— Ну, сынок, чего ты?
В квартире Людмилы Павловны пахло так, как никогда не пахло в квартире Антона: дорогим полиролем для мебели, едва уловимым ароматом старинных книг и густым, насыщенным запахом грибного крем-супа с трюфельным маслом. Этот запах, казалось, проникал в поры, оседал на одежде, напоминая о том, что здесь живет достаток, возведенный в абсолют.
Антон сидел на краешке жесткого венского стула, стараясь не касаться спиной обивки. Ему казалось, что его демисезонная куртка, купленная три года назад на распродаже, оставляет на идеальной обстановке матери грязные невидимые следы.
Он смотрел в свою тарелку — тончайший костяной фарфор, расписанный вручную, — и чувствовал, как желудок сводит спазмом. Он не ел с утра, экономя на бизнес-ланче, чтобы купить домой пакет молока и хлеб.
— Ешь, Антоша, — Людмила Павловна аккуратно, с хирургической точностью, зачерпнула ложкой суп. — Это белые грибы. Мне привезли их сегодня утром, специально отобранные. Не то что те резиновые шампиньоны, которыми вы, вероятно, давитесь в своей панельной клетке.
Антон сглотнул, чувствуя во рту горечь. Мать выглядела безупречно. Шелковая блузка, идеальная укладка, на пальце поблескивает перстень, стоимость которого могла бы закрыть половину его ипотеки. Она ела медленно, наслаждаясь каждым глотком, и смотрела на сына поверх очков в тонкой золотой оправе.
— Мам, спасибо, очень вкусно, — выдавил он, хотя кусок не лез в горло. — Но я пришел не только пообедать. Ты же понимаешь.
Людмила Павловна замерла с ложкой на полпути ко рту. В её глазах мелькнуло что-то похожее на скуку, смешанную с брезгливостью. Она медленно опустила прибор на салфетку. Звук металла о ткань прозвучал в тишине пугающе громко.
— Конечно, понимаю, — её голос был ровным, как поверхность ледяного озера. — Ты пришел просить. Опять. В прошлом месяце это была страховка. В этом, дай угадаю… твой «корейский тазик» требует очередного вливания? Или вы с твоей бесценной Мариной решили, что ипотека сама себя не выплатит?
Антон сжал кулаки под столом. Ногти впились в ладони. Ему было тридцать лет, но перед этой женщиной он снова чувствовал себя нашкодившим школьником, который порвал новые брюки.
— Это временно, мам. Просто наложилось одно на другое. Марине задержали зарплату, а платеж по автокредиту завтра. Банк уже прислал уведомление. Мне нужно всего двадцать тысяч. Я верну с аванса, честно.
Мать откинулась на спинку стула и сложила руки на груди. Она смотрела на него, как энтомолог смотрит на жука, который бестолково бьется о стекло, пытаясь вылететь на волю.
— Ты вернешь? — переспросила она с легкой усмешкой. — С какого аванса, Антон? С того, которого едва хватает на коммуналку и дешевые макароны? Ты называешь это жизнью? Ты выглядишь ужасно. У тебя круги под глазами, ботинки просят каши, а куртку пора было выбросить еще в прошлом сезоне. Ты превращаешься в оборванца.
— Я работаю! — Антон повысил голос, но тут же осекся под её тяжелым взглядом. — Мы стараемся. Просто сейчас сложный период.
— Сложный период у тебя начался в тот день, когда ты решил поиграть в благородство, — Людмила Павловна поднялась и подошла к окну. За тяжелыми портьерами виднелся ухоженный двор элитного дома. — Помнишь Свету? Дочь тети Оли?
Антон закатил глаза. Началось.
— Мам, не начинай.
— Нет, я начну! — она резко обернулась, и маска спокойствия на секунду треснула, обнажив злую торжествующую гримасу. — Света на прошлой неделе вернулась с Мальдив. Её муж подарил ей новую машину на годовщину. Они думают о покупке загородного дома. А ты? Что ты подарил своей жене? Долги? Нервный тик? Необходимость считать копейки у кассы в «Пятерочке»?
— Мы счастливы, — упрямо буркнул Антон, но прозвучало это жалко.
— Счастливы? — Людмила Павловна рассмеялась, коротко и сухо. — Не смеши меня. Счастье — это комфорт. Счастье — это уверенность в завтрашнем дне. А то, что у вас — это выживание двух тонущих крыс на одном плоту.
— Но, мама…
— Я говорила тебе: женись на дочери моей подруги! У неё и квартира есть своя, и обеспечена она полностью! Но нет же! Тебе приспичило по любви жениться! А вот теперь страдай сам, не надо у меня денег просить, сынок! Я тебе всё равно ничего не дам!
Последние слова она произнесла с расстановкой, чеканя каждый слог, словно забивала гвозди. Антон почувствовал, как кровь отлила от лица. Он ожидал нотаций, ожидал условий, но такой категоричный отказ, пропитанный ядом, выбил почву у него из-под ног.
— Мам, ты серьезно? — тихо спросил он. — У тебя на счетах лежат миллионы. Тебе эти двадцать тысяч — как мне сто рублей. Неужели тебе плевать, что у сына будут проблемы с банком? Что мне коллекторы начнут звонить?
— Мне плевать, Антон, — она вернулась к столу и снова взялась за ложку, давая понять, что аудиенция окончена. — Мне абсолютно плевать на твои проблемы, потому что ты создал их сам. Своим глупым упрямством. Своим выбором этой… серой мыши. Пока ты живешь с этой нищебродкой, ни копейки, ни тарелки супа ты в родительском доме не получишь.
Антон смотрел на то, как она ест. Спокойно, размеренно. Ему захотелось смахнуть эту тарелку на пол, разбить этот проклятый фарфор, наорать на неё. Но вместо этого он почувствовал лишь бесконечную, липкую усталость.
— Я понял, — он медленно встал, чувствуя, как хрустят колени. — Приятного аппетита, Людмила Павловна.
— Иди, сынок, — она даже не подняла головы. — Иди к своей любимой. Пусть она тебя супом кормит. Из кубика.
Антон вышел в прихожую, надел свои стоптанные ботинки. В зеркале отразился усталый мужчина с потухшим взглядом. Он вышел из подъезда на холодный осенний ветер, и первое, что он ощутил, была не обида на мать, а злость. Глухая, темная злость на то, что ему приходится возвращаться туда, где нет ни трюфельного масла, ни шелковых блузок, ни уверенности. Туда, где его ждала Марина и очередная порция проблем.
Подъезд встретил Антона привычным запахом сырости, смешанным с ароматом чьей-то жареной капусты и кошачьей мочи. Лифт, как назло, не работал, и ему пришлось тащиться на пятый этаж пешком. Каждый шаг по истертым бетонным ступеням отдавался в голове гулким эхом материнских слов: «Ты тонешь, Антон». В тусклом свете лампочки, мигающей на лестничной площадке, облупленная краска на стенах казалась какой-то особенно убогой, словно проказа, разъедающая дом.
Он повернул ключ в замке, дверь поддалась с противным скрипом, который они с Мариной собирались устранить уже полгода, но так и не нашли времени. Или денег на мастера. Или желания. Антон переступил порог, и в нос ударил густой, тяжелый дух дешевых макарон и пережаренного лука. После изысканного аромата трюфелей и дорогого парфюма в квартире матери этот запах показался ему почти физическим ударом под дых. Он вызывал не аппетит, а глухое раздражение, перерастающее в тошноту.
— Антош, ты? — голос Марины донесся из кухни. Он звучал устало, с той просящей интонацией, которая в последнее время начала его бесить.
Антон молча стянул ботинки, бросил куртку на вешалку, даже не расправив её, и прошел на кухню. Марина стояла у плиты, помешивая что-то в сковороде. На ней была старая, растянутая футболка с каким-то дурацким принтом, который уже почти стерся от бесконечных стирок, и домашние штаны с вытянутыми коленками. Волосы были собраны в небрежный пучок, из которого выбивались пряди.
Она обернулась, вытирая руки о полотенце, и в её глазах мелькнула надежда, смешанная со страхом.
— Ну как? — тихо спросила она, вглядываясь в его лицо. — Ты поговорил с Людмилой Павловной? Она поможет?
Антон посмотрел на жену. Впервые за три года брака он смотрел на неё не как на любимую женщину, ради которой был готов горы свернуть, а как на препятствие. Как на причину того, что он сейчас стоит здесь, в тесной душной кухне, а не сидит в кожаном кресле дорогого автосалона или ресторана. Перед глазами встал образ матери — безупречной, холеной, уверенной в себе. И тут же наложился на образ Марины — уставшей, серой, какой-то… обычной.
— Нет, — бросил он, проходя к столу и падая на табурет. — Не поможет. Сказала, чтобы мы сами разбирались со своим дерьмом.
Марина побледнела, её плечи опустились еще ниже, словно на них положили бетонную плиту.
— И что теперь? — прошептала она. — Завтра списание. Если не заплатим, пойдут пени, кредитная история испортится… Антон, может, попробуем занять у ребят? У Сашки или у Витьки?
— У Сашки ипотека, у Витьки двое детей, — огрызнулся Антон, с отвращением глядя в сковороду. — Что это? Опять макароны по-флотски?
— Ну да… — растерялась Марина. — Фарш был по акции, я решила сэкономить. До зарплаты еще неделя, а в холодильнике мышь повесилась. Я думала, ты голодный будешь.
— Я не голодный, — соврал он, хотя желудок скрутило спазмом. — Я у матери поел. Нормальной еды. Знаешь, там суп из белых грибов был. И мясо, которое не похоже на подошву.
Марина замерла, сжимая полотенце. В воздухе повисло напряжение, густое и липкое, как пролитый кисель.
— Зачем ты так? — тихо спросила она. — Я же стараюсь. Я после смены сразу к плите встала, ноги гудят, спина отваливается. Я пытаюсь выкроить копейку, чтобы мы концы с концами свели. А ты приходишь и начинаешь… сравнивать.
— А как не сравнивать?! — Антон резко встал, табуретка с грохотом отъехала назад. — Ты на себя в зеркало смотрела, Марин? Ты же молодая баба, а выглядишь как тетка с рынка! Эта футболка… её на тряпки пустить стыдно! Почему мать в шестьдесят выглядит лучше, чем ты в двадцать семь?
— Потому что у твоей матери денег куры не клюют! — голос Марины дрогнул, но она не заплакала, в ней тоже начала просыпаться злость, загнанная в угол усталостью. — Потому что она по салонам ходит и спит до обеда, а я пашу как лошадь на двух работах, чтобы твой кредит закрыть! Ты забыл? Это ведь ты машину захотел! «Статус», «комфорт»! А теперь я виновата, что у нас на мясо денег нет?
— Заткнись, — процедил Антон, чувствуя, как внутри закипает ледяная ярость. — Просто закрой рот. Ты ничего не понимаешь. Мать была права.
— В чем она была права? — Марина шагнула к нему, её глаза лихорадочно блестели. — В том, что я тебе не пара? Что надо было на Свете жениться? Так иди! Чего ты здесь сидишь, макароны мои нюхаешь? Иди к мамочке под юбку!
Антон посмотрел на неё с холодным, отстраненным любопытством. Ему вдруг стало удивительно легко от мысли, что он может просто взять и уйти. Что ему не обязательно слушать про акции на фарш, про усталость, про долги.
— Может, и пойду, — сказал он тихо, и эта тишина была страшнее крика. — Знаешь, я иду по улице и вижу женщин. Красивых, ухоженных, улыбающихся. А прихожу домой — и вижу тебя. Вечно недовольную, вечно уставшую, в этих жутких штанах. Меня тошнит от этого быта, Марин. От этой нищеты, которой пропитана каждая вещь в этой квартире.
— Это наша квартира, — твердо сказала Марина, хотя губы у неё побелели. — Мы её вместе выбирали. Мы мечтали, как ремонт сделаем…
— Мечтали, — передразнил он с ядовитой усмешкой. — Мечты разбились о реальность, дорогая. О твою неспособность быть женщиной, которая вдохновляет, а не тянет на дно. Мать сказала, что пока я с тобой — я буду в дерьме. И знаешь что? Похоже, она не ошиблась.
Он демонстративно отвернулся к окну, за которым сгущалась серая, беспросветная осенняя мгла. Марина молчала. Она стояла у плиты, выключив газ под сковородкой с остывающим ужином, и смотрела на спину мужа. Между ними пролегла пропасть, которую уже нельзя было засыпать словами извинений. Это был не просто скандал. Это было начало конца, точка, в которой любовь начала гнить, отравленная ядом чужого богатства и собственной слабости. Антон чувствовал, как в нем умирает жалость, уступая место циничному расчету. Ему надоело быть «хорошим парнем». Ему хотелось быть сытым.
Марина отвернулась к раковине и включила воду. Тонкая струйка ударила в дно грязной сковороды, поднимая облако пара с запахом жира. Она терла посуду с остервенением, словно пыталась соскрести с тефлона не пригоревший лук, а ту липкую грязь, которой муж только что щедро полил их жизнь. Антон сидел за столом, сверля взглядом её сутулую спину. Его раздражал даже звук губки, скребущей по металлу. В этом звуке ему слышался упрек, бесконечное напоминание о том, что он обязан терпеть, обязан тянуть, обязан быть мужиком в условиях, где мужиком быть невозможно.
— Кстати, — Марина не оборачивалась, но плечи её напряглись. — Я сегодня смотрела прогноз. На следующей неделе обещают минус пять и снег.
— И что? — Антон барабанил пальцами по клеенке, на которой в углу красовалось выжженное пятно от горячей кружки — еще один шрам их нищего быта.
— Мои зимние сапоги, Антош… Ты же помнишь, я их в ремонт носила весной. Мастер сказал, что подошва лопнула поперек, клеить бесполезно. Там дыра, палец пролезает. Мне ходить не в чем.
Антон замер. Внутри него словно лопнула натянутая струна. Сапоги. Очередная проблема. Очередная дыра, в которую нужно запихнуть деньги, которых нет. Он вспомнил мать, её идеальные итальянские ботильоны из мягкой кожи, вспомнил рассказы про Свету, которая меняет обувь под цвет сумочки. И посмотрел на Маринины стоптанные тапки.
— Сапоги, — медленно произнес он, пробуя слово на вкус, как протухшее мясо. — Тебе нужны сапоги. А мне нужно двадцать тысяч банку. А еще нам нужно жрать. А еще коммуналка. Ты вообще понимаешь, что ты — это одна сплошная черная дыра?
Марина выключила воду и резко развернулась. Её руки были красными от горячей воды и дешевого моющего средства, с которого слезала кожа.
— Я не дыра, Антон. Я живой человек. И я не могу ходить босиком по снегу, пока ты играешь в обиженного принца! Я просила купить их еще с летней премии, но ты захотел новые чехлы в машину!
— Потому что машина — это единственное, что у меня осталось нормального в этой жизни! — рявкнул он, вскакивая со стула. — Единственное место, где не воняет безнадегой! Ты посмотри на нас, Марин. Мы же как два таракана в банке. Грыземся за крошки.
— Так давай не грызться! — она шагнула к нему, вытирая мокрые руки о штаны. — Давай что-то придумаем. Я могу взять подработку в выходные…
— Подработку? — Антон скривился, словно у него заболел зуб. — Чтобы ты приходила еще позже и выглядела еще хуже? Нет уж. Хватит. Я устал придумывать. Я устал кроить тришкин кафтан.
Он вышел из кухни, едва не задев плечом косяк. Марина пошла за ним, но остановилась в дверях спальни. Антон, не включая верхний свет, открыл шкаф-купе. Зеркальная створка отъехала с тяжелым гулом. Он потянул с верхней полки дорожную сумку — ту самую, спортивную, с которой ходил в зал, когда у него еще были деньги на абонемент.
— Что ты делаешь? — голос Марины стал плоским, лишенным эмоций. Она всё поняла, но мозг отказывался принимать картинку.
— Спасаю себя, — бросил он, не глядя на неё.
Антон открыл ящик с бельем и начал сгребать носки и трусы в кучу, зашвыривая их в сумку. Он не складывал вещи аккуратно, он просто избавлялся от их присутствия в этом шкафу. Ему было физически необходимо освободить это пространство от себя. Каждая секунда в этой квартире теперь казалась пыткой. Он чувствовал себя заложником, которому вдруг открыли дверь камеры.
— Ты уходишь к ней? — спросила Марина. Она не плакала. Она стояла, прислонившись к косяку, и смотрела на него с каким-то страшным, пустым спокойствием. — К мамочке? Будешь есть суп с трюфелями и слушать, какая я ничтожная?
— Да, — Антон выпрямился, держа в руках стопку футболок. — Да, буду. И знаешь, это лучше, чем слушать про твои дырявые сапоги. Я хочу жить, Марин. Нормально жить. Я хочу приходить домой и не думать, где достать тысячу рублей до получки. Я хочу женщину, которая не выглядит как замученная посудомойка.
— Я выгляжу так из-за тебя, — тихо сказала она. — Мы вместе в это впряглись.
— Нет, — он покачал головой, и в его глазах промелькнуло что-то злое и торжествующее. — Это ты меня в это втянула. Своей «любовью». Мать была права, когда говорила, что любовь на хлеб не намажешь. Я был идиотом, что не послушал её тогда. Но я еще могу всё исправить.
Он застегнул молнию на сумке. Звук «вжик» прозвучал как выстрел. Антон оглядел комнату: обои, которые они клеили вместе, дешевые шторы, кровать из ИКЕА, на которой они когда-то строили планы на будущее. Теперь всё это казалось ему мусором. Декорациями к плохому спектаклю, в котором он больше не хотел играть главную роль.
— Кредит за машину… — Марина не договорила, но он понял.
— Машина записана на меня, — усмехнулся он, подхватывая сумку. — И платить за неё буду я. Но уже не из нашего общего нищего бюджета. Мать закроет долг. Она обещала, что если я одумаюсь, она поможет. Вот я и одумался.
— А ипотека? — Марина даже не пошевелилась, чтобы преградить ему путь.
— А это уже твоя проблема, дорогая, — Антон подошел к ней вплотную. От него пахло холодным потом и чужим парфюмом, который он принес из дома матери. — Ты же сильная женщина. Ты справишься. Найдешь третью работу. Или четвертую. Квартира же на двоих, половину я тебе благородно оставляю. Живи, радуйся.
Он обошел её, стараясь не коснуться даже краем одежды. В прихожей он быстро обулся, не развязывая шнурков. Марина осталась стоять в темном проеме спальни, похожая на тень.
— Ты предатель, Антон, — сказала она ему в спину. Без надрыва, просто констатируя факт, как то, что на улице идет дождь.
— Нет, Марин, — он взялся за ручку двери. — Я просто прозрел. Лучше быть сытым предателем, чем гордым нищим. Прощай.
Дверь захлопнулась. Антон оказался на лестничной клетке. Он глубоко вдохнул сырой, затхлый воздух подъезда, но сейчас он казался ему воздухом свободы. В кармане лежал телефон. Он достал его, нашел контакт «Мама» и нажал вызов. Гудки шли долго, но он знал, что она ответит. Она ждала этого звонка. Он спускался по ступеням, перепрыгивая через одну, и чувствовал не вину, а мстительное облегчение. Он возвращался туда, где тепло. И плевать, какой ценой.
— Сумку поставь в гостевой. И ради бога, не тащи грязь с улицы на ковер, я только вчера вызывала клининг.
Людмила Павловна встретила его так, словно он выходил за хлебом пять минут назад, а не отсутствовал в её жизни почти три года. Никаких объятий, никаких слез радости блудного сына. Только сухой, деловой тон управляющего, принимающего нового сотрудника. Она стояла в дверях гостиной, держа в руках бокал с янтарной жидкость, и в её взгляде читалось холодное торжество. Она победила. Она знала это, и Антон знал это.
Антон послушно разулся, аккуратно поставив свои дешевые, уже начинающие промокать ботинки на специальный прорезиненный коврик. В квартире матери было тихо. Здесь не гудели трубы, не слышалось скандалов соседей за стеной, не пахло жареным луком. Здесь пахло деньгами и спокойствием. Он прошел в гостиную и рухнул на кожаный диван. Кожа мягко скрипнула, принимая его тело, и этот звук показался Антону самой сладкой музыкой на свете.
— Я перевела тебе пятьдесят тысяч на карту, — буднично сообщила мать, делая глоток из бокала. — Закрой этот позорный кредит прямо сейчас. Не хочу, чтобы моему сыну звонили какие-то коллекторы из подворотен.
Антон достал телефон. Экран засветился уведомлением о зачислении. Цифры, которые еще час назад казались недостижимой мечтой, теперь просто светились пикселями. Он быстро зашел в приложение банка, нажал «Погасить досрочно» и выдохнул. Камень, давивший на грудь последние месяцы, рассыпался в пыль.
— Спасибо, мам.
— Не за что, — она села в кресло напротив, закинув ногу на ногу. — Это была инвестиция. В твое возвращение к нормальной жизни. Надеюсь, ты понимаешь, что этот аттракцион щедрости — не просто так?
— Понимаю, — кивнул Антон. Ему было удивительно легко соглашаться. С каждым глотком кондиционированного воздуха из него выходила гордость, уступая место сытому безразличию. — Что я должен сделать?
— Для начала — привести себя в порядок. Завтра в десять утра у тебя запись к моему парикмахеру. Потом поедем в торговый центр, купим тебе нормальную одежду. В этих тряпках ты похож на беженца. А вечером нас ждут на ужин у Петровых.
Антон напрягся. Петровы — это родители Светы. Той самой «упакованной» невесты, о которой мать жужжала ему все уши.
— Так сразу? — спросил он, чувствуя легкий укол совести, где-то очень глубоко. — Я еще официально женат, вообще-то.
— Это формальность, — отмахнулась Людмила Павловна, словно смахивая невидимую пылинку с рукава. — Штамп в паспорте — дело наживное. Главное, что ты здесь. Света знает, что ты вернулся. Она умная девочка, лишних вопросов задавать не будет. Ей нужен муж, тебе нужен статус. Идеальная сделка.
Она поставила бокал на столик и посмотрела на сына в упор. В её глазах появился жесткий блеск.
— Но есть одно условие, Антон. Чтобы начать новую жизнь, нужно сжечь мосты со старой. Полностью. Чтобы у тебя не возникло соблазна бегать туда-сюда, как побитая собака.
— О чем ты? — Антон нахмурился.
— Квартира, — коротко бросила мать. — Ипотечная конура, в которой ты прозябал. Ты созаемщик. Пока на тебе висит этот долг, ты не сможешь взять нормальный кредит на развитие бизнеса, о котором мы говорили с отцом Светы. Ты должен позвонить своей… жене. Сейчас же. И объяснить ей, что платить за ипотеку ты больше не будешь. Ни копейки.
Антон замер. Он понимал, что это значит. Марина не потянет платеж одна. У неё нет таких денег. Банк заберет квартиру через три месяца просрочек, и она останется на улице. Без жилья, без денег, с испорченной историей.
— Мам, это жестоко, — пробормотал он. — Ей некуда идти.
— А тебе было куда идти, когда она кормила тебя макаронами и пилила за отсутствие денег? — голос матери стал ледяным. — Жестокость, Антон, — это заставлять сына жить в нищете. А это — естественный отбор. Либо ты, либо тебя. Выбирай. Прямо сейчас. Или ты звонишь, или собираешь свою сумку и валишь обратно в свое болото. Денег я тебе больше не дам.
Антон посмотрел на пустой бокал на столике. Потом перевел взгляд на роскошную люстру, сверкающую хрусталем. Вспомнил дырявые сапоги Марины. Вспомнил её уставшее лицо, красные руки. И понял, что больше не хочет этого видеть. Никогда. Ему было жаль её, но себя ему было жаль несоизмеримо больше.
Он взял телефон и набрал номер. Гудки шли долго, словно Марина чувствовала, что этот разговор станет контрольным выстрелом.
— Да? — её голос был глухим, севшим. На заднем плане шумела вода — видимо, она все-таки домывала ту проклятую сковородку.
— Слушай меня внимательно, Марина, — начал Антон. При матери его голос звучал тверже, увереннее. Он играл роль, которую от него ждали. — Я закрыл кредит за машину. Но денег больше нет.
— Хорошо, — тихо ответила она. — Я рада, что у тебя всё решилось. Ты когда за остальными вещами приедешь?
— Я не приеду, — он посмотрел на мать. Людмила Павловна одобрительно кивнула, жестом призывая продолжать. — И еще одно. За ипотеку я платить не буду. Моя часть платежа — это теперь твоя проблема.
В трубке повисла тишина. Тяжелая, ватная, страшная.
— Что? — наконец выдохнула Марина. — Антон, ты что такое говоришь? Платеж двадцать пятого числа. У меня нет таких денег. Ты же знаешь мою зарплату. Если мы не заплатим…
— Если ты не заплатишь, — перебил он, делая ударение на слове «ты». — Квартиру заберет банк. Мне все равно. У меня есть где жить. А ты… ну, ты же сильная. Придумаешь что-нибудь. Продай что-нибудь. Почку, например. Или найди себе мужика с квартирой, как советовала моя мать.
— Ты… ты чудовище, — прошептала она. В её голосе не было истерики, только ужас осознания, с кем она жила эти годы. — Ты понимаешь, что выгоняешь меня на улицу зимой?
— Я просто оптимизирую расходы, — цинично ответил Антон фразой, которую часто слышал от матери. — Ничего личного, Марин. Просто бизнес. Документы на развод я подам через адвоката, чтобы не видеть твою кислую физиономию. Не звони мне больше.
Он нажал «отбой» и бросил телефон на диван, словно тот был раскаленным. Сердце колотилось где-то в горле, но вместе с тем пришло странное, извращенное чувство облегчения. Он сделал это. Он убил в себе остатки человечности, и оказалось, что без них дышится гораздо легче.
— Браво, — Людмила Павловна не хлопала в ладоши, но в её голосе звучали аплодисменты. — Жестко, но справедливо. Теперь ты свободен, сынок. По-настоящему свободен.
Она встала, подошла к серванту и достала бутылку дорогого коньяка. Плеснула немного в пузатый бокал и протянула Антону.
— Выпей. Тебе надо расслабиться. Завтра начинается твоя новая жизнь. Света уже забронировала столик в «Метрополе». Она, кстати, видела твои фото в соцсетях и сказала, что тебе очень пойдет новый костюм от Armani.
Антон взял бокал. Теплая, ароматная жидкость обожгла горло, смывая привкус дешевых котлет и стыда. Он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Перед внутренним взором на секунду мелькнуло лицо Марины — растерянное, раздавленное. Но он усилием воли стер этот образ, заменив его картинкой новенького автомобиля, который, возможно, подарит ему отец Светы на свадьбу.
— Да, мам, — сказал он, открывая глаза и глядя на мать с сыновней преданностью, купленной за пятьдесят тысяч рублей. — Ты была права. Во всем. Любовь — это для бедных. А я хочу быть богатым.
Людмила Павловна улыбнулась — той самой улыбкой, с которой хищник смотрит на поверженную жертву, зная, что теперь она принадлежит ему целиком и полностью. В этой квартире больше не было места скандалам. Здесь воцарился идеальный, стерильный порядок, построенный на предательстве и холодном расчете. Антон допил коньяк и протянул бокал за добавкой. Он был дома…
