— Ты в этом никуда не пойдёшь. Переоденься.
Слова упали в раскалённый воздух квартиры, как кубики льда на раскалённую сковороду. Мгновенно испарились, оставив после себя лишь шипение. Вадим стоял в проходе, перегородив Оксане путь к выходу. Его крупная фигура почти полностью заслоняла свет из коридора, превращая его в тёмный, угрожающий силуэт. Он не кричал. Он приказывал. Голос был ровным, лишённым эмоций, и от этого звучал ещё более весомо, как приговор.
Оксана замерла, уже протянув руку к маленькой сумочке, лежавшей на комоде. Воздух, густой и неподвижный, как застывший сироп, казалось, вибрировал от напряжения. Жара стояла невыносимая. Она просачивалась сквозь закрытые окна, плавила асфальт на улице и превращала их квартиру в финскую сауну. Именно поэтому на ней были короткие джинсовые шорты, открывавшие длинные, загорелые ноги, и простая белая майка, не скрывавшая изгиба плеч. Любая другая одежда в такой день была бы пыткой.
Она медленно опустила руку. Не отвечая, она повернулась к большому зеркалу, висевшему на стене. Она смотрела на своё отражение, но видела его. Видела его глаза, которые сейчас следили за ней из-за плеча, оценивающие, собственнические. Он смотрел не на женщину, которую любил, а на вещь, на территорию, которую вот-вот покинут без его разрешения. Её взгляд скользнул по собственной фигуре. Шорты. Майка. Сандалии. Кожа, по которой струились невидимые капельки пота. Она не увидела ничего вульгарного или вызывающего. Она увидела женщину, одетую по погоде.
Она не стала спорить или оправдываться. Она не вступала в торги, не пыталась объяснить ему про тридцатиградусный ад за окном. Это было бы бессмысленно. Дело было не в жаре и не в шортах. Дело было в его праве повелевать. Она молча развернулась и сделала шаг к двери, намереваясь просто обойти его. Это был её безмолвный ответ: твой приказ не принят к исполнению.
Его рука метнулась вперёд и схватила её за предплечье. Не больно, но властно. Хватка была железной, не оставляющей сомнений в серьёзности его намерений. Он не сдвинулся с места, превратившись в живую стену.
— Я сказал, ты не пойдёшь.
Вот теперь она остановилась окончательно. Она медленно опустила глаза на его пальцы, сжимавшие её руку. Затем так же медленно подняла взгляд на его лицо. Его челюсти были плотно сжаты, в глазах плескалась тёмная, вязкая ревность. Он ждал от неё чего угодно: слёз, криков, уговоров. Но он не был готов к тому, что увидел.
Её лицо не исказилось от обиды. Оно стало спокойным, почти непроницаемым. Эта перемена была страшнее любой истерики. Её позвоночник выпрямился, превратившись в стальной стержень. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было страха. Там было холодное, концентрированное бешенство. Она произнесла слова медленно, отчётливо, вбивая каждое из них в его сознание, как гвозди.
— Я буду одеваться так, как мне нравится, а не так, как ты одобришь! Я не твоя вещь, чтобы ты мог мной командовать! Я твоя жена! Запомни это!
В её голосе не было и намёка на дрожь. Это была чистая, незамутнённая ярость, облечённая в форму спокойной констатации факта. Он на мгновение опешил от такого отпора, и его хватка ослабла. Этого было достаточно. Она высвободила руку, сделала шаг в сторону, обходя его так, словно он был неодушевлённым предметом, мебелью. Взяла с комода сумочку, бросила в неё телефон и ключи. Затем, не оборачиваясь, направилась к выходу. Он так и остался стоять посреди коридора, ошеломлённый и униженный. Он слышал, как она вставляет ключ в замок, как поворачивает его. Щелчок замка прозвучал как выстрел. Дверь закрылась. Тихо и окончательно.
Конденсат стекал по высокому стакану с лимонадом, оставляя на деревянном столе мокрый, расползающийся круг. Внутри стакана звенели кубики льда, сталкиваясь друг с другом при каждом движении. Этот звон, смешанный со смехом подруг и приглушённым гулом кофейни, был музыкой. Музыкой свободы. Оксана сделала большой глоток. Ледяная, кисло-сладкая жидкость обожгла горло, принося почти болезненное удовольствие после удушающей жары квартиры. Здесь, в прохладе кондиционированного зала, можно было дышать.
— Ну и видок у тебя был, когда ты вошла, — заметила Света, размешивая пенку на своём капучино. — Как будто с войны вернулась. Вадим опять мозг выносил?
— У него сезонное обострение. На жару, — коротко бросила Оксана, не желая вдаваться в подробности. Она не хотела тащить его мрак сюда, в этот маленький оазис безмятежности.
— Ой, да ладно тебе, — вмешалась Лена, более тактичная и наблюдательная. — У него это «сезонное» круглый год. Просто летом поводов больше. То юбка не той длины, то вырез не того размера.
Оксана лишь горько усмехнулась. Она положила свой телефон на стол экраном вниз. Через пару минут он беззвучно осветился, на тёмном стекле на мгновение проступило имя «Вадим». Потом ещё раз. И ещё. Он не звонил. Он писал. Короткие, хлесткие сообщения, которые она не читала, но содержание которых могла предугадать с пугающей точностью. Это была его тактика: не дать ей расслабиться, напомнить, что она всё ещё на поводке, пусть и длинном. Она демонстративно отодвинула телефон подальше, к краю стола.
А в это самое время Вадим не двигался. Он врос в своё кресло в гостиной. Пульт от телевизора лежал в его руке, но экран был чёрен. Гулкое безмолвие квартиры давило на уши, и единственным звуком был мерный гул старого холодильника на кухне. Он не ходил из угла в угол. Он не бил кулаком по стене. Он переваривал.
Его унизили. Она не просто ушла. Она аннулировала его. Своим спокойствием, своим ледяным тоном, своим взглядом она лишила его власти. Фраза «Я не твоя вещь» билась в его черепе, как пойманная птица. Это было прямое попадание в самый центр его мужского эго. Он всегда считал, что отношения — это иерархия. Он — глава. Он — решение. Он — закон. А она сегодня растоптала этот закон своими сандалиями по пути в кофейню.
Он закрыл глаза, и перед его внутренним взором возникла картина. Не сцена измены, нет. Он не думал, что она с кем-то спит. Его воображение было более изощрённым и мучительным. Он видел её, сидящую за столиком. Он видел, как на неё смотрят. Официант, принимающий заказ и позволяющий себе чуть дольше задержать взгляд на её ногах. Мужчины за соседним столом, лениво провожающие её глазами, когда она смеётся. Он физически ощущал эти взгляды на её коже. На его коже. Каждый такой взгляд был для него воровством, вторжением на его территорию. Она выставила его собственность на всеобщее обозрение, и теперь каждый мог мысленно прикоснуться к ней.
Его ревность не имела ничего общего со страхом потери. Это была ярость собственника, у которого нагло, среди бела дня, пытаются увести самое ценное. И самое страшное — вещь сама этому рада. Она улыбается, она кокетничает своим смехом, она наслаждается этим вниманием.
Его пальцы сжали пульт так, что пластик затрещал. Первая горячая волна гнева схлынула, уступая место холодному, методичному расчёту. Он не будет кричать, когда она вернётся. Крики — это признак слабости, потери контроля. Он уже потерял его один раз сегодня. Больше этого не повторится. Он будет говорить. Спокойно. Он задаст ей вопросы. Он заставит её оправдываться за каждый свой шаг, за каждый взгляд в её сторону, за каждый глоток этого проклятого лимонада. Он превратит её маленький праздник свободы в унизительный допрос. Он не просто вернёт себе контроль. Он покажет ей раз и навсегда, что любая попытка выйти за очерченные им рамки будет иметь свою цену. Он сидел в неподвижной, раскалённой тишине и готовил плацдарм для её возвращения.
Воздух в подъезде был спертым, горячим, пахнущим пылью и чем-то неуловимо кислым. Но даже он показался Оксане глотком свежести после уличного пекла. Поднявшись на свой этаж, она на мгновение замерла перед дверью. За ней была не просто квартира. За ней ждал Вадим. Она почти физически ощущала его присутствие, его тяжёлую, выжидающую энергию, просачивающуюся сквозь металл и дерево. Она вздохнула, вставила ключ в замок и повернула.
Квартира встретила её тишиной. Не умиротворяющей, а напряжённой, словно натянутая струна. Вечернее солнце било в окна, окрашивая всё в утомлённые оранжевые тона. Вадим сидел там же, где она его и оставила, — в своём кресле в гостиной. Он не изменил позы, не повернул головы, когда она вошла. Он был похож на паука, неподвижно застывшего в центре своей паутины, чувствующего малейшую вибрацию.
Оксана молча сняла сандалии, поставила сумочку на комод. Она чувствовала его взгляд на своей спине, изучающий, препарирующий. Она решила не давать ему повода для начала разговора. Она просто пойдёт в душ, смоет с себя этот день, эту липкую жару, это давящее напряжение. Она уже сделала шаг в сторону ванной, когда его ровный, безжизненный голос остановил её.
— Хорошо посидели?
Это был не вопрос. Это был выстрел стартового пистолета. Оксана остановилась, но не обернулась.
— Нормально.
— Всего лишь «нормально»? Судя по тому, как ты спешила, я думал, там что-то грандиозное намечалось.
Она медленно повернулась. Он всё так же сидел, закинув ногу на ногу. Его лицо было непроницаемым, но в глубине глаз горел холодный, внимательный огонёк. Он наслаждался моментом. Он был режиссёром этой сцены.
— Вадим, я устала. Давай не будем.
— А я и не начинаю. Мне просто интересно. Наверное, внимание привлекала в таком виде? Все взгляды собрала?
Вот оно. Удар был нанесён точно в цель — в самое начало их утреннего конфликта. Он не забыл. Он всё это время оттачивал свои формулировки. Усталость Оксаны начала испаряться, уступая место раздражению.
— Я не следила за чужими взглядами. Я общалась с подругами, в отличие от некоторых, кто предпочитает сидеть в четырёх стенах и выдумывать себе проблемы.
— Это не выдумки. Это называется репутация. Моя репутация. И репутация моей жены, — он произнёс слово «жены» с особым нажимом, словно это был титул, который она не заслуживала. — Или ты думаешь, что когда ты выставляешь себя напоказ, это касается только тебя?
Его спокойствие было обманчивым. Под ним клокотала ярость, которую он сдерживал, как пар в котле, лишь изредка стравливая через ядовитые фразы. Оксана подошла ближе и остановилась в центре комнаты.
— О какой репутации ты говоришь? О той, что существует только в твоей голове? Что плохого в том, что я надела шорты в тридцатиградусную жару? Что, твои друзья теперь будут считать тебя неполноценным, раз твоя жена не ходит в парандже?
Её слова были как скальпели — точные и безжалостные. Она видела, как дёрнулся мускул на его щеке. Она попала.
— Дело не в парандже. Дело в уважении. Ты не уважаешь ни меня, ни наши отношения, когда одеваешься как дешёвка с панели, готовая на всё ради мужского внимания.
— Вот как ты думаешь? — её голос тоже стал ледяным. Всякое желание сгладить конфликт исчезло. — То есть, по-твоему, любая женщина, которая не хочет свариться заживо, автоматически становится дешёвкой? Проблема не в моей одежде, Вадим. Проблема в твоей больной голове. В твоей патологической неуверенности в себе, которую ты пытаешься прикрыть этим маскарадом под названием «забота о репутации».
Он медленно поднялся с кресла. Теперь они стояли друг напротив друга, и воздух между ними, казалось, вот-вот вспыхнет.
— Неуверенность? Я просто хочу, чтобы моя жена выглядела достойно. Чтобы то, что принадлежит мне, не было предметом обсуждения и сальных шуточек каких-то ублюдков в кафе.
— Принадлежит тебе? — Оксана тихо рассмеялась, но в этом смехе не было ни капли веселья. — Вот мы и пришли к главному. Я не вещь, Вадим. Я не твоя машина, которую ты можешь накрыть чехлом и поставить в гараж, чтобы никто не поцарапал. И знаешь что? Мне плевать на сальные шуточки ублюдков. Но мне не плевать, что мой муж сам — главный ублюдок, который видит во мне не человека, а кусок собственности.
Он сделал шаг к ней, его лицо исказилось. Спектакль был окончен. Маска спокойствия слетела.
— Замолчи.
— Нет. Ты хотел поговорить — мы говорим. Ты не муж. Ты тюремщик. А это не дом, это клетка, которую ты построил из своих жалких страхов. И сиди в ней сам.
Она развернулась и, не глядя на него, пошла в ванную. Она не бежала. Она шла с достоинством победителя в словесной дуэли, оставляя его одного посреди комнаты, разгромленного и обезоруженного её словами. Он смотрел ей в спину, и в его глазах больше не было ревности. Там рождалось что-то иное. Холодное, тёмное и окончательное. Он проиграл битву словами. Значит, нужно было менять оружие.
Из ванной комнаты доносился шум воды. Этот звук, обычно такой мирный и успокаивающий, сейчас резал слух, казался насмешкой. Вадим стоял посреди гостиной, глядя на пустой дверной проём, за которым скрылась Оксана. Он проиграл. Она разбила его доводы, вывернула наизнанку его мотивы и швырнула их ему в лицо, назвав жалкими страхами. И она была права. Это осознание не принесло облегчения, а лишь разожгло внутри холодный, белый огонь. Слова больше не работали. Слова оказались её оружием, не его. Значит, нужно было найти другое.
Его взгляд медленно обвёл комнату и зацепился за стул у входа. Там, небрежно брошенная, лежала её сегодняшняя униформа. Её знамя свободы. Джинсовые шорты и белая майка. Они всё ещё хранили тепло её тела, лёгкий аромат её духов, смешанный с запахом городского воздуха. Они были не просто одеждой. Они были символом её победы и его поражения.
Он не спешил. Движения его стали размеренными, почти ритуальными. Он молча прошёл в спальню, подошёл к стулу и взял в руки её вещи. Ткань была мягкой, податливой. Он сжал её в кулаке. Затем, так же молча, он развернулся и пошёл на кухню.
Оксана выключила воду. В наступившей тишине она услышала его шаги. Странные, неторопливые шаги. Не в сторону ванной, чтобы продолжить скандал, а куда-то вглубь квартиры. Она накинула полотенце и, движимая неясной тревогой, приоткрыла дверь. Она увидела его спину. Он стоял у плиты. Что-то было в его неподвижной фигуре, в том, как напряжены были его плечи, что заставило её выйти из ванной и пойти за ним.
Она вошла на кухню и замерла на пороге. Вадим не обернулся. Он знал, что она здесь. Он чувствовал её присутствие. Он держал в руке длинные металлические щипцы для мяса, которыми они переворачивали стейки на гриле. Щелчок. Он повернул ручку газовой конфорки. С тихим шипением вырвался газ, и в следующий миг вспыхнул сине-оранжевый, хищный цветок пламени.
И тогда он поднял щипцы. В их стальном зажиме были её джинсовые шорты. Он медленно, с пугающей методичностью, поднёс их к огню. Оксана смотрела, не в силах издать ни звука, не в силах пошевелиться. Она видела, как плотная синяя ткань сначала потемнела, сморщилась, а потом по краю побежал оранжевый язык пламени. По кухне пополз едкий, тошнотворный запах жжёного хлопка. Огонь жадно пожирал деним, превращая символ её независимости в чёрный, рассыпающийся пепел. Шорты догорели. Он разжал щипцы, и обугленные остатки упали в металлическую раковину.
Он не остановился. Он подцепил щипцами белую майку. Тонкая ткань вспыхнула мгновенно, как бумага. Яркая, почти белая вспышка, и через секунду от майки остался лишь чёрный, съёжившийся комок, который он так же бросил в раковину.
Всё это время он не произнёс ни слова. Он не смотрел на неё. Его взгляд был прикован к огню, к процессу уничтожения. Это была не вспышка гнева. Это была казнь. Холодная, выверенная, показательная. Он не кричал, не обвинял. Он молча демонстрировал ей свою власть. Он показывал, что сделает с любым проявлением её воли, с любой её попыткой быть собой. Он не мог контролировать её мысли, но он мог сжечь её вещи. Он не мог запереть её дома, но мог уничтожить то, в чём она выходила на свободу.
Когда последняя искорка погасла, он выключил газ. Повернул ручку, и пламя исчезло так же внезапно, как и появилось. Только теперь он повернулся к ней. Он посмотрел ей в глаза, и в его взгляде не было ни ярости, ни сожаления. Только холодное, тяжёлое удовлетворение победителя.
Оксана стояла, обхватив себя руками поверх полотенца. На её лице не было ни страха, ни ужаса. Она смотрела на него, на почерневшие останки своей одежды в раковине, на щипцы в его руке. И в этот момент она всё поняла. Не про шорты. Не про ревность. Она поняла про него всё, до самого дна. Конфликт был исчерпан. В едком дыму сожжённых вещей сгорели не только шорты и майка. Там дотла сгорело всё, что когда-то связывало этих двух людей. И пепел уже никогда не станет тканью, как и их брак не станет союзом, которого она ждала…
