— Ну посмотри же, Кать, третий этаж, окна во двор, зелень кругом. Там тихо, не то что у нас здесь, где трамваи под ухом скрежещут с пяти утра. И планировка — закачаешься. Кухня двенадцать метров, ты же всегда мечтала о большой кухне, чтобы не толкаться задницами у плиты.
Слава нависал над кухонным столом, тыча светящимся экраном смартфона прямо в лицо жене. Его глаза горели лихорадочным, фанатичным блеском, какой бывает у людей, попавших в секту или решивших, что они выиграли в лотерею. Он даже не сел ужинать, хотя котлеты остывали в тарелке уже минут двадцать, покрываясь белёсой пленкой жира. Ему было не до еды. Весь его мир сейчас сузился до нескольких фотографий на сайте недвижимости и навязчивой идеи, которая пульсировала в его голове уже месяц.
Катя медленно, с нарочитой аккуратностью отрезала кусочек огурца, стараясь не смотреть ни на телефон, ни на мужа. Ей казалось, что если она сейчас поднимет глаза, то не сдержится и скажет что-то такое, после чего пути назад уже не будет. Но Слава воспринимал её молчание как знак согласия, как повод давить сильнее, настойчивее, пробивая её оборону своим бесконечным энтузиазмом.
— И главное, Катюх, ты послушай, — он всё-таки плюхнулся на стул напротив, но так резко, что чайная ложка в кружке звякнула. — Это же тот самый дом. Кирпичный, сталинка, потолки три метра. Соседи приличные, никаких алкашей. А самое крутое — мама в соседнем подъезде. Представляешь? Буквально в тапочках можно дойти. Спустился, двор пересёк, и ты у неё. Борщ горячий, пирожки, помощь какая надо — всё под боком.
Катя замерла с вилкой у рта. Упоминание «горячего борща» подействовало на неё как удар током. Она прекрасно помнила вкус этого борща. И не потому, что он был плох, а потому что к каждой тарелке прилагалась часовая лекция о том, что Катя — безрукая неумеха, которая хочет уморить «Славика» голодом. Пять лет прошло, а она до сих пор физически ощущала этот липкий, душный контроль, от которого они бежали в другой город, бросив всё и начав с нуля.
— Слава, убери телефон, — тихо, но твёрдо сказала она, наконец посмотрев на мужа. — Я не буду смотреть планировку. Мне плевать на высоту потолков и на размер кухни. Мы это обсуждали вчера. И позавчера. И неделю назад. Мой ответ не изменился.
— Да ты даже не взглянула! — Слава обиженно откинулся на спинку стула, словно капризный ребенок, которому отказали в покупке игрушки. — Ты ведёшь себя нерационально. Мы платим за эту двушку бешеные деньги, ипотека висит камнем. А там цены ниже, мы продадим эту, купим ту, закроем долг быстрее, ещё и на машину останется. Ты о выгоде подумай, а не о своих… этих самых… принципах.
— О выгоде? — Катя отложила вилку. Аппетит пропал окончательно. — Ты называешь выгодой жизнь под микроскопом? Ты забыл, почему мы уехали? Забыл, как твоя мама приходила к нам в шесть утра в выходной, потому что ей «показалось», что у нас утюг не выключен? Или как она выкинула мои крема, потому что они «вонючие»?
Слава закатил глаза, всем своим видом показывая, как он устал от этих глупых женских претензий. Он схватил кусок хлеба и начал нервно крошить его на скатерть.
— Ой, ну началось. Кто старое помянет… Мама просто заботилась. Ну, перегибала палку иногда, с кем не бывает? Она же пожилой человек, ей скучно. Сейчас она изменилась, Кать. Она звонит, спрашивает про нас, ждёт. Говорит: «Пусть Катенька не сердится, я же как лучше хотела». Она стареет, ей помощь нужна. А мы тут, за триста километров, как чужие.
— Ей шестьдесят два года, Слава. Она работает, ходит в бассейн и, судя по твоим рассказам, энергии у неё больше, чем у нас с тобой вместе взятых. Ей нужна не помощь. Ей нужны новые жертвы для её воспитательных экспериментов. И я в этой роли больше выступать не намерена.
Слава перестал крошить хлеб и подался вперёд, его лицо стало жестким, почти чужим. В уголках губ залегли складки раздражения. Он не привык, чтобы его гениальные планы, которые он так тщательно выстраивал в своей голове, разбивались о простое «нет».
— Ты эгоистка, Катя. Вот честно. Думаешь только о своём комфорте. А о том, что мне тяжело мотаться к ней раз в месяц, ты не думаешь? Что я хочу после работы прийти не в пустую квартиру, а знать, что рядом родной человек есть? Мать не вечная. Потом локти кусать будем, что не были рядом. Да и вообще, я уже с ней поговорил насчёт той квартиры.
Катя почувствовала, как внутри всё похолодело. Это было то, чего она боялась больше всего. Сговор за её спиной.
— О чём ты с ней поговорил? — голос её стал сухим и шершавым, как наждачная бумага.
— Ну… — Слава замялся на секунду, но тут же вернул себе уверенный вид. — Обсудили детали. Она ходила смотреть квартиру с риелтором, пока я на работе был. Сказала, что там трубы надо менять, но это мелочи. Зато она уже договорилась со знакомым прорабом, он нам скидку сделает. И ещё… она предложила проём в стене сделать, арку красивую, чтобы зал с кухней объединить. Я прикинул — реально круто будет. Пространство, воздух… Мы с ней вчера схему рисовали.
Он говорил это с такой простотой, будто обсуждал покупку хлеба. Он уже жил там, в этой квартире с аркой, под крылом у мамы. Он уже мысленно перевёз туда Катю, расставил мебель и утвердил график визитов Галины Сергеевны. Мнение самой Кати в этом уравнении отсутствовало как лишняя переменная.
— То есть, пока я здесь работаю, плачу половину ипотеки и думаю, что у нас всё хорошо, вы с мамой уже делите шкуру неубитого медведя? — Катя встала из-за стола и подошла к окну. На улице было темно, в стекле отражалась кухня: остывшие котлеты, крошки на столе и довольный, румяный муж, который искренне не понимал, почему она не прыгает от счастья. — Ты обсуждаешь наш дом с женщиной, которая пять лет назад называла меня бесплодной только потому, что я не забеременела в первый месяц брака?
— Она извинилась за это! Сто раз уже! — Слава хлопнул ладонью по столу. — Хватит жить прошлым! Я хочу жить рядом с матерью. Это нормально для мужчины — заботиться о родителях. И если ты этого не понимаешь, то у тебя проблемы с головой, Катя. Реальные проблемы.
Он снова схватил телефон и ткнул пальцем в экран.
— Смотри сюда. Я сказал — смотри! Вот тут будет детская. Мама сказала, что окна выходят на юг, там всегда солнце. Она даже шторы уже присмотрела, говорит, у неё есть отрез бархата, шикарный, советский ещё, на века. Ты понимаешь, какая это экономия? А ты нос воротишь.
Катя смотрела на его отражение в тёмном стекле. Она видела не мужа, а чужого человека, которого поглотила, переварила и выплюнула обратно та самая система ценностей, от которой она пыталась его спасти. Он не слышал её. Он слышал только голос мамы, который звучал в его голове громче, чем здравый смысл.
Тяжелый вздох Кати прозвучал в тишине кухни почти оглушительно. Она отвернулась от окна, чувствуя, как внутри поднимается горячая, удушливая волна гнева. Это был не тот яростный огонь, что заставляет бить посуду, а тяжелая лава, медленно сжигающая остатки терпения. Слава сидел перед ней, всё ещё сжимая телефон, как щит, и в его позе читалась обиженная решимость подростка, которому запретили гулять допоздна.
— Советский бархат, — медленно повторила Катя, пробуя эти слова на вкус. Они отдавали нафталином и безнадежностью. — Ты всерьез считаешь, что проблема в шторах? Слава, ты слышишь себя? Ты уже распланировал нашу жизнь по указке мамы. Ты даже не заметил, как это произошло.
— Да причём тут указка?! — взвился Слава, вскакивая со стула. Он начал мерить шагами крошечное пространство кухни, едва не задевая плечом холодильник. — Я просто советуюсь с опытным человеком! Мама жизнь прожила, она в ремонте разбирается лучше нас. А ты… ты просто ищешь повод, чтобы всё испортить. Тебе нравится быть жертвой, да? Нравится строить из себя мученицу, которую злая свекровь обидела пять лет назад?
Он остановился напротив жены, уперев руки в бока. Его лицо пошло красными пятнами — верный признак того, что он переходит от защиты к нападению.
— Обидела? — Катя усмехнулась, и эта усмешка вышла страшной. — Слава, она не обидела. Она меня уничтожала. Каждый день. Методично. Ты забыл, как она перестирывала моё белье, потому что я, по её мнению, использовала «не тот» порошок, от которого у тебя, бедного, может быть аллергия? Ты забыл, как она заходила в нашу спальню без стука, чтобы полить цветы, именно в тот момент, когда мы были в постели?
— Она просто беспокоилась о цветах! — рявкнул Слава, отмахиваясь от её слов, как от назойливой мухи. — Ты всё переворачиваешь! У неё ключи были на случай пожара или потопа, а не для того, чтобы за тобой подглядывать. Ты параноик, Катя. Реальный параноик. И лечишь свои комплексы за мой счёт.
— Я лечу свои нервы тем, что живу от неё за триста километров, — жестко парировала Катя. — И я не собираюсь возвращаться в этот ад. Ты говоришь, ей скучно? Ей нужны внуки? Слава, какие внуки? Чтобы она рассказывала им, что их мать — криворукая идиотка? Чтобы она кормила их манной кашей с комками, как тебя в детстве, и запрещала мне слова поперек сказать?
Слава замер. Упоминание внуков, видимо, задело какую-то особо чувствительную струну в его душе. Он сузил глаза, и в них промелькнуло что-то злое, холодное, расчетливое.
— А может, дело не в маме? — вкрадчиво спросил он, понизив голос. — Может, ты просто не хочешь нормальной семьи? Не хочешь детей? Тебе удобно так — жить для себя, тратить деньги на шмотки, сидеть в тишине. Ты эгоистка до мозга костей. Мать права была, когда говорила, что ты мне не пара. Что ты меня тянешь вниз.
Эти слова ударили больнее, чем пощечина. Катя смотрела на мужа и видела, как сквозь его черты проступают черты Галины Сергеевны. Тот же прищур, те же интонации, те же манипулятивные фразочки, призванные вызвать чувство вины. Он стал её рупором. Он транслировал её мысли, даже не отдавая себе в этом отчета.
— Я тебя вниз тяну? — переспросила Катя, чувствуя, как дрожат пальцы, сжатые в кулаки. — Я, которая нашла тебе работу в этом городе? Я, которая вытащила тебя из депрессии, когда твоя драгоценная мама назвала тебя неудачником после увольнения? Ты всё забыл, Слава. У тебя память как у золотой рыбки — стёрлась, как только мама поманила пирожком.
— Не смей так говорить про мою мать! — заорал Слава, брызгая слюной. — Она святая женщина! Она нас любит! А ты… ты просто неблагодарная дрянь. Я всё решил, Катя. Хватит. Я устал слушать твои капризы. Мы продаём эту квартиру. Точка. Я не позволю тебе лишать меня общения с родной матерью. Ты должна понять: семья — это когда люди идут на уступки. И сейчас твоя очередь уступать.
Он говорил это с такой безапелляционной уверенностью, будто был королем, отдающим приказ крепостной. Он был абсолютно уверен, что она никуда не денется. Что пошумит, поплачет и согласится. Ведь так было всегда.
Катя сделала глубокий вдох, чувствуя, как воздух царапает горло. В этот момент она поняла, что больше не боится. Страх остаться одной, страх развода, страх перемен — всё это сгорело в пламени его тупого, ослиного упрямства. Осталась только кристальная ясность.
Она шагнула к нему, глядя прямо в глаза, и отчеканила каждое слово, как удар молотка:
— Я не буду переезжать с тобой в соседний город только для того, чтобы ты был поближе к своей мамочке и чаще у неё бывал, Слава! Если хочешь опять жить с ней, то подавай на развод и вали!
В кухне стало тихо. Только гудел холодильник, да где-то за стеной бубнил телевизор у соседей. Слава моргнул. Он явно не ожидал такого отпора. На его лице отразилась целая гамма эмоций: от недоумения до презрительной насмешки. Он не поверил. Ни единому слову.
— Ой, да ладно, — фыркнул он, кривя рот в ухмылке. — Напугала ежа голой задницей. Развод она мне предлагает. Кому ты нужна-то будешь, разведенка с прицепом в виде ипотечных долгов? Ты же без меня пропадёшь. Это манипуляция, Кать. Дешевая женская манипуляция. «Вали»… Никуда я не свалю. И ты не свалишь. Поорала — и хватит. Завтра поедем к нотариусу оформлять доверенность на продажу. Мама уже записала нас на десять утра.
Он развернулся к ней спиной, уверенный в своей победе, и потянулся к чайнику, чтобы включить его. Этот жест — спокойный, хозяйский, игнорирующий её ультиматум — стал последней каплей. Он не просто не слышал её. Он отказывал ей в праве на голос, в праве на решение, в праве на собственную жизнь. Для него она была просто функцией, приложением к его хотелкам.
— Ты думаешь, я шучу? — тихо спросила Катя.
Слава даже не обернулся.
— Я думаю, что у тебя ПМС, — бросил он через плечо. — Иди проспись. Утром поговорим, когда мозги на место встанут. И да, мама просила передать, чтобы ты не надевала то зелёное платье к нотариусу. Оно тебя полнит.
Он нажал кнопку чайника. Щелчок прозвучал как выстрел стартового пистолета. Катя молча вышла из кухни, но не в спальню, чтобы «проспаться», как он велел, а в коридор. Она знала, что это не конец. Это было только начало конца.
Весь следующий день прошёл в вязком, липком ожидании. Слава не звонил и не писал, видимо, выдерживая «воспитательную паузу», давая жене время осознать своё ничтожное положение и смириться с неизбежным. Катя тоже молчала. Она механически выполняла свою работу в офисе, отвечала на звонки, но мысли её были далеко. В голове крутилась одна и та же картина: кухня, ухмылка мужа, фраза про зелёное платье. Внутри всё выгорело, оставив после себя лишь серый пепел безразличия. Она больше не искала аргументы. Она ждала развязки.
Вечером Слава явился домой не как побитая собака, а как триумфатор, вернувшийся с войны с богатой добычей. Дверь распахнулась с шумом, в прихожую ворвался запах улицы и дешёвого одеколона, которым он начал пользоваться по совету матери. Он буквально светился, излучая самодовольство такой плотности, что казалось, об него можно удариться.
— Ну что, хозяюшка, ужин готов? — громко спросил он, сбрасывая ботинки и небрежно кидая куртку на вешалку. Куртка соскользнула, но он даже не обернулся. — А я вот не с пустыми руками. Дело сделано, Катюха! Можно шампанское открывать.
Он прошёл на кухню, где Катя пила пустой чай, и с размаху хлопнул на стол папку с документами. Бумаги жалобно шелестнули. Слава оперся руками о столешницу, нависая над женой, его лицо лоснилось от возбуждения.
— Всё, — выдохнул он, словно только что пробежал марафон. — Договорился. Риелтор — золотой мужик, мамин знакомый. Скинул нам комиссию, представляешь? Я сегодня с работы отпросился, смотался туда, всё посмотрел своими глазами. Квартира — сказка! Ну, обои там старые, конечно, бабкины, но стены ровные. А главное — мама уже ключи взяла у хозяйки, чтобы показать прорабу фронт работ.
Катя медленно опустила чашку на блюдце. Тонкий фарфор звякнул. Она перевела взгляд на папку.
— Ты ездил туда? — спросил она ровным голосом.
— Конечно! — Слава вытащил из папки скрепленные степлером листы и ткнул в них пальцем. — Вот, предварительный договор купли-продажи. Я уже всё заполнил, свои данные внёс. Осталось только тебе автограф поставить вот здесь, где галочка. И всё, процесс пошёл. Завтра задаток перевожу, и квартира в брони.
— Задаток? — Катя подняла на него глаза. — С каких денег, Слава?
— Ну как с каких? — он искренне удивился, словно говорил с несмышлёным ребёнком. — С нашего накопительного счёта. Я сегодня снял двести тысяч. Надо же серьёзность намерений подтвердить. Не дрейфь, Кать, это вложение в бетон, в будущее! Мы эту халупу продадим, ипотеку перекроем, и будем как сыр в масле кататься.
Он говорил о краже их общих денег так легко, будто купил буханку хлеба. Снял. Двести тысяч. Без спроса. Без обсуждения. Просто взял и решил, что имеет право распоряжаться их жизнью единолично.
Катя протянула руку и взяла договор. Бумага была плотной, белой, ещё тёплой от принтера. Первое, что бросилось в глаза — адрес. Улица Ленина, дом 4. Тот самый дом. Тот самый серый, давящий сталинский колосс с лепниной, от которой веяло склепом. Адрес, который она пыталась забыть пять лет.
Она читала строки, и буквы прыгали перед глазами. «Покупатель обязуется…», «Срок передачи объекта…». Каждое слово было гвоздём в крышку гроба её свободы. Слава стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, и нетерпеливо постукивал пальцами по столу.
— Ну? Чего ты там вычитываешь? Типовой договор, юрист проверял, — торопил он. — Подписывай давай. Мама ждёт звонка, она уже пирог печёт, хочет нас поздравить. Сказала, что даже готова простить тебе твоё вчерашнее поведение, списывает на гормоны. Видишь, какая она великодушная?
Великодушная. Катя представила себе Галину Сергеевну, которая сейчас, наверное, сидит на своей кухне, потирая руки, и уже планирует, куда поставит диван в квартире сына и в какой цвет перекрасит стены в спальне невестки. Она представила, как Слава будет каждый вечер бегать к ней с отчетом, а возвращаться с новыми инструкциями по дрессировке жены.
— Ручку дать? — Слава полез в карман.
Катя посмотрела на него. В его глазах не было ни капли сомнения, ни тени вины. Он был абсолютно уверен, что сломал её. Что она смирилась, проглотила, подчинилась. Ведь он — мужчина, он решил, а её дело — ставить подписи и варить борщи по маминому рецепту.
Она медленно взяла договор двумя руками.
— Знаешь, Слава, — сказала она тихо, и в её голосе зазвучали стальные нотки, от которых у нормального человека побежали бы мурашки, но Слава был слишком глух. — Я, пожалуй, внесу одну правку.
— Какую ещё правку? — нахмурился он. — Там всё стандартно! Не выдумывай!
Катя сжала бумагу пальцами и резким, коротким движением надорвала край. Звук рвущейся бумаги в тишине кухни прозвучал оглушительно, как треск ломающейся кости.
Слава замер, раскрыв рот. Его глаза округлились. Он смотрел на руки жены, как на ядовитых змей.
— Ты… ты что делаешь? — просипел он.
Катя не ответила. Она молча, методично, с холодным спокойствием палача продолжила рвать договор. Вжик. Вжик. Вжик. Листы превращались в длинные, бесполезные полосы. Она рвала адрес ненавистного дома, рвала условия сделки, рвала фамилию «Галина Сергеевна», которая незримо присутствовала в каждой строчке.
— Ты что творишь, дура?! — взвизгнул Слава, выходя из ступора. Он бросился к ней, пытаясь выхватить остатки бумаги, но Катя отступила на шаг и швырнула обрывки ему в лицо. Белый дождь из клочков бумаги осыпал его плечи, рубашку, упал на пол.
— Я не буду это подписывать, — сказала она, отряхивая руки, словно коснулась чего-то грязного. — И в тот город я не поеду. И деньги ты вернёшь на счёт. Сегодня же.
Лицо Славы налилось густой, свекольной краснотой. Вены на шее вздулись.
— Ты… ты совсем рехнулась?! — заорал он так, что задрожали стёкла в серванте. — Это документ! Я за него деньги платил! Я с людьми договорился! Ты меня перед матерью позоришь! Ты меня перед риелтором идиотом выставляешь!
Он схватил со стола горсть обрывков, тряся ими в воздухе.
— Ты хоть понимаешь, что ты наделала? Ты уничтожила нашу мечту! Ты эгоистичная, злобная стерва! Я для нас стараюсь, я жилы рву, а ты бумажки рвёшь?! Да кто ты такая, чтобы решать?!
— Я твоя жена, Слава. Пока ещё, — ответила Катя, глядя на его истерику с пугающим спокойствием. — Но, кажется, ты забыл об этом, когда снимал наши деньги и когда обсуждал мою жизнь со своей мамой. Мечта? Это твоя мечта, Слава. И твоей мамы. А для меня это тюрьма. И я в неё не сяду. Добровольно — точно нет.
— Да пошла ты! — рявкнул он, швыряя обрывки бумаги на пол и с остервенением топча их ногой. — Не хочешь по-хорошему? Будет по-плохому! Я всё равно куплю эту квартиру! С тобой или без тебя! Ты никуда не денешься! Ты моя жена, и ты будешь жить там, где я скажу! А если не нравится — дверь вон там!
Он ткнул пальцем в сторону коридора, тяжело дыша, как загнанный бык. Его ноздри раздувались, взгляд был бешеным. Он ждал слёз, ждал извинений, ждал страха. Но Катя лишь печально усмехнулась.
— Ненавижу, — тихо сказала она.
— Что? Меня ненавидишь? Семью мою? — вызверился Слава.
— Нет, — Катя покачала головой, глядя на него, как смотрит врач на безнадежно больного пациента. — Глупость. Я ненавижу только человеческую глупость. И твою слепоту.
Она развернулась и вышла из кухни, оставив его стоять посреди бумажного мусора, символизирующего крах его гениального плана. За спиной она услышала грохот — Слава со злости пнул стул. Но этот звук уже не пугал. Он лишь подтверждал, что она всё делает правильно.
— Ты долго дуться будешь? Я там чайник снова поставил. Остыл уже поди. Хватит характер показывать, Кать, цирк уехал, клоуны остались. Иди, склей бумажки скотчем, пока я добрый. Риелтор сказал, скан можно отправить, оригинал потом подвезём.
Слава стоял в дверном проёме спальни, привалившись плечом к косяку. Его поза должна была выражать снисходительное прощение, но дергающееся веко выдавало нервное напряжение. Он был уверен, что буря миновала. Ну, порвала бумажку, ну, выпустила пар. Женщины — они такие, им надо проораться, чтобы потом снова стать шёлковыми. Он искренне верил, что его великодушное предложение «склеить скотчем» — это верх дипломатии.
Катя сидела на краю кровати, держа в руках планшет. Экран отбрасывал на её лицо мертвенно-бледный свет, делая черты заострившимися, почти хищными. Она не плакала, не заламывала руки и не смотрела в стену остекленевшим взглядом. Она быстро, деловито нажимала на кнопки, словно оформляла доставку пиццы.
— Я не буду ничего клеить, Слава, — ответила она, не поднимая головы. — Я занята. Оплачиваю госпошлину.
— Какую ещё госпошлину? — Слава нахмурился и сделал шаг в комнату. — За квартиру? Так рано ещё, там же через аккредитив…
— За развод, Слава. Шестьсот пятьдесят рублей. И знаешь, это самое выгодное вложение денег за последние пять лет. Дешевле, чем твои фантазии о родовом гнезде.
Она наконец подняла на него глаза и развернула планшет экраном к нему. На синем фоне портала Госуслуг светилась зеленая галочка и надпись: «Заявление принято к рассмотрению».
Слава застыл. Его лицо вытянулось, рот приоткрылся, напоминая рыбу, выброшенную на лёд. Он моргнул раз, другой, пытаясь осознать увиденное. Буквы на экране не исчезали. Это была не шутка, не угроза, не «бабская истерика». Это был сухой, цифровой факт.
— Ты… ты серьёзно? — его голос сорвался на фальцет. — Через интернет? Вот так просто? Даже не поговорив? Ты рушишь семью нажатием кнопки?
— Мы поговорили вчера. И позавчера. И сегодня на кухне, — Катя отложила планшет и встала. Теперь она казалась выше, значительнее, словно сбросила с плеч мешок с цементом. — Семью разрушила не кнопка. Семью разрушил ты, когда решил, что твоя мама — это третий участник нашего брака с правом решающего голоса. И когда украл двести тысяч с нашего счёта.
При упоминании денег Славу перекосило. Он вдруг осознал масштаб катастрофы.
— Это задаток! — взвизгнул он. — Если сделка сорвётся, они не вернут деньги! Там в договоре прописано! Двести штук, Катя! Ты понимаешь, что ты делаешь? Ты меня на бабки выставила!
— Я? — Катя холодно улыбнулась. — Нет, дорогой. Это ты сам себя выставил. Ты же у нас великий комбинатор. Считай, что эти сто тысяч — моя половина — это плата за обучение. Урок называется «Как не быть идиотом». Дороговато, конечно, но зато запомнишь на всю жизнь.
Слава побагровел. Вся его напускная уверенность слетела, как шелуха. Перед ней стоял не глава семьи, не добытчик, а злобный, загнанный в угол подросток, у которого отобрали игрушку.
— Да ты… ты тварь расчетливая! — заорал он, сжимая кулаки. — Мама была права! Ты меня никогда не любила! Тебе только деньги нужны были! Ты же ничтожество без меня! Кому ты нужна в тридцать лет, в съёмной хате? Я тебя подобрал, отмыл, в люди вывел!
Он сыпал оскорблениями, стараясь ударить побольнее, найти уязвимое место. Он припоминал ей всё: от подгоревшей яичницы три года назад до того, что она зарабатывает чуть больше него. Он кричал словами Галины Сергеевны, даже интонации копировал один в один. Но Катя стояла перед ним непробиваемая, как скала. Её больше не ранили эти слова. Они пролетали мимо, как осенние листья.
— Сумка в шкафу, — перебила она его поток грязи ровным, бесцветным тоном. — Вещи собирай сам. У тебя полчаса. Потом я меняю замки. Мастера я уже вызвала, он будет с минуты на минуту.
— Какие замки? — Слава поперхнулся воздухом. — Это и моя квартира! Я здесь прописан! Ты не имеешь права!
— Квартира съёмная, договор на меня, — напомнила Катя, скрестив руки на груди. — Ты здесь только временно зарегистрирован, и я тебя выпишу так же быстро, как развелась. А пока можешь вызывать полицию, МЧС, хоть Спортлото. Но ночевать ты здесь сегодня не будешь.
Слава смотрел на неё и видел в её глазах абсолютную пустоту. Там не было ни ненависти, ни любви, ни жалости. Только усталость и брезгливость. Он понял, что проиграл. Окончательно и бесповоротно. Ему нечем было крыть. Квартира действительно была записана на неё. Деньги он отдал риелтору. Ипотеку ему одному с его «серой» зарплатой ни один банк не одобрит, тем более без первоначального взноса.
Он метнулся к шкафу, выдернул спортивную сумку и начал лихорадочно, с остервенением швырять туда свои вещи. Рубашки, носки, джинсы летели комом. Он рычал сквозь зубы, бормоча проклятия.
— Пожалеешь! — шипел он, запихивая ботинок в боковой карман. — Приползёшь ещё! Будешь в ногах валяться, умолять, чтобы принял обратно! А я не посмотрю! Я другую найду, молодую, покладистую! Нормальную бабу, которая матерей уважает!
Катя молча наблюдала за этими сборами. Она не помогала, не мешала. Она просто ждала, когда этот шумный, токсичный элемент исчезнет из её жизни.
Через двадцать минут Слава, красный и потный, стоял в прихожей с распухшей сумкой. Он окинул квартиру ненавидящим взглядом, задержавшись на жене.
— Ну и сиди тут! — выплюнул он. — Хоть сгний в этом клоповнике! А я к маме поеду! Она меня ждёт! У нас там квартира будет, новая жизнь! А ты останешься у разбитого корыта, старая дева с кошкой!
— Ключи на тумбочку, — сухо сказала Катя.
Слава со злостью швырнул связку ключей на пол. Металл звякнул о плитку. Он распахнул дверь и вылетел на лестничную площадку, даже не хлопнув дверью напоследок — помешала тяжелая сумка.
Катя подошла к двери, подняла ключи и медленно, с наслаждением повернула задвижку ночного замка. Щелчок был тихим, но для неё он прозвучал как финальный аккорд симфонии освобождения.
Внизу, у подъезда, Слава достал телефон. Руки у него тряслись. Ему нужно было позвонить маме. Сказать, что он едет. Что сделка сорвалась. Что денег нет. Что жена — стерва. Но почему-то, глядя на светящееся имя «Мамуля» в списке контактов, он не чувствовал облегчения. Он стоял один, посреди темного двора, с сумкой грязного белья и без копейки в кармане, понимая, что ипотечная мечта рухнула, а вместо уютного «гнездышка» его ждёт старый диван в гостиной матери и бесконечные разговоры о том, какой он бедный и несчастный. И самое страшное — он остался именно с тем, чего так страстно добивался. С мамой. Один на один. Навсегда…
