Оксана медленно повернулась. На её лице не было ненависти. Только безмерная усталость и холодное, окончательное решение. Она подошла к тому месту на полу, где белым облаком лежала забытая фата. Она аккуратно подняла её, лёгкий тюль послушно струился в её руках. Она не прижимала его к себе, не вдыхала его запах. Она смотрела на него отстранённо, как на вещь из чужой жизни. Затем она так же спокойно и методично начала её складывать. Сначала пополам, потом ещё раз. Она разгладила каждую складку, каждую жемчужинку. Потом она подошла к шкафу, достала с полки картонную коробку, в которой они принесли фату из салона, и аккуратно уложила сложенный тюль внутрь. Звук, с которым крышка коробки закрылась, был тихим, но окончательным. Как удар молотка на аукционе. Продано.
— Свадьбы не будет, — сказала она так же тихо, ставя коробку на стул рядом с его курткой. — Возвращайся к маме, Дима. Там твоё место. Там тебя всегда поймут и одобрят. А я так не умею. И учиться не хочу.
Он смотрел на неё, на эту коробку, на свою куртку, и до него медленно доходило, что хрупким в этих коробках было не стекло. Хрупким оказалось всё, что они строили два года. И он сам разбил это одним неосторожным движением. Он молча надел куртку, развернулся и вышел из квартиры, в которой три дня назад ещё витал дух счастья, а теперь пахло только пеплом сгоревших надежд. Дверь за ним закрылась без хлопка, с тихим щелчком замка…
