— Так что, остановимся на том итальянском, с верандой? — Аня лениво провела пальцем по экрану ноутбука, прокручивая фотографии залитого солнцем зала. — По-моему, идеально. Родители, Катя с Игорем, и мы. Шесть человек. Уютно, без пафоса, как мы и хотели.
Она говорила это с лёгкой, почти мурлыкающей интонацией, полной уверенности в их общем, давно принятом решении. Их квартира, их маленький уютный кокон, казалось, была пропитана этим настроением. Запах свежесваренного кофе смешивался с ароматом её духов, а в лучах вечернего солнца, пробивающихся сквозь чистое стекло, танцевали пылинки. Всё было на своих местах. Их будущее выглядело таким же ясным и упорядоченным, как вкладки в её браузере: «рестораны для камерной свадьбы», «фотограф на два часа», «белое платье-футляр».
— Да, конечно, дорогая. Как скажешь, — Павел, сидевший напротив, кивнул чуть быстрее, чем требовалось, и отвёл взгляд в сторону. Он потёр ладонью затылок — жест, который у него всегда означал лёгкое внутреннее напряжение. — Веранда — это отлично.
Аня не придала этому значения. Последние недели были суматошными, и она списала его рассеянность на обычную усталость. Она была счастлива. Счастлива от того, что они оба хотели одного и того же: тихого, настоящего праздника для себя, а не представления для толпы малознакомых людей. Она была уверена, что их отношения построены на этом общем фундаменте — на умении слышать друг друга и отделять важное от наносного, показного. Это ртутное предвкушение простого, элегантного торжества наполняло её энергией.
В этот момент в замке провернулся ключ. Павел вздрогнул так, словно звук был оглушительным. Аня удивлённо подняла на него брови, но он уже вставал из-за стола, направляясь в коридор. Вернулся он через минуту. В руках у него была тонкая папка, а на лице играла странная, виноватая и одновременно заискивающая улыбка. Такую улыбку она видела у него лишь однажды, когда он признался, что случайно постирал её шёлковое платье с джинсами.
Он молча подошёл к столу и положил папку перед ней. Не открывая, просто положил. Аня посмотрела на него, потом на папку, потом снова на него, ожидая объяснений. Он лишь неопределённо пожал плечами и отошёл к окну, делая вид, что его чрезвычайно заинтересовал вид на соседний дом.
С лёгким недоумением она открыла папку. Внутри лежало несколько листов формата А4, исписанных убористым, почти каллиграфическим почерком сверху донизу. Это были не абзацы текста. Это были столбцы. Пронумерованные столбцы имён и фамилий. Тётя Люба из Сызрани. Двоюродный брат Олег с женой и тремя детьми. Коллега мамы Мария Степановна. Семья Никифоровых, друзья родителей из Саратова. И так далее, и так далее. Она пробежала глазами по первому листу, потом по второму. Счёт шёл на десятки.
Аня медленно подняла голову от бумаг. Воздух на кухне перестал быть уютным. Он стал плотным, вязким, и в нём отчётливо запахло чужой волей.
— Что это? — спросила она. Голос прозвучал ровно, но в нём уже не было и тени той расслабленной нежности, что царила здесь пять минут назад. Она уже знала ответ. Она просто хотела услышать, как он это скажет.
— Это… мама список составила, — Павел наконец оторвался от окна, но так и не решился подойти ближе. Он остался стоять в двух метрах от стола, в полутени, словно инстинктивно искал себе укрытие. — Говорит, всех надо позвать, чтобы не обиделись.
Его голос был тихим и каким-то плоским, лишённым всякой убедительности. Он не отстаивал позицию, он её передавал, как почтальон, доставивший плохую весть и не несущий за неё ответственности. Эта отстранённость взбесила Аню гораздо сильнее, чем если бы он начал кричать, доказывая свою правоту. Она медленно положила ладонь на листы, будто пытаясь удержать их на столе, не дать этому чужому, наглому вторжению расползтись по всей их кухне, по всей их жизни.
— Паша, мы договаривались, — произнесла она, чеканя каждое слово. В её голосе не было мольбы, только холодная констатация факта, который он, по-видимому, забыл. — Роспись. Ужин для самых близких. Шесть человек. Мы обсуждали это три месяца. Мы выбрали ресторан. У нас нет денег на банкет для всей твоей саратовской области. И, что важнее, у нас нет такого желания.
Он замялся, переступил с ноги на ногу. Этот простой, логичный аргумент, который раньше был для них обоих аксиомой, теперь превратился в препятствие, которое ему нужно было как-то обойти.
— Ну, Ань… — начал он своим самым увещевательным тоном, который всегда безотказно действовал, когда он просил её о какой-то мелочи. — Мама говорит, это важно для репутации семьи. Что так надо. Это же один раз в жизни. Она считает, что это покажет всем, как они меня ценят. Как они тебя принимают… Иначе они тебя не примут.
Последняя фраза прозвучала почти шёпотом, но ударила Аню, как пощёчина. Вот оно. Не в репутации дело и не в обидах безликих родственников. Это был пропуск. Билет в их семью, цена которого — полный отказ от собственного мнения, от собственных желаний, от их общих планов. Она смотрела на эти аккуратно исписанные листы, и видела перед собой не список гостей, а подробный устав монастыря, в который ей предлагали вступить. Каждое имя, выведенное аккуратным материнским почерком, было не просто строчкой. Это был солдатик в чужой армии, которую выставляли против неё одной.
— Твоя мама оплатит этот банкет? — спросила она так же ровно. — Она найдёт ресторан, который за две недели примет двести человек? Она будет решать все организационные вопросы? Потому что я этим заниматься не буду. И тратить наши общие деньги, которые мы откладывали на первый взнос по ипотеке, на застолье для людей, которых я никогда не видела, я тоже не буду.
Павел поморщился, будто она сказала какую-то непристойность. Разговор о деньгах всегда был для него неприятен, особенно когда он оказывался в проигрышной позиции.
— При чём тут деньги? Дело в уважении! Ты просто не хочешь понять, что для них это важно. Это традиция! Они так привыкли!
— Это их традиция, Паша. Не наша, — отрезала она. — У нас с тобой была другая договорённость. Ты был с ней согласен. Или ты мне врал все эти месяцы?
— Я тебе не врал, — его голос обрёл жёсткость, но это была не его собственная твёрдость, а чужая, заимствованная. Он сделал шаг вперёд, выходя из тени, и теперь свет от окна падал на его сердитое лицо. — Я просто надеялся, что ты проявишь мудрость. Что ты поймёшь, что семья — это не только мы вдвоём. Это компромиссы. Это умение пойти навстречу.
Он говорил заученными фразами, и Аня почти физически ощущала за его спиной невидимую фигуру его матери, которая вкладывала ему в уста эти правильные, убийственные слова. Компромисс. Какое удобное слово для обозначения односторонней уступки.
— Компромисс — это когда обе стороны чем-то жертвуют, Паша. Когда мы вместе ищем решение, которое устроит обоих. А то, что ты предлагаешь, — она кивнула на листы на столе, — это не компромисс. Это ультиматум. Мне сообщают условия, на которых меня готовы принять в вашу семью. И эти условия — полный отказ от нашего с тобой общего решения.
— Да что ты заладила: «решение, решение»! — он начал заводиться, его спокойствие дало трещину, обнажая растерянность и злость. — Это всего лишь свадьба! Один день! Неужели так сложно сделать приятное моей матери, моим родственникам? Они же не просят тебя продать душу! Они просто хотят познакомиться с моей женой, разделить с нами радость! А ты ведёшь себя как эгоистка, которая думает только о себе!
Эгоистка. Вот и оно. Главное обвинение, главный козырь, припасённый на тот случай, когда логика перестаёт работать. Он ударил точно в цель, но эффект был не тот, на который он рассчитывал. Внутри Ани ничего не дрогнуло. Наоборот, всё застыло, кристаллизовалось в холодную, ясную уверенность. Она смотрела на него, на человека, которого любила, за которого собиралась замуж, и видела перед собой не родную душу, а ретранслятор чужих мыслей, чужих желаний. Он не был на её стороне. Он даже не был посередине. Он уже давно стоял там, на другом берегу, и теперь просто уговаривал её переплыть к нему, оставив на этом берегу всё, что она считала своим.
В этот момент она поняла, что речь не о свадьбе. И даже не о его матери. Речь о нём. О его неспособности быть мужчиной, партнёром, отдельной единицей. О его готовности всегда, в любом спорном вопросе, выбирать не их общую лодку, а большой, надёжный материнский лайнер. И сейчас он просто предлагал ей место в трюме.
— Если я сейчас уступлю, Паша, это не закончится. Это только начнётся, — сказала она тихо, но каждое слово в пустой кухне звучало как удар молотка по наковальне. — Сначала будет свадьба по маминому сценарию. Потом мы будем выбирать квартиру там, где удобно маме. Потом будем решать, как назвать наших детей, исходя из того, какие имена нравятся маме. А ты каждый раз будешь приходить ко мне с этим же выражением лица и говорить, что это «просто надо», что нужно «проявить уважение». Я не хочу такой жизни.
— Ты всё преувеличиваешь! — воскликнул он, но в его голосе уже слышалась паника. Он понимал, что теряет контроль. — Это всего лишь уступка! Маленькая уступка, чтобы сделать всех счастливыми! Если ты хочешь быть моей женой, ты должна научиться быть частью моей семьи!
И это стало последней каплей. Точкой невозврата. Он поставил ей условие. Прямое и недвусмысленное. И она приняла его. Не так, как он ожидал. Она выпрямилась, и в её взгляде появилась та металлическая твёрдость, которую он никогда прежде в ней не видел.
— Я не буду устраивать свадьбу на две сотни гостей, Паша! Всю свою родню можешь кормить ты сам, а я на это не дам ни копейки! Либо мы просто распишемся, либо никакой свадьбы не будет!
Тишина, наступившая после её ультиматума, была тяжёлой и плотной, как неразорвавшийся снаряд. Павел смотрел на неё, и его лицо медленно менялось. Растерянность сменилась недоумением, а затем — багровыми пятнами гнева. Он, казалось, впервые по-настоящему её увидел. Не свою милую, понимающую Аню, а чужого, несгибаемого человека, который посмел выставить ему, их семье, свои условия.
— Так вот, значит, как, — проговорил он, и в его голосе зашипел холодный, злой металл. — Ты готова всё это разрушить? Нашу любовь, наше будущее? Из-за чего? Из-за списка гостей? Ты хоть понимаешь, как это мелочно? Как это эгоистично? Моя мать душу в это вложила, хотела сделать праздник для всех, а ты… Ты просто плюёшь ей в лицо.
Он говорил, и слова лились из него всё быстрее, всё яростнее. Он обвинял её в неуважении, в чёрствости, в том, что она разрушает его семью, даже не успев в неё войти. Он пытался зацепить её, вызвать в ней чувство вины, заставить её защищаться, кричать в ответ, чтобы снова втянуть в привычную вязкую трясину спора, где он мог бы победить.
Но Аня его уже не слушала. Его голос стал для неё просто фоновым шумом, как гул холодильника или шум машин за окном. Она смотрела не на него, а сквозь него, на своё собственное отражение в тёмном стекле кухонного шкафа. Она видела там женщину с абсолютно спокойным, почти безразличным лицом. Внутри неё не было ни бури, ни обиды, ни боли. Там была только пустота. Чистая, стерильная пустота на месте того, что ещё час назад было любовью. Произошла ампутация. Быстро, без анестезии и сожалений. Гангренозную часть отсекли, чтобы спасти весь остальной организм.
Она молча обошла стол. Павел на секунду замолчал, сбитый с толку её движением, ожидая, что она сейчас подойдёт, обнимет, попросит прощения. Но она остановилась возле стола, рядом с этими проклятыми листами. Медленно, не отрывая от него взгляда, она подняла левую руку. Её пальцы были тонкими и изящными. На безымянном пальце тускло блеснул небольшой бриллиант на тонком золотом ободке. Он был символом их будущего, обещанием, которое они дали друг другу.
Она посмотрела на кольцо так, словно видела его впервые. Покрутила его на пальце. Затем так же медленно и методично стянула его. На коже остался тонкий белый след. Она не швырнула его, не бросила на стол с драматичным звоном. Она аккуратно, двумя пальцами, взяла его и положила точно в центр первого листа со списком гостей, прямо на имя какой-то «Тёти Вали из Балаково». Маленький золотой кружок с камнем выглядел на исписанной бумаге неуместно и чужеродно.
Затем она взяла листы. Один за другим, выравнивая уголки. На глазах у ошеломлённого, замолчавшего Павла она начала их складывать. Сначала пополам, чтобы кольцо оказалось внутри. Потом ещё раз пополам. У неё получился аккуратный, плотный бумажный прямоугольник. Она протянула этот свёрток ему. Он смотрел то на бумагу в её руке, то на её пустое, спокойное лицо, и не мог понять, что происходит.
— Передай маме, — произнесла она. Голос её был абсолютно ровным, без единой дрогнувшей ноты. — Пусть добавит это к списку…
