— Тсс, не шуми, она только прилегла с дороги, — Виктор приложил палец к губам, встречая жену не поцелуем, а шиканьем.
Глаза у него блестели той особой, дурной радостью, какая бывает у нашкодивших школьников, уверенных, что их шалость — это на самом деле гениальный подвиг, за который полагается медаль. Алина застыла в прихожей, так и не расстегнув молнию на сапоге.
Тяжелая сумка с ноутбуком оттягивала плечо, а в висках пульсировала тупая боль после двенадцатичасовой смены. Ей хотелось только одного: горячего душа и тишины. Но вместо тишины был возбужденный шепот мужа, а вместо запаха свежего ужина — странный, густой дух, который, казалось, просачивался сквозь закрытые двери комнат.
— Кто «она»? — спросил Алина, чувствуя, как внутри зарождается нехорошее предчувствие. — Вить, ты опять кошку с улицы притащил? Мы же договаривались.
— Какую кошку, Алин! Бери выше! — он сиял, как начищенный самовар. — Я маму перевез! Сюрприз!
Виктор схватил её за руку, холодную с мороза, и потянул вглубь квартиры, не давая даже снять пальто. Алина двигалась за ним механически, спотыкаясь о собственные ноги. Мозг отказывался обрабатывать информацию. Маму? Сюда? В их двухкомнатную квартиру, где каждый квадратный метр был выстрадан, просчитан и оплачен её бессонными ночами над отчетами?
— Ты посмотри, как мы всё устроили, — тараторил Виктор, распахивая дверь в комнату, которую они последние полгода называли исключительно «детской». — Ей там, в деревне, знаешь как одиноко? Зима на носу, дрова таскать тяжело, волки, говорит, выть начали прямо за огородом. А тут тепло, светло, вода горячая. Я как подумал, что она там одна в темноте сидит, сердце защемило. Ну я и метнулся одним днем, нанял «Газель»…
Он толкнул дверь, и Алина невольно задержала дыхание.
Комната, её любимая комната, её проект, её мечта, была уничтожена. Еще утром здесь пахло свежей бумагой дорогих экологичных обоев мятного цвета и лаком паркетной доски. Алина лично выбирала этот оттенок недели две, сверяясь с палитрами, чтобы будущему малышу было спокойно и уютно. Теперь же в нос ударил тяжелый, плотный запах нафталина, пыльной шерсти, старого слежавшегося тряпья и чего-то кислого, похожего на квашеную капусту.
— Вот! — гордо провозгласил Виктор, обводя рукой пространство.
Посреди комнаты, прямо на идеально ровном дубовом паркете, который Алина запрещала мыть мокрой тряпкой — только специальным средством, возвышалась гора. Это были не чемоданы. Это были узлы. Огромные, бесформенные тюки, замотанные в простыни, клетчатые баулы челноков из девяностых, перетянутые коричневым скотчем, и картонные коробки из-под яиц, перевязанные бечевкой.
У стены, закрывая собой дизайнерские фотообои с лесными зверятами, стоял свернутый в трубу ковер. Даже в свернутом виде он выглядел угрожающе: бордовый, с проплешинами, из него торчали жесткие нитки, а запах исходил такой, что начинало першить в горле. Рядом громоздились какие-то ведра, швабры с облезлым ворсом и, кажется, даже старая советская стиральная доска.
— Витя… — Алина наконец выдохнула, чувствуя, как от шока немеют пальцы. — Что это такое?
— Ну как что? Вещи. Приданое, так сказать, — хохотнул муж, не замечая её состояния. — Мама без своих перин спать не может, ты же знаешь. А ковер этот — память, он еще бабушкин, натуральная шерсть, сейчас таких не делают. Постелим на пол, сразу уютно станет, тепло. А то у нас тут как в больнице — всё голое, пустое.
Алина сделала шаг вперед, наступая на грязный след от ботинка, оставленный кем-то прямо посередине комнаты. Грязь на новом полу.
— Это детская, — произнесла она тихо, но отчетливо. — Витя, мы полгода делали здесь ремонт для ребенка. Мы копили на кроватку. Мы выбирали комод. Куда ты притащил эти… эти тюки?
Виктор отмахнулся, словно она сказала какую-то глупость.
— Ой, да ладно тебе! Какая детская? Ребенка-то еще нет. А комната простаивает, пыль собирает. Что ж ей, пустой стоять? А мама — вот она, живой человек, ей помощь нужна. Родим когда-нибудь, тогда и подумаем. Младенцу много места не надо, поставим люльку к нам в спальню, первое время всё равно с нами спать будет. А тут маме раздолье. Я ей уже и телевизор свой старый подключил, сейчас антенну наладим, и заживем!
Он подошел к одному из тюков, любовно похлопал его по боку, выбив облачко едкой пыли.
— Ты представляешь, Алин, она даже банки свои привезла. Огурцы, помидоры, варенье вишневое. Говорит: «Не могу я с пустыми руками к невестке ехать, неудобно». Заботится о нас. А ты стоишь, как неродная. Хоть бы улыбнулась.
Алина смотрела на мужа и видела перед собой совершенно незнакомого человека. Три года брака, общие планы, разговоры по вечерам — всё это сейчас казалось какой-то декорацией, картонным домиком, который сдуло одним порывом ветра из деревни. Он не спросил. Он не позвонил. Он просто взял и превратил их будущее в склад старых вещей своей матери, искренне считая, что Алина должна прыгать от счастья.
— Вывози, — сказала она. Голос прозвучал хрипло, чужой.
— Что? — Виктор перестал улыбаться, на его лице появилось глуповатое выражение непонимания.
— Вывози это всё обратно. Или в гараж. Или на помойку. Мне всё равно. Но чтобы через час этой вони здесь не было.
Виктор нахмурился, его губы обиженно скривились.
— Ты чего начинаешь-то? Устала, что ли? Какая вонь? Это запах дома, деревни! Мама старенькая, ей покой нужен. Ты предлагаешь мне родную мать выгнать на мороз из-за того, что тебе запах не нравится? Ты себя слышишь вообще?
В этот момент один из тюков зашевелился. Точнее, зашевелилась куча тряпья на старом диване, который они временно оставили в углу, планируя продать на днях. Из-под груды серых платков показалась всклокоченная седая голова. Антонина Петровна проснулась.
Куча платков и старых кофт зашевелилась активнее, и на свет божий выбралась Антонина Петровна. Она спустила ноги с дивана, и Алина с ужасом отметила, что свекровь уже переоделась в домашнее. На ней был застиранный, некогда синий, а теперь неопределенно-серого цвета байковый халат с оторванным карманом и стоптанные войлочные тапки, задники которых были сплющены в блин. Вид у неё был такой, словно она жила в этой квартире вечность, а Алина просто зашла ошибиться дверью.
— Ой, Витенька, разбудил ты меня, — проскрипела Антонина Петровна, зевая и совершенно игнорируя присутствие невестки. — А я только прикорнула. Дорога-то дальняя, растрясло всю.
Она по-хозяйски почесала поясницу и наконец соизволила повернуть голову в сторону Алины. Взгляд был оценивающим, цепким и, как показалось Алине, слегка торжествующим.
— А, явилась, работница, — бросила она вместо приветствия. — Ну, здравствуй, коли не шутишь. Ты чего в сапогах-то на паркет лезешь? Я только подмела тут, песку натащишь.
Алина опешила. Она стояла в коридоре собственной квартиры, которую оплачивала каждый месяц, отказывая себе в отпуске и новой одежде, и выслушивала претензии от женщины, которая превратила дизайнерскую детскую в филиал барахолки.
— Здравствуйте, Антонина Петровна, — Алина выдавила из себя вежливость, хотя внутри всё кипело. — Вообще-то я у себя дома. И это, к слову, детская комната. Мы здесь ремонт сделали специальный.
Свекровь фыркнула, поднимаясь с дивана и шаркая ногами по новому полу. Звук шарканья был невыносим, будто наждачкой по стеклу. Она подошла к стене, провела корявым пальцем по мятным обоям, оставив на них едва заметный след.
— Ремонт… — протянула она с явным пренебрежением. — Ну и что это за цвет? Как в больнице, ей-богу. Бледный какой-то, немаркий совсем. Тут же грязь любую видно будет! А пол? — она топнула ногой. — Холодный, скользкий. Ребенок тут расшибется в момент. Я Вите сразу сказала: ковры надо стелить. Вон, мои лежат, хорошие, шерстяные. Постелим — хоть на человека комната похожа станет, а то сейчас — склеп какой-то.
— Мама права, Алин, — поддакнул Виктор, сбрасывая куртку. — Неуютно у нас как-то, пусто. А с мамиными вещами сразу душевнее стало.
Алина молча развернулась и пошла на кухню. Ей нужно было выпить воды, чтобы не закричать. Но на кухне её ждал новый сюрприз.
На её идеальной столешнице из искусственного камня, где обычно не было ни крошки, царил хаос. Банки с мутными рассолами, крышки которых были покрыты ржавчиной, стояли в ряд, оставляя влажные круги на поверхности. Полотенце Алины валялось на полу, а на ручке духовки висела какая-то засаленная тряпка.
Но последней каплей стала кружка. Её любимая, большая керамическая кружка ручной работы, которую Алина привезла из командировки и из которой пила только она. Сейчас эта кружка стояла перед Антониной Петровной, которая, шаркая следом, уже успела плюхнуться на стул. В кружке дымился чай, и в нем плавал кусок батона с маслом.
— Чаю налей мужу, чего стоишь? — скомандовала свекровь, отхлебывая из чужой чашки с громким прихлебыванием. — Устал он, меня перевозил. А ты всё о себе думаешь.
Алина почувствовала, как к горлу подступает ком. Она подошла к столу и взялась за край столешницы так, что побелели костяшки пальцев.
— Антонина Петровна, это моя чашка, — сказала она тихо.
— И что? — искренне удивилась та, не выпуская кружку из рук. — Жако, что ли? У тебя в шкафу их полно. Я взяла первую, что под руку подвернулась. Неудобно у вас всё стоит, высоко. Я там переставила немного, крупы вниз спустила, а то не дотянешься. И соль эту вашу морскую выкинула, нормальную каменную насыпала, а то той не посолишь толком.
Алина открыла шкафчик. Её система хранения, её аккуратные баночки с подписями — всё было сдвинуто, перепутано, завалено какими-то пакетами с сухарями и сушеными грибами, от которых разило затхлостью.
— Вы… выкинули мою соль? — переспросила Алина, поворачиваясь к мужу. — Витя, ты это видел?
Виктор зашел на кухню, уже переодевшись в треники, и сразу потянулся к тарелке с бутербродами, которые нарезала мать.
— Ой, Алин, ну не начинай, а? — он поморщился, как от зубной боли. — Подумаешь, соль. Мама как лучше хотела, обустраивается человек. Ей тут жить теперь, надо чтобы удобно было.
— Жить? — Алина посмотрела на них обоих. На жующего мужа и на свекровь, которая крошила батон прямо на стол. — Витя, мы это не обсуждали. Мы не договаривались, что твоя мама будет здесь жить. Эта квартира — не резиновая. У нас нет лишней комнаты. Та комната — для ребенка.
Антонина Петровна отставила кружку (оставив жирный след на столе) и поджала губы.
— Вот те раз, — протянула она ядовито. — Приехали. Сына вырастила, а теперь на порог не пускают. Слышишь, Витя, что твоя краля говорит? Места ей жалко для матери.
— Алин, прекрати, — голос Виктора стал жестче. Он перестал жевать и посмотрел на жену с укором. — Мама — это святое. Ей там одной плохо. А ребенок твой… Ну где он, ребенок этот? Пока только в проекте. Нет его. Может, еще год не будет, может, два. Что ж теперь, комнате пустой стоять, пока мы будем пробовать?
— В проекте? — переспросила Алина. Слово ударило её больнее пощечины. — То есть наш будущий ребенок для тебя — это просто проект, который можно отложить, потому что твоей маме стало скучно в деревне?
— Не передергивай! — Виктор хлопнул ладонью по столу. — Младенцу вообще отдельная комната не нужна, он ничего не понимает. Поставим люльку к нам в спальню, как все нормальные люди делают. А мама поживет там. Она нам помогать будет, готовить, убирать. Ты же вечно на работе пропадаешь, дома шаром покати. А тут — придешь, борщ горячий, пироги. Радоваться должна!
— Я не просила борща, — отчеканила Алина. — И я не просила помощи. Я просила не трогать мой дом. Эта квартира куплена в ипотеку, которую плачу я. Ты, Витя, уже третий год «ищешь себя» и пишешь музыку, которую никто не покупает. А я пашу. И я имею право приходить в свой чистый дом, а не в склад старых вещей и не в коммуналку!
— Попрекаешь? — взвизгнула Антонина Петровна, всплеснув руками. — Куском хлеба попрекаешь мужа? Да как у тебя язык поворачивается! Я Витюшу воспитывала, ночей не спала, чтобы он таким вырос, а ты… Деньги ей важнее человека! Вот она, современная молодежь. Гнилая!
Виктор встал между ними, закрывая мать спиной.
— Замолчи, Алина. Ты сейчас переходишь все границы. Мама останется здесь. Это мое решение как мужчины. Смирись и будь добрее. А будешь выступать — сама пожалеешь.
В кухне повисла тяжелая пауза. Алина смотрела на спину мужа, на довольное лицо свекрови, выглядывающее из-за его плеча, и чувствовала, как внутри что-то оборвалось. Тонкая нить терпения лопнула с отчетливым звоном. Она поняла, что разговоры закончились.
Виктор демонстративно отвернулся от жены и пододвинул к себе тарелку с нарезкой. Это была дорогая сыровяленая колбаса, которую Алина купила вчера к своему дню рождения — он должен был быть завтра. Теперь эта колбаса исчезала во рту Антонины Петровны с пугающей скоростью. Свекровь ела жадно, прихватывая куски руками, даже не пользуясь вилкой, и заедала всё это своими мутными, пахнущими кислятиной солеными помидорами, рассол от которых уже растекся лужей по каменной столешнице.
Алине никто не предложил сесть. Для неё даже места не освободили — на третьем стуле громоздилась гора старых газет, в которые были завернуты банки. Она стояла в дверном проеме собственной кухни, как бедная родственница, и наблюдала за пиршеством.
— М-м-м, Витюша, помидорчики-то удались, а? — причмокивала Антонина Петровна, вытирая жирные пальцы о край халата. — Ядреные! Не то что эта ваша химия магазинная. Ешь, сынок, ешь, тебе силы нужны. А то исхудал совсем на казенных харчах.
— Вкусно, мам, очень, — кивал Виктор с набитым ртом, преданно заглядывая матери в глаза. — Ты у меня мастерица.
Он потянулся к чайнику, но обнаружил, что тот пуст.
— Алин, ну ты чего застыла? — бросил он через плечо, даже не глядя на жену. — Поставь чайник, видишь, у мамы в горле пересохло с дороги. И печенье там, в верхнем ящике, достань.
Внутри у Алины что-то щелкнуло. Не громко, не истерично, а глухо и страшно, как затвор пистолета. Она смотрела на мужчину, с которым жила три года, и понимала: он не просто не уважает её. Он её не видит. Для него она — функция. Банкомат, уборщица, кухарка. Прислуга, которая должна быть благодарна за право обслуживать его «святую» маму.
— Чайник? — переспросила она ледяным тоном, не сдвинувшись с места. — А может, твоя мама сама поставит? Она же теперь здесь хозяйка. Соль мою выкинула, крупы переставила. Пусть и кнопку нажмет. Или у неё руки от помидоров отсохнут?
Виктор поперхнулся. Антонина Петровна замерла с куском колбасы у рта, медленно багровея.
— Ты как с матерью разговариваешь? — прошипел муж, вскакивая со стула. — Совсем берега попутала? Человек к нам со всей душой, с гостинцами! Вон, полбагажника еды привезла, чтобы мы деньги экономили! А ты нос воротишь?
— Еды? — Алина рассмеялась, и этот смех был сухим и коротким. — Ты называешь эти гнилые помидоры едой? Витя, очнись! Я зарабатываю достаточно, чтобы мы ели свежие овощи, а не эту плесень. Мы экономим не на еде, а на твоих амбициях! Кто оплачивает этот банкет? Кто платит за квартиру? За свет, который вы сейчас жжете? За воду, которую твоя мама льет без меры?
— Опять ты за свои деньги! — Виктор стукнул кулаком по столу, отчего подпрыгнула тарелка. — Меркантильная тварь! Только о бабках и думаешь! У тебя в глазах счетчик крутится вместо души!
— Да, я думаю о деньгах! — рявкнула Алина, делая шаг в кухню. — Потому что ты о них не думаешь! Ты «ищешь себя»! Ты три года пишешь свой гениальный альбом, сидя на моей шее! Я оплачиваю ипотеку, я покупаю продукты, я делаю ремонт! А ты просто приводишь сюда маму и сажаешь её мне на голову!
Антонина Петровна, поняв, что настал её звездный час, картинно схватилась за сердце.
— Ой, Витенька, дурно мне… — запричитала она елейным голосом, косясь на Алину злым, колючим взглядом. — Говорила я тебе, сынок, не пара она тебе. Черствая, пустая. Детей рожать не хочет, мужа не ценит. Карьеристка проклятая! Ей лишь бы на работе хвостом вертеть, а дома уюта нет. Выгонит она тебя, сынок, попомни мое слово. Змея она.
Алина посмотрела на свекровь. На её притворную гримасу боли, на жадные руки, всё еще сжимающие кусок чужой колбасы. Жалость исчезла. Осталась только холодная ярость и четкое понимание того, что нужно делать.
— Змея, говорите? — тихо произнесла Алина, подходя вплотную к столу. — Значит так. Слушайте меня внимательно, дорогие родственники.
Она набрала в грудь воздуха и выкрикнула то, что накипало в ней последние полчаса, чеканя каждое слово, чтобы оно вбивалось в их головы, как гвоздь:
— Я не для того пахала на эту квартиру десять лет, чтобы твоя мамаша здесь свои порядки наводила! Ах, ей, видите ли, в деревне скучно стало зимой? А мне какое дело? Пусть скучает! Если она переступит этот порог с чемоданами, то вылетите отсюда оба, вместе с её банками и вязанием!
В кухне стало тихо. Слышно было только, как гудит холодильник и тяжело дышит свекровь. Виктор смотрел на жену, выпучив глаза, словно впервые увидел, что она умеет открывать рот.
— Ты… ты не посмеешь, — пролепетал он, но уверенности в его голосе поубавилось. — Это и мой дом тоже. Мы в браке.
— Этот дом куплен в ипотеку, оформленную на меня, — жестко напомнила Алина. — Брачный контракт, Витя. Ты забыл? Мы его подписали, потому что у тебя были долги по старым кредитам, и банк не давал ипотеку с тобой в созаемщиках. Юридически ты здесь никто. И твоя мама — никто. У вас есть десять минут.
— Никуда она не поедет! — Виктор снова налился краской, пытаясь вернуть себе главенство. — Я сказал — она останется! Я здесь мужчина! Я так решил! А ты, если тебе что-то не нравится, можешь валить сама!
— Ах, вот как? — Алина прищурилась. — Ты выгоняешь меня из моей квартиры?
— Я ставлю тебя на место! — заорал он, брызгая слюной. — Знай свой шесток! Мама будет жить в той комнате, и точка! А ты смиришься, если хочешь сохранить семью!
Антонина Петровна за их спинами довольно ухмыльнулась, чувствуя мощную поддержку.
— Правильно, сынок, — подлила она масла в огонь. — Учи жену уму-разуму. А то ишь, распустилась. Ничего, я её быстро к порядку приучу. Завтра же график дежурств составим, полы мыть научу, а то развели грязь…
Алина больше не слушала. Она посмотрела на мужа долгим, тяжелым взглядом, в котором не было ни любви, ни обиды — только брезгливость, как будто она смотрела на таракана.
— Семью? — переспросила она спокойно. — У меня больше нет семьи, Витя. Ты свой выбор сделал.
Она резко развернулась на каблуках и вышла из кухни. Никаких слез. Никаких истерик. В её голове созрел план, простой и эффективный, как удар молотком. Она направилась прямиком в бывшую детскую, где пахло нафталином и крахом её иллюзий.
— Ты что творишь, истеричка? А ну поставь на место! — Виктор влетел в комнату в тот момент, когда Алина волокла по полу самый объемный, клетчатый баул, набитый, судя по весу, кирпичами или теми самыми «бесценными» банками.
Она не ответила. Дыхание было ровным, движения — скупыми и точными. Алина чувствовала не ярость, а ледяное спокойствие хирурга, ампутирующего гангренозную конечность. Она дотащила баул до порога детской, с силой толкнула его ногой, и тот, шурша боками, заскользил по коридору к входной двери.
— Я с кем разговариваю?! — Виктор подскочил к ней и схватил за плечо. Пальцы больно впились в кожу через ткань блузки. — Ты совсем с катушек слетела? Там мамины вещи! Там стекло!
Алина резко дернула плечом, сбрасывая его руку, как назойливое насекомое. Она развернулась и посмотрела на мужа так, что он невольно отшатнулся. В её глазах не было ни страха, ни сомнения, только пустота, в которой тонули все его угрозы.
— Стекло? — переспросила она безжизненным голосом. — Значит, будет звон. Открой дверь, Витя. Или я вышвырну это прямо через закрытую, вместе с косяком.
— Не смей! — взвизгнула подоспевшая Антонина Петровна. Она стояла в дверях, прижимая к груди трехлитровую банку с огурцами, как младенца, и тряслась мелкой дрожью. — Иродка! Варварка! Это же мое приданое! Витя, сделай что-нибудь! Она же сейчас всё перебьет!
Но Виктор замер, парализованный переменой в жене. Он привык видеть Алину уставшей, покладистой, готовой договариваться. Эта женщина — с прямой спиной и жестким взглядом — была ему незнакома.
Пока он хлопал глазами, Алина уже схватилась за край свернутого в трубу ковра. Того самого, вонючего, пыльного монстра. Она уперлась ногами в пол и рывком потянула его на себя. Тяжелая труба с глухим стуком упала на паркет, подняв облако едкой пыли.
— Апчхи! — громко чихнул Виктор, прикрываясь локтем.
— Будь здоров, — бросила Алина, продолжая тащить ковер к выходу. — На свежем воздухе продышишься.
Она выволокла ковер в коридор. Антонина Петровна, видя, как её сокровище ползет к выходу, взвыла сиреной и бросилась наперерез, пытаясь собой загородить входную дверь.
— Только через мой труп! — заорала она, растопырив руки, в одной из которых всё еще была банка. — Не пущу! Это мой дом теперь, сын сказал! Витя, вызови врачей, она бешеная!
Алина остановилась в метре от свекрови. Она не кричала, не махала руками. Она просто подошла к вешалке, где висела куртка Виктора и его сумка с ноутбуком.
— Твой дом? — переспросила Алина, снимая куртку мужа. — Ошибаешься. Твой дом там, где воют волки. А здесь — моя территория.
Она открыла замок, распахнула входную дверь настежь. В квартиру ворвался прохладный воздух подъезда, смешиваясь с запахом нафталина.
— Выходи, — сказала Алина свекрови, указывая на лестничную площадку.
— Не пойду! — уперлась та.
— Хорошо.
Алина швырнула куртку Виктора прямо на грязный бетонный пол подъезда. Следом полетела его сумка. Ноутбук внутри жалобно хрустнул при ударе о стену, но Алине было плевать.
— Мой комп! — заорал Виктор, забыв про маму, и пулей вылетел на лестничную клетку спасать свою технику, в которой хранились «гениальные» неизданные треки.
Как только он переступил порог, Алина схватила первый попавшийся тюк и с силой пихнула его в спину свекрови. Антонина Петровна, потеряв равновесие от неожиданного толчка мягким баулом, по инерции сделала несколько шагов назад, в подъезд, прижимая к себе банку.
— Пошла вон, — тихо, но страшно произнесла Алина.
Свекровь оказалась на площадке. Она растерянно моргала, глядя то на сына, который ползал на коленях над сумкой, то на невестку.
— Ты… ты что наделала? — просипел Виктор, поднимаясь с колен. Его лицо перекосило от злобы. — Ты же ноутбук разбила! Ты мне за него заплатишь! Ты хоть понимаешь, что ты сейчас семью разрушила? Я на развод подам! Ты у меня по миру пойдешь!
Алина начала методично выкидывать оставшиеся вещи. Ковер вылетел следом, едва не сбив Виктора с ног. Потом — коробка с вязанием, из которой по всему подъезду раскатились разноцветные клубки. Потом — пакет с чьими-то рейтузами.
— Семью? — Алина остановилась в проеме, опираясь рукой о косяк. Она тяжело дышала, волосы выбились из прически, но на лице была улыбка. Страшная, облегченная улыбка человека, сбросившего с плеч мешок с камнями. — Витя, ты не понял. Я тебя не просто выгоняю. Я тебя вычеркиваю. Мне не нужен муж, который женат на своей маме.
— Алина, одумайся! — вдруг сменил тон Виктор, понимая, что дверь сейчас закроется, а ключей у него нет — они остались на тумбочке. — Ну погорячились, ну бывает! Мама сейчас всё уберет! Ну куда мы пойдем на ночь глядя?
— К маме, — ответила Алина. — В деревню. Зима близко, Витя. Дрова сами себя не наколют.
— Бессовестная! Хамка! — заголосила Антонина Петровна, осознав свое положение. — Да чтоб тебе пусто было! Да чтоб ты одна осталась и стакан воды никто не подал! Прокляну!
— И вам не хворать, — кивнула Алина.
Она увидела последний предмет, который нужно было вернуть владельцам. Та самая кружка с недопитым чаем и куском размокшего батона, которую свекровь так и не донесла до кухни, оставив на тумбочке в прихожей. Алина взяла её, вышла на шаг в подъезд и аккуратно поставила у ног свекрови, прямо на грязный бетон.
— Допивайте. Посуду можете оставить себе.
— Алина! — Виктор дернулся к двери, пытаясь вставить ногу в проем. — Ты не имеешь права! Это противозаконно! Я полицию вызову! Открой немедленно!
Алина с силой толкнула дверь. Тяжелое металлическое полотно ударило Виктора по плечу, заставив отскочить.
Щелчок замка прозвучал в подъезде как выстрел. Потом второй оборот. Потом лязг ночной задвижки.
Алина прижалась спиной к холодному металлу двери. С той стороны слышались глухие удары кулаками, отборный мат Виктора и визгливые проклятия Антонины Петровны, обещавшей все кары небесные. Но эти звуки уже казались далекими, как шум телевизора у глухого соседа.
Она сползла по двери вниз, села прямо на пол в коридоре. Вокруг валялся мусор, оставшийся от «интервенции»: какие-то бумажки, куски скотча, грязь от ботинок. В воздухе всё еще висел запах нафталина и кислых щей. Алина закрыла глаза и глубоко вдохнула. Ей нужно будет вызвать клининг. Завтра. Или переклеить обои. Да, она переклеит обои. Купит другие, не мятные. Может быть, желтые. Солнечные.
В квартире было тихо. И в этой тишине она впервые за три года услышала себя. Она была одна, но ей не было одиноко. Ей было просторно…
