— Я что, должен давиться твоей травой?! Я весь день пахал и заслужил нормальную еду, а не этот твой фитнес-ужин!
Слова упали на стол между двумя тарелками, как два грязных, тяжёлых камня. Они разбили хрупкую тишину вечера, которую Анна так старательно выстраивала последние полчаса. Она смотрела на своё творение: два куска нежно-розовой сёмги, приготовленной на пару, лежали на подушке из ярко-зелёных, упругих соцветий брокколи, сбрызнутых лимонным соком и оливковым маслом. Пар, поднимавшийся от тарелок, был почти невидимым и пах свежестью — морем и летним огородом. Это был запах здоровья, лёгкости, заботы.
Кирилл смотрел на эту же тарелку, но видел совсем другое. Он видел насмешку. Личное оскорбление. Он видел зелёную безвкусную массу и бледный кусок рыбы, который, по его мнению, годился разве что для кормления кошки. Его ноздри жаждали запаха жареного мяса, чеснока, плавленого сыра и специй. Его желудок, привыкший к плотной, основательной пище, издал тоскливый, протестующий звук. Он устал. Весь день он крутился как белка в колесе, решал проблемы, спорил с подрядчиками, улаживал конфликты. Он возвращался домой, в свою крепость, за наградой. А получил вот это.
— Ты слышала, что я сказал?! — возмутился муж, отодвигая от себя тарелку с такой силой, что вилка со звоном покатилась по столу.
Он не смотрел на Анну. Его взгляд был прикован к телефону, который он выхватил из кармана с решимостью солдата, берущегося за оружие. Пальцы, толстые и уверенные, забегали по экрану. Он не советовался, не спрашивал. Он выносил приговор её ужину, её стараниям, всему её новому мировоззрению.
— Две больших «Пепперони», двойной сыр. И два литра колы, — продиктовал он в трубку громко, отчётливо, так, чтобы каждое слово долетело до неё и ударило по ушам.
Анна молчала. Она не стала кричать в ответ или упрекать его. Она просто наблюдала. Она видела, как напряглись желваки на его лице, как в глазах горел упрямый, мальчишеский огонь протеста. Она видела его живот, который уже не просто выпирал, а лежал на коленях, когда он сидел, натягивая ткань рубашки до предела. Она слышала его тяжёлую одышку после подъёма на их третий этаж. Она помнила, как он, завязывая шнурки, издавал звуки, похожие на пыхтение старого паровоза. Она делала это не для себя. Она делала это для них. Но «они», кажется, закончились в тот момент, когда его палец нажал кнопку «заказать».
Она спокойно взяла свою вилку и нож и начала есть. Рыба таяла во рту, брокколи приятно хрустела. Она ела медленно, осознанно, чувствуя каждый оттенок вкуса. Она не смотрела на него, но ощущала его нетерпеливое сопение, его раздражённое постукивание пальцами по столу.
Через двадцать минут позвонили в дверь. Кирилл подорвался с места с такой поспешностью, словно приехал не курьер, а спасательная бригада. Он вернулся на кухню, держа в руках две огромные картонные коробки, от которых исходил густой, удушающий запах жира, дешёвой колбасы и горячего теста. Он водрузил их на стол, рядом с её почти пустой тарелкой, открыл и с хищным вожделением втянул носом аромат.
Он схватил первый кусок. Сыр тянулся длинными, жирными нитями. Масло стекало по его пальцам и капало на стол. Он впился в пиццу зубами, громко чавкая, с наслаждением, которое было одновременно и настоящим, и показным. Он ел, глядя прямо на неё, и в его взгляде читался триумф. Он победил. Он отстоял своё право на «нормальную еду».
Анна доела последний кусочек брокколи, промокнула губы салфеткой и отложила приборы. Она смотрела на него спокойно, без тени злости. Её взгляд был холодным и ясным, как зимнее небо.
— Ты прав, — произнесла она ровным голосом. — Ты заслужил то, что ешь.
Он победно хмыкнул с набитым ртом, принимая её слова за капитуляцию.
— Поэтому с завтрашнего дня мы спим в разных комнатах, — продолжила она ледяным тоном, и его жующая челюсть замерла. — Я не собираюсь делить постель с человеком, который не уважает ни меня, ни себя, и на моих глазах превращается в обрюзгшего, задыхающегося старика. Наслаждайся своей пиццей. В одиночестве.
Первая ночь в разных комнатах не принесла облегчения. Она принесла оглушительную, въедливую новизну. Кирилл, проснувшись в их общей спальне один, поначалу не понял, что изменилось. Он по привычке протянул руку на другую половину кровати и наткнулся на холодную пустоту. Простыня была гладкой, нетронутой. Он сел, оглядывая комнату, в которой внезапно стало слишком много воздуха. Всё было на своих местах, но само пространство ощущалось иначе — как ампутированная конечность.
Он вышел на кухню. Анна уже была там. Она стояла к нему спиной, одетая в новые, идеально сидящие на ней леггинсы и спортивный топ. На столе перед ней лежали ровно нарезанные дольки яблока, горсть миндаля и стакан с зелёным смузи. Она не обернулась на его шаги. Она знала, что он здесь, но её тело, её поза, всё её существо излучало полное, тотальное безразличие. Она была на своей планете, и он на ней был нежеланным пришельцем.
Это взбесило его больше, чем любой скандал. Он с нарочитой громкостью открыл холодильник, и его взгляд замер. За ночь их общий мир разделился на два враждующих государства. Её полка сияла чистотой и порядком: ровные ряды стеклянных контейнеров, в которых виднелись киноа, отварная куриная грудка, разноцветные овощи. Пучки зелени стояли в стакане с водой, как букеты. Рядом — авокадо, бутылка миндального молока. Его же территория превратилась в хаотичное гетто: вчерашняя коробка из-под пиццы, кое-как прикрытая, начатая палка колбасы в целлофане, банка майонеза с жирными следами на крышке, одинокий сморщенный пельмень, прилипший к стенке морозилки.
— Кофе будешь? — буркнул он, скорее по инерции, чем из желания проявить заботу. — Я уже выпила, — не оборачиваясь, ответила Анна.
Её голос был ровным, безэмоциональным, как у диктора, зачитывающего прогноз погоды. Он с силой захлопнул дверцу холодильника и принялся греметь туркой, насыпая кофе с такой агрессией, словно молол в порошок её самообладание. Воздух наполнился двумя запахами, которые не смешивались, а воевали друг с другом: горький, бодрящий аромат его крепкого кофе и свежий, травянистый запах её смузи.
Так началась их холодная война. Квартира стала полем битвы, где оружием были запахи, звуки и молчание. Днём, пока она была на работе, он заказывал шаурму или бургеры, и к её приходу в воздухе висел тяжёлый, прогорклый дух жареного лука и дешёвого масла. Она, не говоря ни слова, открывала настежь все окна, даже в холод, и зажигала ароматическую свечу с запахом сандала, вытесняя его мир своим.
Он начал есть с вызовом. Он больше не уходил в гостиную к телевизору. Он садился за кухонный стол напротив неё со своей тарелкой жареной картошки или пельменей, плавающих в масле, и начинал представление. Он громко чавкал, втягивал воздух, с шумом отхлёбывал чай, скреб вилкой по тарелке. Он хотел её спровоцировать, вывести из себя, заставить отреагировать. Но Анна была неприступна. Она надевала беспроводные наушники, включала какой-то подкаст и с непроницаемым лицом ела свою еду, медленно и тщательно пережёвывая каждый кусок. Её спокойствие было для него как стена из закалённого стекла — он видел её, но не мог до неё достучаться, и от бессилия бился об неё снова и снова.
В один из вечеров он решил нанести удар посильнее. Усевшись на кухне, он громко, чтобы она точно слышала через свою музыку, позвонил другу.
— Да, Витёк, привет! Как жизнь? Слушай, надо в выходные встретиться, мяса нормального поесть, шашлыков забацать. А то я тут скоро кукарекать начну от этой травы и сена… Да нет, всё нормально, просто у нас тут… период оздоровления, мать его. Промыли мозги в этих ваших интернетах, теперь едим солнечный свет и запиваем росой… Ну да, конечно, мужику жрать надо, а не это всё…
Он говорил и косился на неё, ожидая реакции. Но её лицо не дрогнуло. Она доела, встала, молча сполоснула свою тарелку и ушла в свою комнату. А он остался сидеть с телефоном в руке, чувствуя себя идиотом, который кричал в пустоту. Её безразличие обесценивало все его усилия, превращало его бунт в жалкий фарс. И от этого его тихая, глухая ярость разгоралась с новой, ещё большей силой. Он понимал, что простыми провокациями её не пробить. Нужно было что-то более масштабное. Что-то, что ударит по ней прицельно и больно.
Пассивной агрессии Кириллу было мало. Она не приносила результата, разбиваясь о стену её ледяного спокойствия. Ему требовался новый инструмент, более грубый и действенный. Ему нужны были зрители. Ему нужны были союзники, которые подтвердили бы его правоту, его нормальность, и своим присутствием подчеркнули бы её чудачество. Он решил превратить их квартиру из тихого поля боя в громкий, показательный трибунал.
В четверг вечером, когда Анна, закончив свою онлайн-тренировку, пила в гостиной мятный чай, в дверь позвонили. Коротко и нагло. Она удивилась — они никого не ждали. Прежде чем она успела встать, Кирилл, выскочив из спальни, уже летел к двери с неестественной, показной радостью на лице.
— Пацаны, заходите! Витёк, Серый, ну наконец-то! Проходите, не стесняйтесь!
В прихожую ввалились двое. Витёк, тот самый, с которым он говорил по телефону, — крупный, рыхлый мужчина с громким смехом, и молчаливый, сутулый Сергей. Они принесли с собой запах улицы, табака и ауру чисто мужского, бесцеремонного товарищества, которая моментально заполнила собой всё пространство, вытеснив тонкий аромат мяты. Вместе с ними курьер внёс в квартиру целую гору еды: три коробки с пиццей, два огромных бумажных пакета, источавших убийственный аромат жареных куриных крыльев в остром соусе, и несколько упаковок пива.
Кирилл суетился, как распорядитель на пиру. Он с грохотом ставил коробки на журнальный столик, с шипением открывал банки с пивом, раздавал их друзьям. Гостиная, которую Анна считала своей территорией спокойствия, за несколько минут превратилась в филиал спортбара. Громкий смех, басовитые голоса, звон стекла.
— Ань, ты чего там прячешься? Иди, поздоровайся с ребятами! — крикнул Кирилл с нотками злорадного вызова в голосе.
Она сделала глубокий вдох. Прятаться — значит проиграть. Она вышла из-за дивана. На ней всё ещё была спортивная одежда: обтягивающие чёрные леггинсы и короткий топ, открывавший рельефные кубики пресса, которых ещё полгода назад не было и в помине. Её тело было подтянутым, упругим, полным энергии. Она была живой иллюстрацией того мира, который Кирилл так яростно отвергал.
Друзья на секунду замолчали, смерив её удивлёнными взглядами. Они помнили её другой — чуть более мягкой, округлой, домашней.
— Привет, — спокойно сказала Анна, кивнув обоим.
— О, а вот и наша фитнес-богиня! — громко провозгласил Кирилл, откусывая огромное крыло. Соус брызнул ему на подбородок. — Ребят, не обращайте внимания, она у нас такое не ест. Это пища для простых смертных. Ей подавай пыльцу фей и слёзы единорога.
Витёк и Сергей натянуто рассмеялись, поддерживая хозяина дома. Они чувствовали напряжение, но списали его на обычную семейную подколку. Кирилл упивался моментом. Вот оно. Он — нормальный мужик, с нормальными друзьями, с нормальной едой. А она — странная, чужая в их мире, сектантка от здорового образа жизни. Он побеждал.
Анна не ответила на его выпад. Она подошла к холодильнику, взяла бутылку минеральной воды и, открутив крышку, сделала несколько медленных глотков. Затем она обвела взглядом всю эту сцену: развалившихся на её диване мужчин, гору жирной еды, своего мужа с сияющим от триумфа и куриного жира лицом. Она не смотрела на него со злостью. Её взгляд был прохладным и анализирующим, как у врача, ставящего диагноз.
Она повернулась к его друзьям.
— Вы не стесняйтесь, угощайтесь. Кирилл сегодня щедрый, — сказала она с лёгкой, едва заметной улыбкой. А затем перевела взгляд на мужа, и её голос стал тихим, но отчётливым, как звон скальпеля, упавшего на кафельный пол. — Кирилл, ты бы хоть ребятам честно сказал, что это не просто ужин, а сеанс групповой терапии. Для поднятия самооценки.
Смех застрял в горле у Витька. Сергей вжал голову в плечи. Фраза, произнесённая без крика, без истерики, ударила точнее любого оскорбления. Она мгновенно сорвала с Кирилла маску весёлого и гостеприимного хозяина, выставив напоказ его жалкую, отчаянную попытку самоутвердиться за её счёт. Она превратила его пир в симптом болезни.
Лицо Кирилла медленно побагровело, а потом, наоборот, стало мертвенно-бледным. Победа испарилась. В глазах его друзей он теперь выглядел не сильным мужиком, отстаивающим свои права, а неуверенным в себе слабаком, которому для храбрости нужны зрители и гора холестерина.
Не говоря больше ни слова, Анна развернулась и ушла в свою комнату. А в гостиной повисла густая, вязкая тишина, которую не мог заглушить даже работающий телевизор. Вечеринка была окончена, так и не начавшись.
Дверь за последним гостем захлопнулась с глухим, окончательным стуком. Он не был громким, но в наступившей тишине прозвучал как выстрел. Кирилл остался стоять посреди гостиной, превращённой в поле побоища. Воздух был тяжёлым и липким от запаха остывающих крыльев, дешёвого пива и его собственного, оглушительного унижения. На столе, как трупы после проигранной битвы, валялись скомканные салфетки, пустые банки и недоеденные куски пиццы в картонных гробах.
Анна стояла в дверном проёме своей комнаты. Она переоделась в простую домашнюю футболку и шорты. Она не смотрела на него с презрением или злостью. Хуже. Она смотрела на него с тем отстранённым любопытством, с каким энтомолог разглядывает неинтересное насекомое.
Молчание давило, и Кирилл не выдержал его первым. Ему нужно было взорваться, выплеснуть яд, который сжигал его изнутри, переложить вину за свой позор на неё.
— Довольна? — прошипел он, поворачиваясь к ней. Его лицо было пятнистым, некрасивым. — Устроила мне показательную порку? Перед друзьями! Тебе же этого хотелось, да? Показать всем, какая ты стала особенная, а я — ничтожество?
Он сделал шаг к ней, его тело излучало угрозу.
— Ты думаешь, это красиво? Эти твои кости, эти жилы на руках? Ты на себя в зеркало смотрела? Ты стала жёсткой, как сушёная вобла. Злой. В тебе не осталось ничего женского, ничего тёплого! Раньше ты была нормальной! Мы могли просто посидеть вечером, заказать еды, посмотреть кино! Просто жить! А теперь что? Теперь ты ходишь с таким лицом, будто взвешиваешь каждую калорию, будто весь мир тебе должен за твои страдания в спортзале! Ты разрушила всё ради своего пресса!
Он выдохся, тяжело дыша. Он вывалил на неё всё, что копилось в нём: обиду, зависть к её силе воли, страх перед её переменами. Он ждал ответной реакции — криков, обвинений. Но Анна оставалась неподвижной. Она дождалась, пока его тяжёлое дыхание немного успокоится, и заговорила. Её голос был тихим, но каждый звук ложился в цель.
— Ты ошибаешься, Кирилл. Совсем не в том. Я действительно на себя смотрела в зеркало. Но я видела не только себя. Я видела нас. И знаешь, что я поняла? Дело не в брокколи и не в пицце. И даже не в твоём животе. Это всё — симптомы.
Она сделала едва заметный шаг вперёд, вторгаясь в его пространство.
— Я начала заниматься собой не потому, что захотела пресс. А потому, что однажды ночью проснулась от твоего хрипа. Ты не просто храпел. Ты задыхался во сне. Я лежала рядом и слушала, как твой организм борется за каждый глоток воздуха, и мне стало страшно. Я смотрела, как ты, поднимаясь на наш этаж, держишься за перила, а с лица у тебя градом течёт пот. Я чувствовала этот кислый запах лени и несвежей еды, который стал твоим постоянным спутником.
Её голос не дрогнул ни на секунду. Он был ровным и беспощадным, как лезвие хирурга.
— Ты говоришь, я стала злой? Нет. Я стала честной. А ты путаешь теплоту с бесхребетностью. Тебе нравилось, когда я была «нормальной», потому что на моём фоне ты не так сильно замечал собственную деградацию. Тебе нужна была не жена, а удобное, мягкое кресло, в которое можно плюхнуться после работы и которое не будет задавать лишних вопросов. Но кресло вдруг решило встать и уйти.
Она обвела взглядом комнату.
— Ты говоришь, я разрушила нашу жизнь. Но что именно я разрушила? Вечера перед телевизором с жирной едой, после которых ты полночи мучился изжогой? Совместные походы по врачам, где тебе говорили про холестерин и давление, а ты только отмахивался? Твоё право безвольно плыть по течению, пока оно не унесёт тебя на дно? Да, это я разрушила.
Она посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде не было ненависти. Там была констатация факта. Окончательный диагноз.
— Проблема не в том, что ты любишь пиццу, Кирилл. Проблема в том, что кроме неё, у тебя не осталось других радостей. Еда стала твоей единственной страстью, твоим единственным достижением за день. Ты не пахал весь день. Ты отбывал повинность, чтобы вечером получить свою награду — право набить желудок до отвала и забыться. Я смотрела на тебя и видела не своего мужа. Я видела капитуляцию. Человека, который сдался. Так что наслаждайся своим ужином. Наслаждайся своей победой. Просто делай это без меня. Я устала смотреть, как ты заживо себя хоронишь…
