— Кирилл, привет. Слушай, у меня форс-мажор.
Голос Ларисы был напряжённым, сжатым, как пружина. Она говорила в трубку, прижав её плечом к уху, а сама в это время лихорадочно закрывала окна на рабочем столе компьютера. Воздух в офисе, казалось, звенел от невысказанного стресса. Гудели системные блоки, где-то настойчиво трезвонил телефон, на который никто не отвечал, и пахло остывающим кофе и жаром от принтера. Пять минут назад её вызвал начальник и, не глядя в глаза, бросил через плечо, что внеплановое совещание с московским руководством по видеосвязи начнётся через десять минут. И её присутствие там обязательно. Это означало, что её рабочий день, который и так обещал быть бесконечным, только что получил непредсказуемое и катастрофическое продолжение.
— Что там у тебя опять стряслось? — донеслось из трубки.
Голос Кирилла был ленивым, обволакивающим, как тёплое одеяло. На заднем плане глухо бухали взрывы и раздавались автоматные очереди — он смотрел какой-то боевик. Этот звук, такой неуместный и далёкий от её реальности, резанул Ларису по нервам сильнее, чем окрик начальника. Она представила его: на их большом диване, в растянутых трениках, с пультом в одной руке и, возможно, с тарелкой бутербродов в другой. Мир, в котором она вращалась со скоростью центрифуги, и его мир, застывший в вязком киселе безделья, существовали в разных измерениях.
— Я не успеваю забрать Артёма из садика. Совсем. Никак, — она говорила быстро, чеканя слова. — Совещание может затянуться на пару часов. Кирилл, пожалуйста, сходи за ним. Воспитательница предупреждала, что сегодня их нужно забрать строго до шести.
На том конце провода повисла пауза. Звуки фильма стали чуть тише — видимо, он всё-таки соизволил убавить громкость.
— С чего это я должен его забирать? — его тон из ленивого превратился в недоуменно-оскорблённый, будто она предложила ему не сходить за собственным сыном, а вынести мусор из квартиры соседей.
Лариса на мгновение замерла, не веря своим ушам.
— Что значит «с чего»? Потому что ты дома. А я на работе. Разве это не очевидно?
— Очевидно то, что ты опять пытаешься вешать на меня женские обязанности, — в его голосе появились менторские нотки, которые выводили её из себя больше всего. — Я тебе уже сто раз говорил: забирать детей, водить их по кружкам, проверять уроки — это дело матери. Моя задача — быть главой семьи. Обеспечивать стратегическое направление, так сказать.
Лариса прикрыла глаза, чувствуя, как внутри всё закипает холодным, концентрированным бешенством. Стратегическое направление. Он сидел дома уже восьмой месяц после «принципиального увольнения», которое на деле было банальным сокращением, и всё это время его «стратегия» заключалась в просмотре сериалов и рассуждениях о том, как несправедлив к нему мир.
— Кирилл, какая, к чёрту, стратегия? Нужно просто надеть штаны, дойти двести метров до садика и забрать нашего сына! — она уже почти шипела в трубку, оглядываясь по сторонам, не слышит ли кто.
— Не повышай на меня голос, — отрезал он. — Ты подрываешь мой авторитет. Я — мужчина. И я не буду бегать по садикам, как какая-то нянька. Это не по-мужски. Это унизительно. Пусть воспитательница подождёт. Ничего с ней не случится. Ты мать, ты и решай эти вопросы.
Это было последней каплей. Не его отказ, а именно формулировка. Унизительно. Вся её жизнь последних месяцев, состоящая из работы до позднего вечера, из бесконечных отчётов и переговоров, из попыток впихнуть в оставшиеся часы и магазин, и готовку, и время на сына, — всё это было не унизительно. А для него, здорового тридцатипятилетнего лба, унизительно было пройти двести метров.
— Понятно, — сказала она в трубку одним-единственным словом.
В этом слове не было ни обиды, ни просьбы. В нём была точка. Окончательная и жирная. Она нажала на отбой, не дожидаясь его дальнейших рассуждений о мужском достоинстве. Телефон в её руке показался тяжёлым и холодным. Она положила его на стол. Вдох. Выдох. Ярость никуда не ушла, она просто сменила агрегатное состояние — из кипящей жидкости превратилась в твёрдый, острый кристалл где-то в районе солнечного сплетения. Она должна была что-то делать. Прямо сейчас. Но думала она уже не о совещании и не о том, как вырваться с работы. Она думала о том, что сегодняшний вечер перестанет быть томным. Для всех.
Лариса завершила вызов, положила смартфон на стол экраном вниз, словно пряча от себя его тёмное, глянцевое безразличие. На секунду она замерла, глядя на свои руки. Пальцы мелко подрагивали. Она сжала их в кулаки так, что побелели костяшки, сделала медленный, контролируемый вдох через нос и выдохнула через рот. Ярость никуда не делась, но она загнала её в самый дальний угол сознания, заперла на замок. Сейчас не время. Сейчас нужно было надеть на лицо маску компетентного и невозмутимого менеджера среднего звена, войти в переговорную и обсуждать квартальные показатели с людьми, для которых её личная жизнь была менее значима, чем вчерашний курс валют.
Совещание было пыткой. Она кивала, вставляла нужные фразы, смотрела в камеру с выражением заинтересованного профессионализма, но её мозг работал в двух параллельных режимах. На внешнем уровне она анализировала графики и таблицы, а на внутреннем, запертом, её ярость медленно превращалась из кипящей лавы в холодный, острый обсидиан. Каждое слово Кирилла, сказанное по телефону, теперь не просто злило — оно раскладывалось на составляющие. «Женские обязанности». «Подрываешь авторитет». «Унизительно». Эти фразы крутились в её голове, как заевшая пластинка, и с каждым оборотом теряли свою абсурдность, обретая вес окончательного приговора их отношениям.
Когда начальник наконец произнёс заветное «На сегодня всё, коллеги», Лариса не стала ждать обмена любезностями. Она молча кивнула, выскользнула из переговорной, на ходу подхватывая с вешалки пальто и сумку. Она не прощалась. Она бежала. Ледяной вечерний воздух ударил в лицо, отрезвляя и одновременно подстёгивая. Машина завелась не сразу, будто тоже чувствуя её нервное напряжение. Пока она неслась по забитым вечерним улицам, каждый красный сигнал светофора, каждый медлительный водитель впереди казался частью вселенского заговора, целью которого было не просто её задержать, а доказать ей её собственное бессилие.
А она больше не чувствовала себя бессильной. Она чувствовала себя обманутой. Она вспомнила, как Кирилл, потеряв работу, с пафосом говорил о «новых горизонтах» и «поиске себя». Она поддерживала его. Верила. Или делала вид, что верит. Сначала она жалела его, потом терпела, потом просто привыкла. Привыкла к тому, что в их семье работает только один человек. Что все счета, ипотека, продукты, одежда для сына и для него самого — всё это лежит на ней. А он, её муж, превратился в какой-то тяжёлый, тёплый камень на её шее. Он не просто не помогал — он начал требовать к себе особого отношения, как к некоему божеству, которое своим присутствием освящает этот дом.
Детский сад уже был почти пуст. Воспитательница, Мария Петровна, немолодая женщина с печатью вселенской усталости на лице, встретила её у входа. Её взгляд, не злой, но донельзя измотанный, говорил больше всяких слов.
— Лариса Викторовна, мы уже закрываемся. Я вам звонила, никто трубку не взял.
— Простите, Мария Петровна. Совещание, — коротко бросила Лариса, не вдаваясь в подробности.
Артём, увидев маму, с радостным криком бросился к ней. Он был единственным светлым и тёплым пятном в этом холодном, враждебном дне. Она подхватила его на руки, уткнулась носом в пахнущую печеньем и детством макушку. И эта нежность, смешавшись с холодной яростью внутри, создала немыслимый, взрывоопасный коктейль.
Они шли домой, держась за руки. Сын что-то увлечённо рассказывал про динозавра, которого они сегодня лепили из пластилина. Лариса отвечала ему односложно, автоматически, а сама смотрела на окна их квартиры на третьем этаже. В них горел свет. Он был там. Он ждал её. И она знала, что он не просто ждал. Он готовился. Он выключил свой боевик. Он походил из угла в угол по гостиной, накручивая себя, репетируя свою обвинительную речь. Он уже назначил себя судьёй и прокурором. И сейчас он ждал обвиняемую, чтобы зачитать ей свой праведный вердикт.
Она достала ключи. Холодный металл обжёг пальцы. Она вставила ключ в замочную скважину. Это был не просто звук металла в замке. Это был звук взводимого курка.
Щелчок замка прозвучал в тихой прихожей неестественно громко, как выстрел стартового пистолета. Тепло квартиры, пахнущее пылью и чем-то неуловимо застоявшимся, встретило их густой, почти осязаемой волной. Кирилл уже ждал. Он не сидел на диване, не смотрел в окно. Он стоял посреди коридора, перегородив путь в гостиную, словно скала, о которую должна была разбиться её дневная суета. Руки скрещены на мощной груди, подбородок чуть приподнят, а на лице застыло выражение оскорблённого монарха, чью волю посмели проигнорировать. Он был не просто зол. Он был преисполнен праведного гнева.
— Мам, а мы будем ужинать? — тонкий голосок Артёма нарушил гнетущую атмосферу.
Лариса опустила глаза на сына, и её лицо на мгновение смягчилось. Это был её единственный якорь в надвигающемся шторме.
— Конечно, солнышко. Иди в свою комнату переодевайся, мой руки. Я сейчас разогрею суп и позову тебя.
Она не смотрела на Кирилла, но чувствовала его тяжёлый, сверлящий взгляд. Она помогла сыну стянуть курточку, подтолкнула его в сторону детской и только после того, как за ним закрылась дверь, медленно, с подчёркнутой аккуратностью, начала раздеваться сама. Стянула с ног сапоги, повесила на крючок пальто. Каждое её движение было выверенным и спокойным. Она намеренно не спешила, давая ему возможность начать первым. Она знала, что он не выдержит.
— Я смотрю, ты совсем перестала понимать своё место, — начал он, и его голос был низким и рокочущим, как далёкий гром. Он репетировал эту фразу. Лариса была уверена в этом.
Она молча расстегнула сумку и достала оттуда рабочий ежедневник, положив его на комод. Она не хотела смотреть на него. Она видела его насквозь.
— Ты не просто попросила меня. Ты попыталась отдать мне приказ, — продолжал он, делая шаг вперёд. Теперь он стоял совсем близко. От него пахло диваном и чем-то жареным. — В моём собственном доме. Ты решила, что раз ты носишь деньги, то можешь мной командовать? Я — глава этой семьи. И моё слово здесь должно быть законом. Понимаешь? ЗА-КО-НОМ.
Он произнёс последнее слово по слогам, будто вбивая гвозди. Он упивался своей ролью, своей вымышленной властью. Для него это не было бытовой ссорой. Это была защита его мироустройства, где он был царём, а все остальные — его подданными, обязанными чтить его статус.
— А забирать ребёнка из сада — это не царское дело, я так понимаю? — она всё-таки подняла на него глаза. Её голос был абсолютно ровным, лишённым всяких эмоций. Это обескуражило его больше, чем если бы она начала кричать в ответ.
— Это не мужское дело! — рявкнул он, мгновенно срываясь с менторского тона на откровенный крик. — Это твоя обязанность! Матери! Ты родила — ты и занимайся! А не пытайся превратить меня в мальчика на побегушках! В какого-то подкаблучника! Моя задача — сохранять стержень семьи! Быть авторитетом для сына! А какой у него будет авторитет, если его отец бегает по садикам, как баба?!
Он размахивал руками, его лицо налилось багровым цветом. Он был великолепен в своём абсурдном пафосе. Он искренне верил в то, что говорил. Верил, что его восьмимесячное сидение на диване было не бездельем, а некой сакральной миссией по «сохранению стержня».
Лариса молчала. Она просто смотрела на него. Она не чувствовала страха или обиды. Внутри неё росло нечто иное — холодное, отстранённое презрение. Она смотрела на этого крупного, кричащего мужчину и видела перед собой не главу семьи, не опору и не защитника. Она видела большого, капризного ребёнка, который устроил истерику, потому что его заставляют делать то, чего он не хочет. Она позволила ему выговориться до конца, выплеснуть весь свой заготовленный яд. Она дала ему дойти до пика, до той точки, после которой его крик превратился в хриплое дыхание. Он остановился, тяжело дыша, и победоносно посмотрел на неё. Он ждал. Ждал её слёз, оправданий, мольбы о прощении. Он ждал её капитуляции.
Она молча обошла его, прошла на кухню и открыла холодильник. Звук открывающейся дверцы в оглушительной тишине прозвучал как вызов.
Он вошёл на кухню следом за ней, его тяжёлые шаги гулко отдавались в маленьком пространстве. Его раздутая гневом фигура, казалось, заполнила собой всё помещение, вытесняя воздух. Она стояла спиной к нему, достав из холодильника кастрюлю с вчерашним супом, и это её спокойствие, эта будничная рутина действовали на него как красная тряпка. Он не мог этого вынести.
— Ты что, оглохла? Я с тобой разговариваю! — его голос сорвался, потеряв остатки наигранной солидности. Теперь в нём звучала чистая, неприкрытая ярость человека, которого демонстративно проигнорировали.
Лариса поставила кастрюлю на плиту. Она не спеша повернулась к нему. Её лицо было спокойным, почти безразличным, и от этого ему стало ещё хуже. Он ожидал чего угодно — криков, ответных обвинений, споров, — но не этой ледяной пустоты.
— Нет, Кирилл, я не оглохла. Я тебя услышала. Я слушала тебя очень внимательно последние восемь месяцев. Каждое твоё слово о «стратегическом направлении» и «мужском стержне». Я всё слышала.
Она говорила тихо, но её голос резал по живому, безжалостно и точно. Это был не диалог. Это было вскрытие.
— И что ты хочешь этим сказать? — процедил он, чувствуя, как почва начинает уходить у него из-под ног.
Лариса сделала едва заметный шаг в его сторону. Взгляд её тёмных глаз был прямым и жёстким, как стальной прут.
— Я хочу сказать, что твои слова не имеют никакой ценности. Это просто шум. Звук, который издаёт мебель, когда её передвигают с места на место. Ты говоришь о том, что ты глава семьи. Но глава — это тот, кто ведёт. Тот, кто несёт ответственность. А ты не несёшь ничего, кроме своего собственного тела с дивана на кухню и обратно.
Его лицо побагровело ещё сильнее, превращаясь в тёмно-свекольную маску. Он вскинул руку, указывая на неё пальцем.
— Да как ты…
— Хочешь быть главой этой семьи – начни приносить пользу! А пока я содержу тебя и сына, даже не заикайся об этом! Иначе быстро отсюда вылетишь!
Она произнесла эту фразу с той же холодной, убийственной чёткостью, с какой хирург объявляет диагноз.
Воздух в кухне застыл. Эта фраза, брошенная так просто и обыденно, разрушила всю его картину мира. Она не просто оскорбила его — она лишила его статуса, стёрла его в порошок, низвела до уровня нахлебника.
— Я мужчина! — выдохнул он. Это был его последний, отчаянный аргумент, последнее, что у него осталось. Крик души, в котором смешались унижение и неверие.
— Ты жилец, — отрезала Лариса. Её глаза не моргнули. — Просто жилец. Иждивенец. Который спит в моей постели, ест мою еду и живёт в квартире, за которую плачу я. Ты даже не помощник. Ты — балласт. Тяжёлый, бесполезный и очень дорогой балласт.
Она видела, как в его глазах гаснет огонь ярости, уступая место чему-то другому — растерянности, переходящей в ужас. Он смотрел на неё так, будто видел впервые. Не жену, не мать его ребёнка, а чужого, безжалостного человека, который только что вынес ему приговор.
Она развернулась обратно к плите, повернула ручку газовой конфорки. Синий цветок пламени с тихим шипением вырвался наружу.
— И запомни, — добавила она, не оборачиваясь, глядя на вспыхнувший огонь. — Если завтра ты не найдёшь себе работу, то послезавтра будешь искать себе новое жильё. Вот это — моё слово. И оно — закон.
Больше она ничего не сказала. На кухне воцарилась тишина, нарушаемая лишь нарастающим гулом закипающей жидкости в кастрюле. Кирилл стоял за её спиной, неподвижный, как изваяние. Вся его напускная важность, вся его тщательно выстроенная идеология о мужском достоинстве рассыпалась в прах за несколько минут. Он не был главой. Он не был мужчиной в том смысле, который вкладывал в это слово. Он был просто жильцом, которому только что дали уведомление о выселении. Лариса взяла половник и помешала суп. Она собиралась кормить своего сына. Её мир продолжал вращаться. Его — только что остановился. Навсегда…
