Тело меня не слушалось. Совсем.
Оно превратилось в чужой, неповоротливый объект, который лежал на кровати, пока я была заперта где-то глубоко внутри, за ребрами. Единственное, что мне осталось — это потолок с белесой трещиной, похожей на замерзшую реку, и звуки.
Звуки из гостиной, где собрались мои дети. Все пятеро.
Я различала их голоса так же ясно, как линии на собственных ладонях. Вот только ладоней я сейчас не чувствовала.
— Нужно решать, — это Вадим, мой старший. Голос ровный, деловой, каким он раскладывал по папкам свои документы. Он всегда решал. Даже в детстве строил остальных на линейку по росту.
Запахло чем-то чужим, едким — соевым соусом и горячим пластиком. Кажется, они заказали еду в коробках. Моя кухня пахла не так. Моя кухня пахла укропом и печеными яблоками.
— О чем решать? Врач же сказал — состояние стабильное, — это Егор. В его голосе всегда была надежда. И капелька вызова. Мой мечтатель, который в десять лет пытался собрать в банке шаровую молнию.
— Стабильно тяжелое, Егор. Давай без иллюзий, — отрезала Света. — Мы взрослые люди. Квартира стоит пустая, коммуналка капает.
Квартира. Моя трехкомнатная квартира, где на обоях в коридоре до сих пор осталась зарубка роста Никиты, самого младшего.
Мой дом уже поделили, пока я еще дышала в соседней комнате.
— То есть, тебя только коммуналка волнует? — усмехнулся Егор.
— Меня волнует будущее, наше общее. И мамино тоже, — парировала Света. В ее голосе слышалась привычная колючая усталость. Я вспомнила, как она жаловалась, что ее сын Коля опять заболел.
Она жила в постоянной тревоге за свою семью. — Ей нужен уход. Постоянный. Кто из нас может это обеспечить? У тебя ипотека, у Маши двое, у Никиты работа сутками. Я? У меня Коля из больничных не вылезает. Вадим?
Пауза. Длинная, вязкая. В ней потонул даже гул холодильника.
Именно в этой пустоте прозвучала фраза, которая не вонзилась, не обожгла, а просто спокойно вошла в меня, как тонкий ледяной осколок.
— Хорошо, с квартирой более-менее ясно. Продадим, поделим, — сказал Вадим. — Но главный вопрос другой.
Он сделал короткую паузу, подбирая слово. И подобрал.
— Кому достанется мама?
Обуза. Он не сказал этого слова. Но оно повисло в воздухе, стало плотным и тяжелым. Оно заполнило всю комнату, просочилось ко мне, легло на грудь, мешая сделать вдох.
— Я не могу, — быстро сказала Света. — У меня дети, Коля… И места нет. Совсем.
— Мы с Леной тоже не вариант, — подхватил Вадим. — У нас студия, сами знаете. Ипотека съедает все. Да и работа…
Они говорили так, будто передавали друг другу неродного, больного котенка. Нет, даже не так. Котенок вызывает жалость. Они говорили, как о старом шкафе, который нужно куда-то пристроить.
Я слушала и пыталась пошевелить хотя бы пальцем. Сжать кулак. Показать им, что я здесь, я все слышу.
Тело не подчинилось.
— А что Маша? Маша молчит, — спросил Егор. Его голос был напряжен.
— А что я? — тихо ответила Маша, моя тихая, нежная девочка. — Я ее не брошу. Никогда.
Еще один голос. Никита. Самый младший, мой мальчик, мой вечный защитник.
— Вы что, серьезно? Вы это сейчас серьезно обсуждаете? Мама там, за стеной! Вы звери, что ли?
За стеной раздался резкий звук — будто кулаком ударили по столу.
Мне отчаянно захотелось плакать. Но слез не было. Внутри все пересохло, оставив только пыль и горечь.
Они делили не квартиру. Они делили меня. И я с ужасом понимала, что в этой дележке я — та часть наследства, от которой все хотят отказаться.
Последовал шум. Громкий, скомканный. Хлопнула входная дверь — это ушел Никита. Потом еще раз, мягче — Егор.
Вадим и Света задержались. Я слышала их приглушенный шепот. Они составляли план. Мой слух, обостренный неподвижностью, ловил обрывки фраз: «сиделка…», «агентство…», «опись имущества…», «пока она в таком состоянии…».
Они говорили обо мне в третьем лице. Будто я была мебелью. Нет, не так. Мебель имеет ценность. Я была проблемой, которую нужно было эффективно решить.
Потом ушли и они. Ушла и Маша, но перед уходом она зашла ко мне. Я почувствовала, как кровать прогнулась под ее весом. Ее рука легла на мою, и это было первое живое прикосновение за вечность.
— Мамочка, я здесь. Я рядом, — прошептала она. — Ты только борись, слышишь? Не сдавайся им.
Она не знала, что я все слышу. Она думала, что говорит в пустоту. Но ее слова упали в мою иссохшую душу, как первые капли дождя.
Дни потекли, сливаясь в один серый, тягучий поток. Потолок. Трещина.
Через два дня появилась сиделка, нанятая Вадимом. Женщина с жестким лицом и запахом хлорки.
Звала меня «наша больная». Она действовала четко, профессионально и бездушно. Переворачивала, меняла белье, кормила с ложки безвкусной теплой жижей.
При ней мой дом перестал быть моим. Из кухни исчез запах укропа, его вытеснил запах антисептика. Она вымыла все, до чего дотянулись ее руки, и вместе с пылью она стерла следы моей жизни.
Вадим и Света заезжали почти каждый день. На пять минут. С деловым видом осматривали комнату, задавали сиделке вопросы, кивали. На меня почти не смотрели.
— Ну вот, все под контролем, — с удовлетворением говорил Вадим. — Порядок. Чистота.
Им нравилась эта стерильность. Она была похожа на порядок в их документах.
Егор и Никита приходили по вечерам, когда сиделка уходила. Они приносили с собой жизнь. Никита включал старые песни, которые я любила, и рассказывал о своей работе, жалуясь на начальника.
Егор садился у кровати и читал вслух. Книги, газеты, даже дурацкие анекдоты из интернета.
— Врачи говорят, надо чтобы мозг работал, — объяснял он моему неподвижному телу. — Так что терпи, мать. Сейчас будет лекция о фондовом рынке.
Маша приходила днем. Она разгоняла запах хлорки запахом апельсинов, которые чистила прямо в комнате. Она рассказывала о детях, о том, как внук нарисовал меня — с улыбкой и в цветастом платье.
Она разговаривала со мной. Не с «больной». Со мной.
— Вадим тут звонил. Спрашивал, где документы на дачу, — сказала она однажды, понизив голос. — Я сказала, что не знаю. А сама вчера ездила, проверила там все. Представляешь, твои розы расцвели. Такие красивые…
Я слушала и боролась. Каждый день был битвой. Я пыталась заставить дрогнуть мизинец. Послать сигнал. Хоть какой-то.
Но тело оставалось тюрьмой. А страх рос. Я боялась, что однажды Маша, Егор и Никита устанут. Сломятся под напором «рациональности» Вадима и Светы.
И тогда я останусь одна. С женщиной, пахнущей хлоркой. В стерильной комнате, которая когда-то была моей спальней.
Апогеем стал день, когда Вадим пришел не один, а с каким-то мужчиной в строгом костюме. От него пахло дорогой кожей и уверенностью.
— …оценить, для начала, — говорил Вадим, проводя его по квартире. — Состояние хорошее. Ремонт, конечно, потребуется. Но расположение отличное.
Они говорили о продаже. Уже в открытую. В моем доме.
— А это что? — спросил чужой голос.
Я знала, о чем он. О моем старом кресле у окна. Потертом, с продавленным сиденьем. Кресле, в котором я читала сказки им всем.
— А, это рухлядь, — легкомысленно бросила Света, которая тоже была здесь. — Вывезем на свалку вместе с остальным хламом.
Хлам. Моя жизнь, мои воспоминания, мои вещи — все это было хламом.
И в этот момент, когда они обесценили последнее, что связывало меня с самой собой, что-то произошло. Не щелчок. Нет. Это было похоже на медленный, глубинный тектонический сдвиг.
Ярость. Холодная, чистая, не обжигающая. Ярость, которая не рвалась наружу криком, а концентрировалась внутри в одну-единственную точку.
В мой правый мизинец.
Я собрала в него все — обиду, любовь к Маше, нежность к Никите, гордость за Егора, воспоминания о розах на даче. Всю свою жизнь.
И он дрогнул. Едва заметно. Но я это почувствовала.
Я жива. И я буду бороться. Не за квартиру. Не за кресло.
За право не быть хламом в собственной жизни.
Это стало моей тайной. Моим маленьким бунтом, о котором не знал никто.
Движение мизинца было крошечным, почти незаметным, но для меня оно стало Эверестом. Я повторяла его снова и снова, когда в комнате никого не было. Концентрировалась до звона в ушах, до испарины на неподвижном лбу.
Мизинец. Безымянный. Средний.
Это была каторжная работа, происходившая в абсолютной пустоте моего тела. Каждый новый миллиметр движения давался с боем, отнимая все силы.
А снаружи жизнь текла по сценарию Вадима и Светы. Они приводили новых людей — риэлторов, оценщиков. Те ходили по комнатам, цокали языками, заглядывали в шкафы. Я лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей, и впитывала их слова.
«Недвижимость в таком районе — это актив».
«Главное — юридическая чистота».
«Опекунство оформить несложно, если состояние… ну, вы понимаете».
Они больше не стеснялись. Я была частью интерьера, досадным приложением к квадратным метрам.
Но теперь их слова не ранили. Они стали топливом.
Когда Маша приходила и брала меня за руку, я изо всех сил старалась ответить на ее пожатие. Она не замечала. Движения были слишком слабыми, потерянными в безвольной плоти.
— Ты такая холодная, мамочка, — шептала она, укрывая меня одеялом. — Ничего, мы тебя согреем.
Она согревала. Ее слова, ее прикосновения, ее вера в меня не давали погаснуть огню.
Егор продолжал свои «лекции». Однажды он читал про какого-то спортсмена, который после травмы заново учился ходить.
— Он говорил, что представлял себе, как мышцы сокращаются. Посылал им мысленный приказ, снова и снова. И однажды они ответили…
Я вцепилась в эту мысль. Я стала не просто двигать пальцами. Я стала их представлять. Вспоминать, как держала в руке чашку, как перебирала в саду лепестки роз, как гладила по голове маленького Никиту.
Моя память стала моим тренажерным залом.
Прорыв случился через три недели. Света пришла одна, без Вадима. Она была чем-то расстроена, ходила по комнате, громко разговаривая по телефону.
— Да понимаю я, что дорого! Но куда ее? В пансионат? Ты цены видел? Продажа квартиры — единственный выход! Вадим все правильно рассчитал.
Она села на край моей кровати, отвернувшись. Я видела ее напряженную спину.
— И не надо мне про совесть! — почти выкрикнула она в трубку. — У меня своя семья! Я не могу положить свою жизнь на… на это.
Она махнула рукой в мою сторону, не глядя.
И в этот момент моя левая рука, которую я тренировала последнюю неделю, медленно, с невероятным усилием, поднялась на несколько сантиметров от одеяла и так же медленно опустилась.
Света замерла. Она оборвала разговор на полуслове.
Медленно, будто боясь увидеть привидение, она обернулась. Ее глаза были широко раскрыты.
— Мам? — прошептала она.
Я смотрела на нее. Прямо. Не мигая. Я еще не могла управлять мышцами лица, но взгляд… Взгляд был мой.
Она отшатнулась от кровати, выронив телефон.
— Вадим! — закричала она, выбегая из комнаты. — Вадим, иди сюда! Она… она пошевелилась!
Это был конец их спокойной, рациональной схемы. Карта была бита.
Хлам ожил и предъявил свои права на самого себя.
С этого дня все изменилось. Примчались врачи. Начались обследования, массажи, реабилитация. Мое возвращение стало главным событием в семье.
Маша плакала и смеялась одновременно. Никита притащил огромный букет моих любимых ромашек, которые пахли летом и жизнью. Егор купил торт и заставил всех пить чай на кухне, «как раньше».
Вадим и Света тоже были здесь. Они растерянно улыбались, говорили слова поддержки. Но я видела в их глазах не радость. Я видела панику. Их отлаженный бизнес-план рухнул.
Продажа квартиры отменялась. Пансионат отменялся. Проблема, которую они почти решили, снова стала человеком. Их матерью.
И теперь им предстояло смотреть мне в глаза. Каждый день.
Мое первое слово, сказанное через месяц хриплым, непослушным языком, было обращено к Маше, которая помогала мне сесть.
— Спасибо.
Второе слово, через неделю, я сказала Вадиму, когда он в очередной раз завел разговор о «необходимости оптимизировать расходы».
Я посмотрела на него, на его дорогой костюм, на уверенное лицо, которое сейчас дрогнуло. И четко, разделяя слоги, произнесла:
— Нет.
