— Ты опять не выключил свет в коридоре, — сказала Виктория, переступая порог и сбрасывая тяжелые зимние ботинки.
Ответа не последовало. Из комнаты доносились лишь ритмичные щелчки клавиатуры и приглушенные звуки какой-то онлайн-стрелялки. Вика тяжело вздохнула, прислонившись спиной к входной двери. Квартальный отчет в этом году давался особенно тяжело: налоговая лютовала, цифры не сходились, а дебиторка висела мертвым грузом. Единственное, о чем она мечтала последние четыре часа, сидя в душном офисе, — это тишина, горячий душ и котлета с пюре, которые она предусмотрительно наготовила в воскресенье.
Но вместо запаха чистоты и уюта в нос ударил густой, тошнотворный аромат дешевых духов «Красная Москва» вперемешку с запахом чего-то жареного и уже остывшего. Этот запах был знаком ей до боли. Он означал только одно: суверенитет её квартиры снова был нарушен.
Виктория прошла по коридору, отмечая взглядом детали, от которых внутри начинала закипать холодная злость. На светлом ламинате, который она отмывала в выходные ползая на коленях, четко отпечатались следы грязной уличной обуви. Черные, жирные разводы тянулись от входной двери прямиком на кухню. Кто-то явно не утруждал себя тем, чтобы вытереть ноги о коврик.
На вешалке, поверх её пальто, небрежно висел чей-то вязаный шарф кислотного цвета. Вика брезгливо сдернула его двумя пальцами и швырнула на тумбочку.
Она вошла на кухню и замерла.
Это было похоже на поле битвы, где армия саранчи одержала безоговорочную победу. На столе, покрытом крошками и каплями чего-то липкого, громоздилась гора посуды. Чашки с недопитым кофе, блюдца с размазанным кремом, фантики от конфет, которые Вика покупала себе к чаю и прятала в дальний шкафчик. Дорогая кофемашина, гордость их кухни, мигала красным индикатором — контейнер для жмыха был переполнен, а воды в баке не осталось ни капли. Вокруг аппарата был рассыпан дорогой зерновой кофе, который теперь хрустел под ногами.
— Рома! — крикнула она, не сдвигаясь с места.
Звуки игры в комнате стихли. Через минуту в дверном проеме показался Роман. Он был в растянутых трениках и футболке с надписью «Boss», которую ему подарила мама на двадцать третье февраля. Вид у него был расслабленный и довольный, как у кота, наевшегося сметаны.
— О, Викуля, привет. А ты чего так поздно? Я думал, ты к семи будешь.
Он подошел, намереваясь чмокнуть её в щеку, но Вика отстранилась. Её взгляд был прикован к пустой грязной сковороде, сиротливо стоящей прямо на столе без подставки.
— Что здесь происходило? — спросила она, указывая на разгром.
Роман пожал плечами, сунул руки в карманы и облокотился о косяк.
— Да ничего особенного. Мама заходила. Ну и тетя Галя с ней, и Лидия Петровна. Они гуляли в парке, замерзли, решили зайти погреться. Не держать же мне родную мать на пороге? Ты же знаешь, у мамы давление, ей отдыхать надо.
— Погреться? — Вика подошла к раковине, в которой горой были свалены тарелки. Жирный соус засох на краях, создавая причудливые узоры. — Они грелись, поедая мои продукты и пачкая мою посуду? Рома, я смотрю, тут был не просто чай. Тут был полноценный банкет.
— Ну, они проголодались, — Роман нахмурился, в его голосе проскользнули нотки раздражения. — Вик, ну что ты начинаешь? Это же пожилые люди. Они восхищались нашим ремонтом, твоим вкусом. Тетя Галя вообще сказала, что у нас как в музее. Тебе жалко, что ли?
Виктория резко развернулась к нему. Усталость сменилась жесткой, колючей яростью. Она вспомнила, как стояла у плиты всё воскресенье, жертвуя своим единственным выходным, чтобы на неделе не думать о готовке. Она накрутила три килограмма фарша, нажарила котлет, нарезала таз салата. Она распланировала меню до пятницы.
Она рывком открыла дверцу холодильника. Пусто. Три больших контейнера стояли вымытыми (хоть на этом спасибо? Нет, показалось — просто вылизанными) в раковине.
— Жалко? — тихо переспросила она, закрывая холодильник с таким звуком, что магниты на дверце вздрогнули. — Мне не жалко, Рома. Мне обидно. Я работаю главным бухгалтером, у меня голова кругом идет от цифр. Я прихожу домой, чтобы упасть и лежать. А вместо этого я вижу свинарник.
— Не называй маму и её подруг свиньями, — насупился Роман. — Это неуважительно.
— А уважительно — это сожрать всё, что я готовила на неделю, и оставить мне гору грязной посуды? — голос Вики стал громче, но она всё еще держала себя в руках. — Ты хоть понимаешь, что они съели наш ужин? И завтрак? И обед на завтра?
— Я закажу пиццу, — отмахнулся Роман, словно решая пустяковую проблему. — Господи, нашла из-за чего трагедию устраивать. Котлеты… Подумаешь, еда. Главное — человеческое отношение. Мама так хвалила твой кофе. Говорит, ни в одной кофейне такого нет.
— Конечно нет! — выпалила Вика. — Потому что в кофейне за него платить надо! А здесь аттракцион невиданной щедрости за мой счет. Ты хоть пальцем пошевелил, чтобы убрать за ними? Или ты только чашки подносил и улыбался?
Роман закатил глаза, демонстрируя, как сильно его утомляют эти мелочные женские разборки.
— Вика, я работал. У меня был созвон с заказчиком в шесть. Я не мог стоять у раковины. Они поели и ушли, а я сел за проект. Я же деньги зарабатываю, между прочим, сидя дома, а не просто в потолок плюю. Уберешь сейчас, делов-то на пять минут. Посудомойка же есть.
Виктория посмотрела на свои руки. Маникюр, который она сделала два дня назад, уже казался чем-то из прошлой жизни. Она представила, как сейчас будет счищать засохшие объедки, загружать машину, протирать липкий стол, пылесосить коридор… И всё это под бубнеж телевизора из комнаты, где муж будет «отдыхать» после «созвона».
— Посудомойка не резиновая, — отчеканила она. — И в неё нельзя запихнуть чужую наглость.
— Ой, да что ты прицепилась к этому? Ну поели и поели. Если они в следующий раз придут, то… — но договорить он не смог.
— Я не буду готовить на твою маму и её подруг, которые решили, что наша квартира — это бесплатное кафе! Роман, я прихожу с работы в восемь вечера, а у нас на кухне снова заседание клуба пенсионеров, которые съели всё, что я готовила на неделю!
— Могла бы и…
— Я не нанималась обслуживающим персоналом к твоей родне! — не дала она ему договорить.
— Тише ты, соседи услышат, — шикнул на неё Роман, опасливо косясь на вентиляционную решетку. — Что ты меня позоришь? «Бесплатное кафе»… Скажешь тоже. Мама просто хочет быть ближе к нам. Ей одиноко.
— Ей не одиноко, ей голодно и скучно! — Вика подошла к столу и демонстративно провела пальцем по жирному пятну. — Почему они не собираются у неё? У неё трешка, места вагон. Почему они не идут к тете Гале? Ах да, у тети Гали злой муж, который выгонит их взашей, если они начнут крошить на его диван. А у нас Рома добрый. Рома — молодец. Только Рома чужими руками добрый.
— Ты меркантильная, — бросил Роман, и это слово прозвучало как приговор. — Тебе котлет жалко для матери. Я думал, ты шире душой.
Виктория усмехнулась. Это была не улыбка, а оскал усталого зверя, которого загнали в угол.
— Я широкая душой, Рома. Но мой кошелек и мои силы имеют границы. Ты хоть знаешь, сколько стоит килограмм той говядины, которую они сегодня умяли под разговоры о погоде? Нет, ты не знаешь. Ты даже не знаешь, где лежит средство для мытья посуды.
Она сняла пиджак и повесила его на спинку стула. Внутри неё что-то щелкнуло. Механизм терпения, который скрипел и барахлил последние полгода, окончательно заклинило.
— Значит так, — сказала она ровным, сухим тоном. — Пиццу ты закажешь себе сам. А я…
Договорить она не успела. Дверь, ведущая на балкон, скрипнула, и на кухню вплыло облако табачного дыма.
Из облака сизого дыма материализовалась Нина Андреевна. Она стояла в дверном проеме балкона, кутаясь в вязаную кофту, которую Вика узнала сразу — это был её кардиган, купленный в Милане три года назад. Свекровь держала тонкую сигарету наманикюренными пальцами, стряхивая пепел прямо в цветочный горшок с фикусом, который стоял на подоконнике.
— О, Викуша, явилась, — вместо приветствия произнесла Нина Андреевна, выпуская струйку дыма в сторону чистых (когда-то) занавесок. — А мы тут с Ромочкой засиделись. Девочки только что ушли, а я решила воздухом подышать. Кстати, машина твоя кофейная — барахло. Я хотела эспрессо Галочке сделать, так она зажужжала, замигала и ничего не налила. Ты бы почистила её, что ли. Стыдно перед людьми.
Виктория смотрела на свекровь, и слова застревали в горле, как сухой ком. Усталость навалилась с такой силой, что колени задрожали. Она перевела взгляд с фикуса, превращенного в пепельницу, на свой кардиган, который теперь наверняка пропитался запахом дешевого табака.
— Нина Андреевна, — голос Вики звучал глухо, словно из колодца. — Вы почему еще здесь? Время десять.
— И что? — свекровь искренне удивилась, проходя в кухню и закрывая за собой балконную дверь. — Я у сына в гостях. Имею право. Рома, скажи ей. А то смотрит на мать, как на врага народа.
Роман, который всё это время пытался слиться с дверным косяком, оживился.
— Вик, ну правда. Мама помогла гостей проводить, мы заболтались. Сейчас чайку попьем и я ей такси вызову.
Виктория молча прошла мимо них к столешнице. Ей нужно было убедиться. Просто чтобы понимать масштаб бедствия. Она знала, что увидит, но надежда — глупое чувство — всё еще трепыхалась где-то внутри.
Она открыла холодильник.
Белый свет осветил девственно чистые полки. Там, где еще утром стояла большая эмалированная кастрюля с тремя килограммами домашних котлет из мраморной говядины, теперь сиротливо лежал кусок засохшего сыра. Рядом, на месте глубокой миски с салатом «Оливье», который Вика нарезала полтора часа, стояла початая банка маринованных огурцов. Исчезла нарезка из буженины. Пропали даже дорогие йогурты, которые она брала себе на завтрак.
Вика закрыла глаза, чувствуя, как под веками начинает пульсировать вена.
— Где котлеты? — спросила она тихо.
— Ой, ну началось, — Нина Андреевна плюхнулась на стул, закинув ногу на ногу. — Съели мы твои котлеты. Вкусные, врать не буду, но суховаты. Я бы хлеба побольше добавила и лучка. А то одно мясо, переводишь только продукт.
— Три килограмма? — Вика повернулась к ней. — Вы вчетвером съели три килограмма мяса за один вечер?
— Ну так девочки кушать хотели! — всплеснула руками свекровь. — Мы же не чай пустой хлебать пришли. Лидия Петровна с дачи ехала, голодная. Галя вообще на диете сидела, сорвалась. Не могла же я гостей за пустой стол посадить? Это у тебя, может, принято гостей водой из-под крана поить, а у нас, у старой закалки, гостеприимство в крови. На стол нужно метать всё, что есть в печи.
— В какой печи, Нина Андреевна? — Вика почувствовала, как лицо начинает гореть. — Это не печь, это мой холодильник. Это была еда на неделю. Нам с Ромой. На неделю! Чтобы я приходила с работы и не стояла у плиты, как проклятая!
— Ой, не прибедняйся! — махнула рукой свекровь. — «У плиты она стояла». Молодая, здоровая кобыла, еще настоишься. Встала пораньше, накрутила фарша — делов-то. Я в твои годы и на заводе работала, и троих детей поднимала, и ничего, никто с голоду не пух. А у тебя машинки стирают, мультиварки варят. Лентяйка ты, Вика.
Роман подошел к столу и взял грязную вилку, крутя её в руках.
— Вик, ну правда, чего ты завелась? — затянул он свою обычную песню миротворца. — Ну съели и съели. На здоровье. Еда для того и нужна, чтобы её есть. Мама же не выбросила их. Люди удовольствие получили, похвалили тебя.
— Похвалили? — Вика истерически хохотнула. — Сказали, что суховаты? Спасибо, низкий поклон. А салат? Тазик салата тоже «девочки» умяли?
— Салат я Гале с собой положила, — невозмутимо сообщила Нина Андреевна, поправляя прическу. — У неё муж парализованный, ему тоже вкусненького хочется. Я нашла у тебя контейнеры пластиковые, хорошие такие, с крышечками. Вот и собрала гостинец. Ты же не жадная?
Виктория смотрела на мужа, ожидая, что хоть сейчас он скажет: «Мама, ты перегнула». Что он возмутится тем, что его еду раздали чужим мужьям. Но Роман лишь кивнул, подтверждая правильность действий матери.
— Ну вот видишь, доброе дело сделали. Человеку больному помогли. А ты из-за салата готова удавиться. Купим мы тебе твой горошек и колбасу, завтра закажу доставку.
— Завтра? — переспросила Вика. — А сегодня мне что есть? Я не обедала. Я ехала домой и мечтала об этих чертовых котлетах.
— Яблочко возьми, — посоветовала Нина Андреевна, указывая на фруктовую вазу, в которой лежало одно единственное сморщенное яблоко. — На ночь наедаться вредно, фигуру испортишь. И так раздобрела в бедрах, скоро в двери не пролезешь. Роме нужна жена стройная, красивая, а не бухгалтерша с одышкой.
Виктория медленно выдохнула через нос. Внутри неё что-то оборвалось. Та тонкая нить, которая удерживала её в рамках приличий, воспитания и уважения к старшим, лопнула с оглушительным звоном. Она смотрела на эту женщину, сидящую на её кухне, в её кофте, распоряжающуюся её едой и её жизнью, и понимала: это конец. Никакие разговоры здесь не помогут. Здесь поможет только хирургическое вмешательство.
— Значит, вы считаете, что это нормально? — тихо спросила она, обводя взглядом горы грязной посуды, заляпанный стол и довольные лица родственников. — Прийти в чужой дом, пока хозяев нет, устроить попойку, раздать продукты соседям, загадить всё и сидеть учить меня жизни?
— Это дом моего сына! — взвилась Нина Андреевна, ударив ладонью по столу. Чашка с недопитым чаем подпрыгнула и опрокинулась, выплескивая бурую жижу на скатерть. — И я здесь не чужая! А вот ты, деточка, ведешь себя как хабалка. Я матери твоей позвоню, расскажу, кого она воспитала. Жадина! Куска хлеба для родни пожалела!
— Хлеба? — Вика подошла к столу вплотную. — Вы сожрали не хлеб. Вы сожрали мое время. Мой труд. И мое уважение к вам.
Она посмотрела на мужа. Роман стоял, нахмурившись, и всем своим видом показывал, что жена его разочаровала.
— Вика, извинись перед мамой, — сказал он твердо. — Ты переходишь границы. Она пожилой человек, она гостья. Ты ведешь себя истерично. Убери сейчас же со стола, налей чаю и успокойся. Мне стыдно за тебя.
— Тебе стыдно? — переспросила Вика, и на её лице появилась странная, пугающая улыбка. — Хорошо, Рома. Я уберу. Я сейчас так уберу, что у нас станет идеально чисто.
Она решительно направилась к шкафчику под раковиной, где хранились мусорные пакеты. Рванула рулон, оторвала один черный, плотный мешок на сто двадцать литров и расправила его резким движением.
— Что ты делаешь? — насторожилась Нина Андреевна, отодвигаясь от стола.
— Уборку, — коротко бросила Вика. — Генеральную.
Она подошла к столу и, не глядя на посуду, начала действовать.
Первая тарелка полетела в черный зев мусорного пакета с глухим, влажным стуком. Это была тарелка из любимого сервиза Виктории — тонкий костяной фарфор с нежной каймой, подарок отца на новоселье. Сейчас по ней был размазан засохший кетчуп вперемешку с рыбьими костями. Вика не дрогнула. Она смахнула её со стола резким движением руки, словно крупье сгребает проигранные фишки.
— Ты что творишь, ненормальная?! — взвизгнула Нина Андреевна, вскакивая со стула так резво, что едва не опрокинула табурет. — Это же фарфор! Ты в своем уме?
Вика не ответила. Она двигалась как робот, у которого перегорели предохранители, отвечающие за эмпатию и жалость. Следующим в пакет отправилось блюдце с окурком, который свекровь ранее заботливо затушила. Следом — чашка с недопитым кофе, прямо вместе с жидкостью. Темная жижа плеснула на дно пакета, смешиваясь с объедками.
— Рома! — завопила мать, хватаясь за сердце. — Сделай что-нибудь! У неё припадок! Она бьет посуду!
Роман наконец оторвался от косяка. Его расслабленная поза исчезла, сменившись растерянностью и испугом. Он никогда не видел жену такой. Вика могла поплакать, могла поворчать, могла замкнуться в себе, но вот так — молча, методично уничтожать имущество — никогда.
— Вика, прекрати! — рявкнул он, делая шаг к ней. — Поставь пакет! Ты что, сдурела? Это денег стоит! Мы этот сервиз за двадцать тысяч покупали!
Виктория остановилась на секунду. В её руке была тяжелая салатница, на дне которой плавали остатки майонеза и куски размокшего хлеба. Она медленно повернула голову к мужу. В её глазах не было слез, только ледяная пустота.
— Денег? — переспросила она тихо, но в наступившей тишине её голос прозвучал как выстрел. — Ты сейчас говоришь о деньгах? А во сколько ты оцениваешь меня, Рома?
Она разжала пальцы. Салатница ухнула в пакет, ударившись о другую посуду с характерным звоном битого стекла.
— Я для тебя кто? — продолжала она, беря со стола грязные вилки и ложки. — Бесплатная посудомойка? Повар по вызову? Уборщица, которой даже спасибо говорить не надо? Ты сидишь тут, в своей футболке «Босс», и смотришь, как твоя мать превращает наш дом в хлев, а меня — в прислугу. И тебе нормально. Тебе комфортно.
— Не смей так говорить про маму! — Роман попытался перехватить её руку, но Вика отшатнулась, выставив перед собой грязный пакет как щит. От мешка уже начал исходить кислый запах мешанины продуктов.
— А как мне говорить? — Вика сгребла со стола горсть бумажных салфеток, пропитанных жиром, и швырнула их туда же. — Я прихожу домой, мечтая о горячей еде. А нахожу пепельницу в фикусе и пустой холодильник. И вместо извинений слышу, что я жадная, толстая и меркантильная. Знаешь что, Рома? Я устала. Я смертельно устала быть удобной.
Нина Андреевна, поняв, что физической расправы пока не предвидится, снова обрела голос. Она подбоченилась, поправляя чужой кардиган.
— Истеричка! Психопатка! — зашипела она. — Рома, я тебе говорила, что она тебе не пара! Посмотри на неё! Глаза бешеные, руки трясутся! Посуду бьет! Да она опасна для общества! Я бы на твоем месте вызвала санитаров!
— Санитаров? — Вика усмехнулась. — Нет, Нина Андреевна. Санитары здесь не нужны. Здесь нужна дезинсекция. От паразитов.
Она подошла к раковине. Там стояла сковорода с присохшим жиром. Мыть её было бы долго и муторно — нужно замачивать, тереть металлической губкой… Вика просто взяла её за ручку и, не жалея антипригарного покрытия, перевернула над пакетом, вытряхивая остатки горелого масла. А потом, подумав секунду, сунула в мешок и саму сковороду. Ручка торчала наружу, мешая, но Вика с силой надавила, ломая сопротивление пластика и мусора.
— Ты больная… — прошептал Роман, глядя на торчащую ручку сковородки. — Ты реально больная. Ты понимаешь, что мы теперь из пластиковых тарелок есть будем?
— Ты будешь есть из чего хочешь, — отрезала Вика. — Хоть с пола лакай. Мне всё равно.
Она окинула взглядом кухню. Стол был пуст. Грязным, липким, но пустым. Вся «память» о вечеринке свекрови теперь покоилась в черном полиэтилене. Пакет был тяжелым, килограммов пять, не меньше — стекло, металл, еда, керамика. Острые края осколков натягивали пленку, грозя прорвать её в любой момент. Снизу уже начало капать что-то бурое — смесь кофе, соуса и масла.
Виктория подхватила эту ношу. Пакет оттянул руки. Она почувствовала, как теплая, омерзительная жижа просачивается сквозь микротрещину в полиэтилене и попадает ей на пальцы. Но брезгливости не было. Было лишь яростное желание вернуть этот «подарок» адресату.
— Куда ты это тащишь? — насторожился Роман, видя, что жена направляется не к мусорному ведру под раковиной, а прямо к нему.
Он сидел на стуле, все еще не веря в происходящее, разведя ноги и уперев руки в колени. Идеальная мишень.
— Это твоё, Рома, — сказала Вика, подходя вплотную. — Ты же так гордился гостеприимством. Ты же считаешь, что мама — это святое, а объедки на столе — это мелочи. Что грязная посуда — это пустяк, который жена уберет за пять минут.
— Вика, не надо… — он попытался встать, но было поздно.
Виктория с размаху опустила тяжелый, хлюпающий, звенящий битым фарфором пакет прямо ему на колени.
Мешок тяжело шлепнулся на серые домашние штаны. Острый край разбитой тарелки мгновенно прорезал тонкий полиэтилен окончательно. Жирная, коричневая лужа из кофе, масла, майонеза и огуречного рассола хлынула Роману на бедра, на футболку «Boss», стекая ниже, на дорогие геймерские тапочки.
— Твою мать!!! — заорал Роман, вскакивая и пытаясь скинуть с себя этот смрадный груз.
Пакет с грохотом упал на пол, расплескивая содержимое по ламинату, но дело было сделано. Роман стоял, растопырив руки, весь в помоях, с прилипшей к животу куриной костью.
— Вика!!! — его лицо налилось кровью.
— Забирай, — спокойно сказала Виктория, вытирая руки влажной салфеткой, которую достала из кармана. — Это твой ужин, твой сервис и твоя сыновняя любовь. Всё в одном наборе. А теперь — пошли вон.
Нина Андреевна зажала рот рукой, глядя на сына, с которого капал соус.
— Ты… ты чудовище! — прохрипела она. — Ты испортила ему одежду!
— Я испортила? — Вика шагнула к ней, и свекровь испуганно попятилась к стене. — Нет, дорогая мама. Это вы испортили мне жизнь. Но банкет окончен. Счет подан. Платить будете выходом.
Она подошла к тумбочке в прихожей, где лежала связка ключей Романа, и сжала их в кулаке так, что металл впился в кожу. Боль отрезвляла. Боль давала силы поставить точку.
Роман стоял посреди кухни, растопырив руки, словно пугало. По его штанам медленно сползал кусок маринованного огурца, оставляя мокрый след на ткани. С футболки капала кофейная гуща, смешанная с жиром от котлет. Вонь от него исходила такая, что даже застоявшийся табачный дым отступил на второй план. Он смотрел на жену глазами, полными животного ужаса и неверия, будто она только что на его глазах превратилась в огнедышащего дракона.
— Ты… ты совсем с катушек слетела? — прохрипел он, брезгливо стряхивая с рукава прилипшую салфетку. — Ты понимаешь, что натворила? Этой одежде конец! Химчистка не возьмет!
— Химчистка тебе не поможет, Рома. Тебе поможет только пересадка совести, но это, увы, не оперируют, — ледяным тоном отозвалась Виктория. Она прошла в прихожую, сняла с вешалки куртку мужа и швырнула её ему в лицо. — Одевайся. Такси ждать не будет, да и не повезет оно тебя в таком виде. Пешком пойдете. Тут недалеко.
— Никуда я не пойду! — взвизгнул Роман, отшвыривая куртку. — Я в душ иду! Я весь липкий! Ты мне за это заплатишь, истеричка! Я на развод подам!
Он двинулся в сторону ванной, оставляя на ламинате жирные, грязные следы, но Виктория преградила ему путь. Она была ниже мужа на голову, но сейчас казалась несокрушимой скалой. В её руке всё ещё были зажаты его ключи, и острые грани металла, казалось, придавали ей сил.
— Нет, дорогой. Воду ты будешь лить у мамы. И стирать свои штаны будешь там же. В моей ванной ты больше не появишься.
— Вика, опомнись! — вступила в бой Нина Андреевна, видя, что сын проигрывает позиционную войну. Она попыталась придать голосу властность, но получилось жалко. — На улице ноябрь! Он простудится! Он же мокрый! Ты хочешь смерти моему сыну?
— Я хочу покоя, Нина Андреевна. И чистоты, — Виктория перевела взгляд на свекровь и указала пальцем на её плечи. — И еще я хочу свою вещь. Снимайте.
— Что? — опешила свекровь, плотнее запахивая кардиган.
— Кофту снимайте. Это мой кашемир, а не половая тряпка для посиделок на балконе. Снимайте, я сказала! Сейчас же!
В голосе Вики было столько стали, что Нина Андреевна, пробормотав что-то про «мелочную грымзу», начала суетливо стягивать кофту. Она швырнула её на пол, прямо в лужу, натекшую с Романа.
— Да подавись ты своими тряпками! Больно надо! У меня свои есть, получше этого старья!
— Вот и отлично, — кивнула Вика, не глядя на испорченную вещь. — А теперь — на выход. Оба. Время вышло.
Роман, поняв, что прорваться в ванную не удастся, с перекошенным от злобы лицом натянул куртку прямо поверх грязной футболки. Молнию застегивать не стал — боялся испачкать подкладку. Вид у него был жалкий и грозный одновременно, как у побитого пса, который все еще пытается скалить зубы.
— Ты пожалеешь, Вика, — процедил он, тыча в неё пальцем. — Ты приползешь. Ты одна не вывезешь. Кому ты нужна будешь, разведенка с прицепом из долгов? Я терпел твой характер, я закрывал глаза на твою черствость, но это… Это финиш. Я ухожу к маме. И ноги моей здесь больше не будет.
— Какое счастье, — Вика распахнула входную дверь настежь. С лестничной клетки потянуло холодом и запахом чужой жареной капусты. — Наконец-то мы с тобой в чем-то согласны. Ключи я забираю. За вещами пришлешь курьера или грузчиков. Сам не приходи. Не пущу. Замки я сменю завтра утром.
— Ты не имеешь права! — взвизгнула Нина Андреевна, протискиваясь в дверь мимо невестки и стараясь не задеть грязного сына. — Это совместно нажитое! Мы судиться будем! Я тебе такую жизнь устрою! Весь подъезд узнает, какая ты тварь!
— Весь подъезд и так знает, что у вас оперный голос, Нина Андреевна, — парировала Вика. — Вон, соседка из сорок пятой уже в глазок смотрит. Помашите ей ручкой.
Она подтолкнула Романа в спину. Он споткнулся, едва не упав на лестничной площадке, и, обернувшись, выплюнул:
— Дура. Ты просто больная дура. Оставайся в своем свинарнике. Гний тут одна.
— Вместе с мамой идите к ней домой и там мойте, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — И себя, и посуду, и кости друг другу перемывайте. И оставайся там ночевать. Навсегда.
Она захлопнула дверь перед его носом. Грохот металла эхом разлетелся по подъезду, отсекая вопли свекрови и ругань мужа. Щелкнул нижний замок. Потом верхний. Потом задвижка.
Виктория прижалась лбом к холодной поверхности двери. Сердце колотилось где-то в горле, руки мелко дрожали — адреналин, державший её последние полчаса, начал отступать, уступая место свинцовой тяжести.
За дверью еще слышался удаляющийся шум: шарканье шагов, визгливый голос Нины Андреевны, бубнящий бас Романа. Потом хлопнула дверь подъезда, и наступила тишина. Та самая, о которой она мечтала весь день.
Вика медленно сползла по двери на пол, но тут же вскочила. Нет, сидеть нельзя. Если сядет — накроет.
Она вернулась на кухню. Зрелище было постапокалиптическим. Лужи помоев на полу, разбросанные осколки дорогого сервиза, испорченный кардиган в углу, переполненная мусорка, пустой холодильник. Вонь стояла невыносимая.
Но странное дело — дышать стало легче. Воздух казался чище, несмотря на запах прокисшего салата. Из квартиры исчезло главное загрязнение — душное, липкое присутствие людей, которые её не ценили.
Виктория перешагнула через кучу мусора и подошла к окну. Открыла створку настежь, впуская морозный ночной воздух. Внизу, у подъезда, две фигурки — одна грузная, другая сгорбленная — семенили в сторону соседнего дома. Они ругались, размахивали руками, останавливались под фонарем, чтобы осмотреть пятна на одежде.
— Скатертью дорога, — прошептала Вика.
Она закрыла окно и повернулась к разрухе. Взяла веник. Взяла совок. Сегодня она будет убирать до утра. Она вымоет каждый сантиметр пола, вычистит каждый угол, выбросит всё, что напоминает о «гостеприимстве» свекрови. Она ляжет спать на голодный желудок, уставшая до полусмерти, в пустой квартире.
Но завтра она проснется хозяйкой своей жизни. Заварит кофе — пусть даже растворимый, пока не почистит машину — и выпьет его в тишине. Никто не съест её завтрак. Никто не натопчет в прихожей. Никто не скажет, что она недостаточно хороша.
Она сгребла осколки любимой тарелки в совок. Жаль фарфор, красивый был. Но свобода стоит дороже любой посуды. Вика выпрямилась, чувствуя, как внутри, вместо привычного раздражения, разливается спокойная, холодная уверенность. Жизнь только начиналась, и в этой новой жизни меню она будет составлять сама…
