— Где коробки? — голос Олеси прозвучал глухо, будто она говорила в плотную ватную подушку, хотя стояла посередине гулкого, лишенного мебели коридора.
Дима, развалившийся на диване в гостиной, даже не сразу отреагировал. Он лежал, закинув ногу на ногу, и лениво прокручивал ленту в телефоне. На журнальном столике перед ним стояла наполовину пустая банка пива и тарелка с крошками от чипсов. В квартире пахло пылью и старым бетоном — запах вечного, вялотекущего ремонта, который, казалось, въелся в сами стены.
— А? — он наконец оторвал взгляд от экрана, моргнул, переваривая вопрос, и широко, добродушно улыбнулся. — Ты про плитку, что ли? Так я её вывез. Сюрприз, зая!
Олеся медленно перевела взгляд на то место у стены, где еще утром высилась монументальная стопка из десяти тяжелых упаковок. Там, на полу, остались лишь серые прямоугольники пыли, очерчивающие контуры исчезнувшего груза. Это был не просто груз. Это были полгода её жизни. Полгода без кофеен, без новых джинсов, без лишних трат. Это был итальянский керамогранит, матовый, графитового оттенка, с прожилками, имитирующими натуральный камень. Она гладила эти шершавые образцы в магазине, представляя, как будет ступать по ним босыми ногами.
— Вывез? — переспросила она. Голос стал тише, опаснее, но Дима, в своей блаженной уверенности, этого не заметил. — Куда ты её вывез, Дима? На помойку?
— Скажешь тоже, на помойку! — он хохотнул, поднимаясь с дивана и потягиваясь так, что хрустнули суставы. Вид у него был геройский, как у человека, совершившего подвиг Геракла. — К родителям на дачу отвез. Батя звонил вчера, жаловался, что дожди зарядили, грязища непролазная. Мать пошла в туалет ночью, поскользнулась, чуть ногу не подвернула. Ну я и подумал: чего добру у нас пылиться? Мы же всё равно пока не кладем. А там дело срочное, житейское.
Олеся почувствовала, как пальцы сами собой сжимаются в кулаки. Ногти больно впились в ладони, но эта боль была единственным, что удерживало её в реальности.
— Ты отвез мой керамогранит… — она делала паузы между словами, пытаясь осознать смысл сказанного, — …чтобы выложить дорожку к уличному сортиру?
— Ну не к сортиру, а к санузлу, — поправил Дима важно, подходя к ней и пытаясь приобнять за плечи. От него пахло пивом и потом — видимо, таскать тяжести действительно пришлось долго. — Там метров пять всего, от крыльца до будки. Как раз хватило, еще и осталось пару штук про запас. Батя так обрадовался! Говорит, камень добротный, тяжелый, на века лег. Мы с ним вдвоем за три часа всё уложили, песочком просыпали. Красота!
Олеся дернула плечом, сбрасывая его руку. Это движение было резким, как удар током. Дима удивленно отступил, нахмурившись.
— Ты чего такая дерганая? Устала? Я же помочь хотел. Тебе вечно эти коробки мешали, спотыкалась об них. Вот, место освободил. Дышать свободнее стало.
Она не ответила. Вместо этого Олеся прошла мимо него, прямо в ванную комнату. Дверь туда была снята еще месяц назад, и проем зиял темной дырой. Она шагнула внутрь и щелкнула выключателем.
Тусклая лампочка Ильича, сиротливо висевшая на проводе, осветила удручающую картину. Сбитая старая плитка, голые серые стены в шрамах от перфоратора, торчащие трубы, покрытые ржавчиной. На полу — неровная бетонная стяжка, крошащаяся под ногами. Здесь было холодно и неуютно, как в подвале. Ванна — старая, чугунная, с желтыми потеками — стояла посреди этого разгрома, как памятник разрухе.
Олеся смотрела на этот бетонный мешок. Она помнила, как выбирала каждую деталь будущего интерьера. Как рисовала схему раскладки той самой плитки, высчитывая миллиметры, чтобы швы совпали идеально. Этот ремонт был её идеей фикс, её способом сделать из их съемной, а потом с трудом выкупленной в ипотеку «двушки» настоящий дом.
— Восемьдесят четыре тысячи рублей, — произнесла она, глядя на ржавую трубу полотенцесушителя.
— Что? — Дима появился в дверном проеме, жуя чипсину.
— Стоимость плитки, Дима. Восемьдесят четыре тысячи. Плюс доставка и подъем на этаж — еще пять. Ты понимаешь, что ты сегодня закопал в грязь на даче девяносто тысяч рублей? Моих денег.
Дима перестал жевать. Его лицо приняло то выражение обиженного недоумения, которое появлялось всегда, когда его гениальные идеи сталкивались с суровой реальностью цифр.
— Ой, ну началось, — он закатил глаза и махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. — Опять ты со своей калькуляцией. Олесь, ну будь человеком. Это же родители! У них там глина, ноги вязнут. А тут плитка. Ну да, дорогая, наверное. Но она же просто лежала! Лежала и место занимала. А там она пользу приносит. Люди ходят, радуются.
— Радуются, — повторила Олеся с пугающей интонацией. — Твой отец ходит по итальянскому керамограниту в резиновых калошах с налипшим навозом. Ты хоть понимаешь, что эта плитка не для улицы? Она для внутренних помещений. Она треснет после первой же зимы.
— Да ничего ей не будет! — Дима начал раздражаться. Его героический ореол спасителя родительских ног тускнел, и это ему не нравилось. — Камень — он и есть камень. Батя сказал — крепкая. Мы её кувалдой резиновой пристукивали, хоть бы хны. Ты вечно драматизируешь. Жалко тебе, что ли? Для родных людей жалко?
Олеся медленно повернулась к нему. В тесном пространстве ободранной ванной они стояли почти вплотную. Она видела каждую пору на его лице, видела эту смесь упрямства и глупости в его глазах.
— Мне не жалко, Дима, — сказала она тихо. — Мне просто интересно, на что мы теперь будем делать ремонт здесь? Вот здесь, под ногами. Ты предлагаешь мне еще полгода ходить по этому бетону и дышать цементной пылью?
Дима пожал плечами, опираясь о косяк двери.
— Да купим мы новую, — легкомысленно бросил он. — Или вон, линолеум постелим. Какая разница? В ванной всё равно никто не видит. Главное, чтобы чисто было. А плитка, не плитка — это всё твои понты.
В этот момент Олеся поняла, что точка невозврата пройдена. Не было никакого крика, никакого взрыва. Просто внутри что-то щелкнуло и выключилось. Механизм, который отвечал за терпение, понимание и поиск компромиссов, сгорел. Она смотрела на мужа и видела абсолютно чужого человека, который только что с гордостью сообщил, что уничтожил её мечту ради того, чтобы получить одобрительное похлопывание по плечу от папы.
— Понты? — переспросила Олеся. Слово это повисло в затхлом воздухе ванной комнаты, словно тяжелый камень, готовый обрушиться ей на голову. — То есть, мое желание жить в человеческих условиях, мыться в чистой, красивой ванной, а не в этом склепе — это понты?
Она вышла из ванной, потому что находиться там стало физически невыносимо. Стены давили, а вид ржавых труб вызывал тошноту. Олеся прошла на кухню, машинально налила себе воды из графина, но пить не стала. Руки дрожали. Стакан глухо звякнул о столешницу.
Дима поплелся за ней, явно недовольный тем, что разговор не заканчивается, а, наоборот, приобретает неприятный оборот. Он-то рассчитывал на быстрый ужин и рассказ о дачных подвигах, а вместо этого получал нотации.
— Да что ты заладила: «склеп», «склеп»? — пробубнил он, плюхаясь на кухонный табурет. — Нормальная ванна. Вода течет? Течет. Горячая есть? Есть. Что тебе еще надо? Линолеум кинем, шторку повесим веселенькую — и живи, радуйся. Зато дешево и сердито. А эти твои… граниты… Ты подумай головой, Олесь. Это же просто пол. По нему ногами ходят. Грязными ногами!
Олеся смотрела на него и чувствовала, как внутри разрастается холодная пустота. Он действительно не понимал. Это не было притворством. Для него разница между куском дешевого пластика и материалом, который она выбирала часами, щупая фактуру и сверяя оттенки, просто не существовала.
— Я не хочу «веселенькую шторку», Дима, — сказала она тихо, стараясь, чтобы голос не сорвался на визг. — Я хочу тот ремонт, который мы планировали. Я хочу тот проект, который утвердили. Я полгода, слышишь, полгода не покупала себе одежду. Я хожу в пуховике, у которого молния расходится через раз. Я на обед ношу гречку в контейнере, чтобы не тратить лишние триста рублей в столовой. Я отменила запись к стоматологу, потому что решила, что зуб потерпит, а скидка на плитку заканчивается.
Она сделала шаг к нему, заглядывая в глаза, пытаясь найти там хоть каплю понимания.
— Я копила каждую копейку. Я жила этой целью. А ты… ты просто взял мой труд, мои лишения, мое время и вывез это всё в грязь. Ты понимаешь, что ты обесценил не плитку? Ты обесценил меня.
Дима поморщился, словно от зубной боли. Эти женские разговоры про «ценность» и «жертвы» всегда вызывали у него скуку и легкое раздражение.
— Ой, ну хватит уже прибедняться! — он раздраженно хлопнул ладонью по столу. — «Гречку она ела», «в пуховике ходила». Кто тебя заставлял? Сама себе придумала эти мучения, а теперь меня виноватым делаешь. Могла бы и купить себе пуховик, никто у тебя кусок изо рта не вырывал. А плитка эта… Ну подумаешь, деньги! Заработаем еще. Я премию получу в квартал.
— Твоя премия уходит на кредит за машину, на которой ты эту плитку и вывез, — жестко напомнила Олеся. — И на твои бесконечные «апгрейды» компьютера. Ты в эту квартиру за последний год не вложил ни рубля, кроме коммуналки. Весь ремонт на мне.
— Потому что ты его и затеяла! — взвился Дима. Лицо его покраснело. — Мне и так нормально было! Жили же люди. Обои подклеили — и красота. Нет, тебе надо всё ломать, стены долбить, пыль глотать. Тебе вечно неймется! А у родителей, между прочим, реальная проблема была. Там глина после дождя — ноги переломать можно. Мать — пожилой человек, ей устойчивость нужна. А ты только о себе думаешь. Эгоистка.
Это слово ударило больнее пощечины. «Эгоистка». Олеся, которая тащила на себе быт, бюджет и планирование ремонта, оказалась эгоисткой, потому что посмела расстроиться из-за украденных материалов.
— Значит, я эгоистка? — медленно проговорила она. — А то, что твой папа мог бы купить себе тротуарную плитку, которая стоит в десять раз дешевле и предназначена для улицы, тебе в голову не пришло? Зачем ему итальянский керамогранит для ванных комнат? Чтобы перед соседями похвастаться, как сынок богато живет?
— Да при чем тут хвастаться?! — заорал Дима, вскакивая с табурета. — Что было, то и взял! Бате некогда по магазинам ездить, у него спина больная! А тут готовое лежит, место занимает. Я доброе дело сделал, сыновний долг выполнил! А ты устроила истерику из-за кусков обожженной глины. Тьфу, смотреть противно. Мещанка.
Он демонстративно отвернулся, подошел к холодильнику, достал еще одну банку пива и с громким шипением открыл её.
— Короче, так, — бросил он через плечо, делая глоток. — Тема закрыта. Плитку не вернешь, она уже на растворе лежит. Батя доволен, мать счастлива — это главное. А ты себе купишь новую. Или линолеум постелишь, мне без разницы. Ходить можно и по бетону, чай не барыня, ножки не сотрешь.
Он вышел из кухни, задев Олесю плечом, и направился обратно в гостиную, к телевизору. Через минуту оттуда донеслись звуки какого-то боевика и довольное хмыканье Димы.
Олеся осталась стоять посреди кухни. В ушах звенело от его слов: «Чай не барыня». Она посмотрела на свои руки — кожа была сухой и обветренной, маникюра не было уже месяца три, всё ради экономии. Она посмотрела на свои стоптанные домашние тапочки.
Внутри неё больше не было ни обиды, ни желания доказывать свою правоту. Всё это сгорело в одно мгновение, оставив после себя кристально ясное, холодное понимание. Она не жена. Она не любимая женщина. Она — ресурс. Удобная функция, которая обеспечивает комфорт, копит деньги и терпит, пока он играет в благородного рыцаря за её счет.
Её взгляд упал на рулон плотных черных мешков для мусора, который она купила вчера, чтобы вывозить строительные отходы после укладки плитки.
— Строительные отходы, — прошептала Олеся.
Она взяла рулон. Он приятно, весомо лег в руку. Олеся решительно вышла из кухни. Она больше не собиралась спорить про линолеум. Пришло время генеральной уборки.
Олеся прошла мимо гостиной, даже не повернув головы в сторону дивана, где Дима продолжал смеяться над чем-то в телевизоре. Звуки комедийного шоу, доносившиеся из комнаты, казались ей теперь звуками из другой галактики — далекой и враждебной. Она вошла в спальню, и в нос ударил спертый запах непроветренного помещения, смешанный с ароматом дорогого мужского парфюма, которым Дима поливался так, словно пытался заглушить запах собственной совести.
Она резко дернула рулон, отрывая первый черный пакет. Полиэтилен отозвался хищным, шуршащим звуком, похожим на шипение рассерженной змеи. Олеся расправила его одним взмахом, впустив внутрь воздух, и подошла к шкафу.
Створка отъехала в сторону с легким гулом. Полки Димы ломились. Здесь были стопки брендовых футболок, которые он заказывал через байеров, потому что «в масс-маркете качество — дрянь». Здесь лежали джинсы за пятнадцать тысяч, купленные с той самой премии, которой, по его словам, должно было хватить на всё. На соседних полках, принадлежащих ей, сиротливо ютились две пары старых брюк и несколько свитеров, заношенных до катышков. Этот визуальный контраст стал последней каплей бензина в костер её решимости.
Олеся не стала аккуратно складывать вещи. Она сгребала их охапками, как опавшую листву. Вешалки жалобно звякали, падая на дно шкафа, пуговицы стучали друг о друга. Худи, свитшоты, рубашки — всё летело в черное жерло мусорного мешка. Она работала методично, как конвейер по утилизации отходов. Внутри неё была звенящая, ледяная тишина, в которой не было места сомнениям.
— Ты чего там шуршишь? — голос Димы раздался из коридора. — Чипсы ищешь? Я всё съел.
Он появился в дверях спальни через секунду, всё еще улыбаясь, но улыбка мгновенно сползла с его лица, как плохо приклеенная маска. Он увидел наполовину заполненный мешок и жену, которая запихивала туда его любимую куртку-бомбер.
— Эй! — он шагнул вперед, растерянно моргая. — Ты что творишь? Это же «Alpha Industries», она денег стоит! Ты её помнешь!
— Помну? — переспросила Олеся, не прекращая своего занятия. — Какая жалость. Зато в ней будет тепло ходить по участку. Грязь месить.
— Ты рехнулась? — Дима подскочил к ней и попытался вырвать пакет из рук. — А ну прекрати! Устроила тут показательное выступление! Подумаешь, плитка! Я же сказал — куплю новую!
Олеся с силой дернула пакет на себя. Пластик натянулся, но выдержал. Она выпрямилась и посмотрела на мужа так, что он невольно отступил на шаг. В её глазах не было истерики, которую он ожидал и с которой умел бороться. Там было презрение. Абсолютное, чистое, как медицинский спирт.
— Ты не купишь новую, Дима, — сказала она ровным, страшным голосом. — Потому что у тебя нет денег. Деньги были у меня. А ты их потратил на свой комфорт и дешевые понты перед родителями.
Она развернулась к прикроватной тумбочке. Сгребла одним движением зарядные устройства, наушники, наручные часы. Всё полетело в тот же мешок, прямо поверх куртки.
— Ты больная! — заорал Дима, лицо его пошло красными пятнами. — Это мои вещи! Ты не имеешь права их трогать! Я полицию вызову!
— Вызывай, — кивнула Олеся, завязывая узел на первом пакете и швыряя его в коридор. — Пусть приезжают. Заодно составим протокол о краже стройматериалов на крупную сумму. Думаю, твоим родителям понравится, когда к ним на дачу приедет наряд изымать вещдоки из дорожки к сортиру.
При упоминании родителей Дима осекся. Он знал, что его мать панически боится любых скандалов с органами власти.
— Не смей впутывать мать! — прошипел он. — Она тут ни при чем!
— Она ходит по моим деньгам, Дима! — рявкнула Олеся, и этот крик, наконец, прорвал плотину её сдержанности.
— Хватит уже…
— Я копила на этот итальянский керамогранит полгода, чтобы сделать нормальный ремонт в ванной! А ты отвез его к своим родителям на дачу, чтобы твой папа выложил им дорожку к туалету! Да ты у меня сейчас сам пойдешь пешком к этому туалету! Вместе со своими вещами! Я не собираюсь мыться в ободранной ванной ради прихотей твоей родни!
Она схватила второй пакет, раскрыла его и подошла к комоду с документами. Паспорт, права, диплом, военный билет — всё полетело внутрь.
Дима смотрел на неё, раскрыв рот. Он никогда не видел её такой. Всегда уступчивая, всегда ищущая компромисс Олеся превратилась в фурию, которая крушила его уютный мир.
— Ты не выгонишь меня, — неуверенно произнес он. — Это и моя квартира тоже. Я тут прописан.
— Ипотеку плачу я, — отрезала Олеся. — Со своего счета. Все чеки у меня. А ты здесь только прописан и коммуналку иногда закидываешь. Хочешь судиться? Валяй. Но жить ты здесь больше не будешь. Ни минуты.
Она двинулась к его игровому столу в углу комнаты. Святая святых. Ноутбук, механическая клавиатура с подсветкой, дорогая мышь.
— Не трогай комп! — взвизгнул Дима, бросаясь наперерез. — Только попробуй! Там проекты! Там сейвы!
Олеся была быстрее. Она выдернула шнур питания ноутбука из розетки. Экран погас. Она захлопнула крышку с громким хлопком.
— Сейвы? — переспросила она с ядовитой усмешкой. — Игрушечки свои боишься потерять? А мою жизнь, которую я строила по кирпичику, ты не побоялся спустить в унитаз?
Она сунула ноутбук во второй пакет, туда же полетела мышь, повисшая на проводе, как дохлая крыса. Клавиатура с грохотом ударилась о дно мешка.
— Это грабеж! — Дима схватил её за руку, больно сжав запястье. — Отдай!
Олеся не стала вырываться. Она просто посмотрела на его руку на своем запястье, а потом подняла на него взгляд. В этом взгляде было столько холода, что Дима сам разжал пальцы.
— Я сейчас соберу этот мешок, — тихо сказала она. — И если ты попытаешься мне помешать, я возьму молоток для отбивания мяса на кухне и разобью этот ноутбук прямо в пакете. Ты меня знаешь. Я терпеливая. Но если меня довести, я становлюсь очень целеустремленной. Ты же видел, как я копила на плитку? С таким же упорством я уничтожу всё, что тебе дорого, если ты сейчас не отойдешь.
Дима отступил. Он поверил. Впервые за пять лет брака он увидел перед собой не жену, а врага. И этот враг был сильнее, потому что ему было нечего терять.
Олеся завязала второй мешок. В комнате осталась только игровая приставка под телевизором. Она молча вышла в гостиную, выдернула консоль из гнезда, смотала провода и бросила всё это сверху, в третий, полупустой пакет, добавив туда его кроссовки из прихожей.
— Всё, — сказала она, вытирая руки, словно испачкалась в грязи. — Упаковано.
Она подтащила три черных, раздутых мешка к входной двери. Дима стоял в дверях спальни, раздавленный, жалкий, всё еще не верящий в реальность происходящего.
— Бери, — скомандовала Олеся, распахивая входную дверь. — И проваливай.
— Куда я пойду? — пробормотал он. — Ночь на дворе. Олесь, ну хватит. Ну погорячилась и хватит. Давай поговорим спокойно.
— К родителям, — ответила она, выпихивая первый мешок на лестничную площадку. — Там свежий воздух. Природа. И отличная дорожка до удобств. Проверишь как раз, как плитка лежит. Не скользит ли.
Третий мешок, самый легкий, с кроссовками и игровой приставкой, вылетел на лестничную площадку с глухим, шаркающим звуком. Он проскользил по грязному кафелю подъезда и уткнулся в соседскую дверь, покрытую дерматином. Дима стоял на пороге квартиры в одних носках, растерянно переминаясь с ноги на ногу. Его лицо выражало сложную гамму чувств: от детской обиды до искреннего непонимания того, как вселенная посмела так резко развернуться против него.
— Олеся, прекрати этот цирк, — его голос дрожал, срываясь на визгливые ноты. Он попытался упереться рукой в косяк, блокируя дверь. — Соседи услышат! Ты меня позоришь!
— Позоришь ты себя сам, — холодно ответила Олеся. Она не кричала. Её голос был пугающе спокойным, как скальпель хирурга. — Убери руку, Дима. Или я прищемлю тебе пальцы. И поверь, мне не будет жалко.
Дима посмотрел в её глаза и, кажется, впервые за вечер действительно испугался. Там не было привычной мягкости, не было того теплого света, который всегда встречал его дома. Там была сталь. Он инстинктивно одернул руку, и в ту же секунду Олеся с силой толкнула его в грудь.
Это не был удар бойца. Это был толчок отчаяния и освобождения. Дима, потеряв равновесие на гладком ламинате прихожей, отступил назад, перешагнул через порог и оказался на холодной бетонной площадке, прямо рядом со своими мусорными мешками.
— Ты пожалеешь! — крикнул он, пытаясь сохранить остатки достоинства, но вышло жалко. Он стоял в носках с дыркой на большом пальце посреди подъезда и грозил кулаком женщине, которая оплачивала его жизнь последние три года. — Ты приползешь ко мне! Когда поймешь, что одна ты — никто!
Олеся не ответила. Она просто захлопнула тяжелую металлическую дверь прямо перед его носом. Лязгнул замок, отсекая его вопли.
В квартире повисла тишина. Но это была не та звенящая тишина из любовных романов. Это была тишина пустого поля после битвы. Олеся прислонилась лбом к холодному металлу двери и выдохнула. Сердце колотилось где-то в горле, руки мелко дрожали, но слез не было. Слезные каналы будто пересохли, выжженные яростью.
Снаружи раздался глухой удар. Дима пнул дверь.
— Открой! — заорал он. Звук был приглушенным, но отчетливым. — У меня ключи внутри остались! И куртка зимняя! Ты не имеешь права выгонять человека на мороз в одних носках!
Олеся отстранилась от двери. Ключи? Ах да, его связка действительно валялась на тумбочке. Но они ему больше не понадобятся. Она подошла к электронной панели замка, вмонтированной во внутреннюю часть двери. Современная система, которую она сама настояла установить полгода назад, «умный дом», безопасность. Дима тогда еще ворчал, что обычный замок надежнее и дешевле.
Её пальцы быстро забегали по сенсорной панели. Меню администратора. Настройки доступа. Пользователь «Муж». Удалить. Подтвердить удаление? Да.
Система пискнула, стирая цифровой отпечаток Димы из памяти квартиры.
Затем она зашла в раздел кодов. Старый код — дата их свадьбы — теперь казался ей насмешкой. Она стерла его решительным движением. Новый код. Четыре случайные цифры, которые она запомнит, а он никогда не подберет. Сохранить.
— Открой, сука! — Дима снаружи перешел к прямым оскорблениям. Он начал набирать код на внешней панели. Олеся слышала яростное пиканье кнопок.
Пик-пик-пик-пик. Длинный, противный сигнал ошибки.
— Что за хрень?! — взревел он. Снова пиканье. Снова сигнал отказа. — Ты код сменила? Ты совсем больная?!
Олеся подошла к двери вплотную. Ей не нужно было открывать её, чтобы он услышал. Металл хорошо проводит звук, если говорить громко и четко.
— Дима! — крикнула она, глядя в глазок. Она видела его искаженное злобой лицо, похожее на рыбий глаз в линзе. — Код больше не работает. Твои ключи не работают. Твоя жизнь в этой квартире аннулирована.
— Верни мне вещи! — он ударил кулаком в глазок, и изображение дернулось. — Там ноутбук! Там документы!
— Вещи в пакетах у твоих ног! — отчеканила Олеся. — А что касается того, куда тебе идти…
Она сделала паузу, набирая полные легкие воздуха. Воздуха, который теперь в этой квартире принадлежал только ей.
— Теперь ты можешь жить в дачном туалете, Дима! Раз уж ты так о нем позаботился! Там и плитка дорогая, итальянская, не холодно будет стоять! И дорожка ровная, ноги не запачкаешь!
— Ты тварь! — донеслось снаружи. — Я матери позвоню! Она тебе устроит!
— Звони! — рассмеялась Олеся, и этот смех был страшным, лающим. — Пусть она гордится сыном, который украл у жены ремонт ради её сортира! Скажи ей, что ты теперь бомж с элитной плиткой в анамнезе!
Она отвернулась от двери. Дима продолжал что-то орать, пинать дверь, угрожать, но его голос становился для неё фоновым шумом, как звук дрели у соседей. Олеся прошла по коридору, где на полу все еще были видны следы от стоявших там коробок. Пустые прямоугольники на пыльном полу.
Она зашла в ванную. Ободранные стены смотрели на неё серыми бетонными глазами. Ржавая труба капала: кап, кап, кап. Еще час назад это зрелище вызывало у неё отчаяние. Теперь она видела просто фронт работ.
Олеся достала телефон. Экран светился в полумраке. Она открыла банковское приложение. На счету оставалось две тысячи рублей до зарплаты. Ноль в графе «накопления». Ноль. Пустота.
Но потом она посмотрела на экран блокировки. Там стояла их совместная фотография с моря трехлетней давности. Дима улыбался, обнимая её, а она смотрела на него с обожанием.
Она зашла в настройки и сменила обои на стандартную картинку — просто черный фон.
Снаружи, на лестнице, шум начал стихать. Послышался звук открывающегося лифта, шарканье пакетов и гневное бормотание Димы, который, видимо, осознал бессмысленность штурма и решил отступить, чтобы перегруппироваться у мамочки.
Олеся вернулась на кухню. Взяла тряпку. Налила воды в ведро. В воду добавила хлорку — много, едко пахнущую, убивающую всё живое. Ей нужно было вымыть полы. Ей нужно было вымыть эту квартиру от его следов, от запаха его пива, от его присутствия.
Она встала на колени перед пятном грязи, оставленным его ботинками в коридоре, и с силой провела мокрой тряпкой. Грязь исчезла, оставив чистую, влажную полосу.
— Линолеум, — вслух произнесла Олеся в тишине пустой квартиры. — Пока положу линолеум. Сама. А на плитку заработаю.
Она выжала тряпку. Грязная вода стекла в ведро. Ремонт продолжался. Жизнь продолжалась. Но теперь это была только её жизнь, и в ней больше не было места для чужих дорожек к чужим туалетам…
