— Витя!
Голос Марии, обычно мягкий и ровный, прорезал утреннюю тишину квартиры, как осколок стекла. В нём не было просьбы, только стальной, едва сдерживаемый приказ. Он оторвался от экрана телефона, где лениво листал новостную ленту, и нехотя поднялся с дивана. На его лице играла ленивая, самодовольная ухмылка человека, который знает, что его ждут, и наслаждается этим. Он лениво заглянул в ванную, опираясь плечом о дверной косяк.
Мария стояла посреди сверкающего белого кафеля, спиной к нему. Её взгляд был прикован к полу, к месту рядом со стиральной машиной. Там, на идеально чистом полу, лежал он. Скомканный, серо-бурый комок. Две недели подряд он оставлял этот трофей на этом самом месте. Не в специальной плетёной корзине, стоящей в шаге отсюда, а именно рядом. Это была не забывчивость и не неряшливость. Это была демонстрация. Маленькая, грязная декларация его власти в этом доме, его правоты в их невысказанном споре. Он проверял её, день за днём, сдвигая границы дозволенного на миллиметр. Сегодня граница была пройдена.
— Это что? — спросила она, не поворачиваясь. Её голос был опасно спокоен.
— Носки. Грязные, — бросил он, разглядывая свои ногти. Тон его был таким, будто он объясняет очевидную вещь умственно отсталому. — Постирай.
Он уже начал разворачиваться, чтобы уйти, считая разговор оконченным, миссию выполненной. Он ожидал чего угодно: тяжёлого вздоха, ворчания, может быть, даже упрёка. Но он не ожидал этого одного слова.
— Нет.
Оно прозвучало тихо, но ударило по нему, как пощёчина. Он замер и медленно обернулся. Ухмылка сползла с его лица, сменившись недоумением.
— Что значит «нет»?
— То и значит, — Мария наконец повернулась к нему. Её лицо было бледным, но глаза горели тёмным, холодным огнём. — Я не буду их стирать. И больше не буду стирать ничего из твоих вещей, которые не окажутся в корзине для белья.
Он усмехнулся, но смех получился напряжённым, искусственным. Он снова пытался вернуть себе контроль над ситуацией, снова пытался стать хозяином положения.
— Ты жена или кто? Это твоя обязанность.
Эта фраза стала детонатором. Спокойствие Марии лопнуло, как перетянутая струна.
— Я не обязана за тобой ухаживать как за ребёнком! Я твоя жена, а не мамочка! А ты взрослый мужик, а не сопливый ребёнок, который только забрали из садика!
— Но ты…
— Тебе нравится жить в грязи? Отлично!
Прежде чем он успел вставить хоть слово, она сделала то, чего он никак не мог предвидеть. Она не пнула носки ногой, не бросила их в корзину. Она наклонилась и брезгливо, двумя пальцами, как будто поднимала с земли что-то дохлое и заразное, подцепила этот его вонючий комок. Запах застарелого пота и пыли ударил ей в нос, но она даже не поморщилась.
С этой добычей в вытянутой руке она прошла мимо остолбеневшего Виктора, который инстинктивно отшатнулся. Она прошла через коридор и решительно вошла в их спальню. Не останавливаясь, она сделала широкий замах и швырнула грязные носки прямо на его белоснежную наволочку. Они упали с мягким, отвратительным стуком, оставив на ткани едва заметную вмятину.
— Вот, — выдохнула она, стоя на пороге спальни и глядя на дело своих рук. — Это твоё. Спи с ними. Ешь с ними. Делай что хочешь. Моя работа по твоему обслуживанию окончена. Справляйся сам.
Она развернулась и прошла мимо него, всё ещё застывшего в коридоре. Он смотрел то на пустую теперь ванную, то на открытую дверь спальни, где на его личном, сакральном месте лежало неопровержимое доказательство её бунта. В его голове не укладывалось произошедшее. Это был не просто скандал. Это было объявление войны. И он только что с позором проиграл первую битву.
Шок сменился медленно закипающей, вязкой яростью. Виктор стоял в коридоре ещё с минуту, прислушиваясь к звукам из ванной, где Мария с нарочито громким шумом открыла кран и начала умываться, словно ничего не произошло. Это демонстративное спокойствие бесило его больше, чем любой крик. Он вошёл в спальню. На его белоснежной подушке, как чёрная клякса на чистом листе, лежал комок его носков. Он не стал их убирать в корзину. Это было бы капитуляцией, признанием её правоты. Вместо этого он схватил их, подошёл к своей стороне кровати и с силой швырнул на пол, в угол между кроватью и тумбочкой. Пусть лежат. Это его угол. Его территория.
На следующее утро война перешла в новую, позиционную фазу. Он проснулся первым, прошёл на кухню и демонстративно громко приготовил себе завтрак. Он жарил яичницу так, что брызги жира летели на плиту и фартук. Он резал хлеб прямо на столешнице, оставляя после себя россыпь крошек. Он налил кофе, пролив несколько капель на стол, и оставил банку с молотым кофе открытой. Поев, он оставил грязную, жирную сковороду и тарелку с присохшим желтком прямо в раковине. Это был его утренний залп. Он сел на диван и стал ждать её реакции.
Мария вышла из спальни через полчаса. Она молча прошла на кухню, её взгляд скользнул по полю боя, устроенному Виктором, но на лице не дрогнул ни один мускул. Она не сказала ни слова. Она взяла свою чашку, свой пакетик чая и аккуратно налила воды из чайника, стараясь не задеть его грязную посуду. Затем она взяла тряпку, намочила её и методично протёрла ровно половину кухонного стола — свою половину. Она села за стол и начала завтракать, поставив свою чистую чашку на свою чистую территорию, в сантиметре от его кофейных разводов и хлебных крошек.
Виктор наблюдал за этим спектаклем из гостиной, и его брови медленно ползли вверх. Он ожидал возмущения, упрёков. Но это молчаливое, педантичное игнорирование было чем-то новым. Она доела, помыла за собой одну чашку и одну ложку, тщательно вытерла их и убрала на место. Затем она взяла свою тряпку и протёрла ровно половину раковины, оставив его сковороду и тарелку нетронутыми, как монумент его неряшливости.
Дни потекли в этом новом, абсурдном режиме. Квартира превратилась в разделённое государство с чёткой, но невидимой границей. Виктор, уязвлённый её стойкостью, усиливал натиск. Он начал оставлять мокрое полотенце на её половине кровати. Она молча брала его и вешала на ручку его кресла в гостиной. Он перестал выносить мусор, и пакет у двери начал разрастаться. Она собирала свой мусор в отдельный маленький пакетик и выносила его по дороге на работу. Она готовила ужин ровно на одну персону.
— А мне? — спросил он однажды вечером, когда она поставила перед собой тарелку с ароматной пастой, а плита осталась холодной и чистой.
— А ты взрослый мальчик, — ответила она, не поднимая на него глаз. — Холодильник там. Продукты тоже. Справляйся сам.
Он питался бутербродами и пельменями, оставляя после себя ещё больше грязной посуды, которая скапливалась в его половине раковины, превращаясь в уродливую пирамиду. Его половина стола покрылась липкими пятнами и крошками. На его стороне кровати валялась одежда. Он думал, что этот нарастающий хаос сломает её, заставит сдаться, ведь она так любила чистоту и порядок. Но он ошибался. Она не ломалась. Она просто отгородилась от его хаоса стеной ледяного безразличия. Она жила в своей чистой, ухоженной половине квартиры, как в посольстве суверенного государства на враждебной территории. И с каждым днём Виктор понимал, что в этой позиционной войне он проигрывает. Он жил в грязи, которую сам же и создал, в то время как она продолжала существовать в своей зоне комфорта. Его тактика не работала. А значит, нужно было переходить в наступление и захватывать её территорию по-настоящему.
Позиционная война не приносила Виктору удовлетворения. Он всё глубже увязал в собственном, рукотворном болоте, в то время как Мария, казалось, лишь закалялась в этой борьбе, становясь ещё более отстранённой и непробиваемой. Её чистота была не просто привычкой, она стала её бронёй. Каждый вечер, возвращаясь домой, он видел эту абсурдную картину: его половина комнаты медленно погружалась в хаос, а её — сияла почти стерильным порядком. Это было унизительно. Он проигрывал. Он чувствовал себя не хозяином в доме, а грязным, невоспитанным соседом по коммуналке. Осознание этого злило его до скрежета зубов. Пассивной агрессии было недостаточно. Нужен был ход, который разрушит её оборону, вторгнется на её территорию и сделает невозможным её игнорирование.
Идея пришла ему в голову в обеденный перерыв, когда он листал каталог интернет-магазина. Он увидел его. Огромное, монструозное игровое кресло. Чёрная эко-кожа с агрессивными красными вставками, футуристические формы, подлокотники, похожие на оружие из фантастического фильма. Это было не просто кресло. Это был трон. Заявление. Символ его мира, его увлечений, его личности, которую она так презирала. Он нажал кнопку «купить», чувствуя прилив мстительного восторга.
Доставили его на следующий день. Огромная коробка едва протиснулась в дверь. Виктор, отпросившись с работы пораньше, с энтузиазмом принялся за сборку. Он работал с азартом, предвкушая эффект. Когда трон был готов, он встал посреди гостиной и огляделся, выбирая место для удара. Его взгляд упал на уютный уголок у окна. Там стояло небольшое, изящное кресло, в котором Мария любила читать вечерами, и маленький кофейный столик с её книгами. Он безжалостно отодвинул её кресло в самый дальний, тёмный угол комнаты, а столик засунул за диван. А затем, с усилием, он вкатил своё чудовище в центр гостиной. Прямо посреди комнаты, так, чтобы его нельзя было обойти, не задев. Оно перекрывало проход, разрушало всю геометрию пространства, кричало о своём присутствии. Он сел в него, откинулся назад и удовлетворённо улыбнулся. Теперь пусть попробует его игнорировать.
Мария вернулась вечером. Она вошла в квартиру, и её шаг замер на пороге гостиной. Она молча смотрела на этот чёрно-красный идол, который вырос в центре её мира. Виктор, сидевший в нём с телефоном в руках, наблюдал за ней с плохо скрываемым триумфом. Он ждал криков, ссоры, возмущения. Но она молчала. Она медленно, очень медленно обвела взглядом кресло, затем посмотрела на него. В её глазах не было гнева. Там было что-то другое, холодное и оценочное, как у хирурга, разглядывающего опухоль. Не сказав ни слова, она разулась, прошла на кухню и начала готовить свой ужин на одного.
Эта её реакция вывела его из себя ещё больше, чем ожидаемый скандал. Он остался сидеть на своём троне, чувствуя себя идиотом. Но он и представить не мог, что произойдёт дальше. Дождавшись, пока он уйдёт в ванную, Мария начала действовать.
Её месть была холодной, методичной и ужасающей в своей логике. Она не стала кричать или пытаться сдвинуть кресло. Она превратила его символ доминирования в памятник его же собственному свинству. Она зашла на кухню и взяла первую тарелку с горы его грязной посуды — тарелку с присохшими остатками гречки. Она принесла её в гостиную и аккуратно поставила на один из подлокотников. Затем она вернулась за сковородой, покрытой застывшим слоем жира, и водрузила её прямо на сиденье. Чашка со следами кофе и плесенью на дне заняла место на втором подлокотнике. Она собрала все его крошки со стола в ладонь и высыпала их на подставку для ног. Затем она прошла в спальню, собрала всю его разбросанную по полу одежду и живописно драпировала ею спинку кресла. А на самый верх, на подголовник, как вишенку на торте, она водрузила тот самый, первый, ставший легендарным комок носков, который всё это время лежал в углу.
Когда Виктор вышел из ванной, он застыл. Его трон, его сверкающий символ победы, был осквернён. Он превратился в гротескную, вонючую мусорную инсталляцию. Это было уже не просто игнорирование. Это было прямое, унизительное контрнаступление. Он медленно повернул голову и посмотрел на Марию. Она стояла у окна, в том самом тёмном углу, куда он задвинул её кресло, и молча смотрела на него.
— Что… это? — выдавил он из себя, его голос дрожал от ярости.
Она сделала шаг из тени.
— Твои вещи. На твоём месте.
Слова Марии, тихие и ровные, упали в звенящую тишину гостиной. Они не были криком или упрёком, они были приговором. Ярость, до этого момента кипевшая под кожей Виктора, прорвалась наружу. Он сделал шаг к креслу, его лицо исказилось. Это был уже не самодовольный мальчишка, играющий в грязные носки. Это был мужчина, чьё эго, воплощённое в этом нелепом троне, только что публично унизили и растоптали.
— Ты… — начал он, задыхаясь. Он схватил со спинки кресла свою грязную рубашку и швырнул её на пол. — Ты думаешь, это остроумно? Думаешь, ты победила?
Он сгрёб с сиденья жирную сковороду, и та с грохотом упала на паркет, оставив на нём маслянистый след. Его руки сгребали его же собственную грязь и швыряли её во все стороны. Крошки, фантики, скомканные салфетки полетели по комнате.
— Я хотел посмотреть, как долго ты продержишься! Хотел увидеть, когда же в тебе проснётся женщина, а не эта ледяная, вечно недовольная кукла! Ты не женщина, ты робот! Робот-уборщик, который считает, что чистота важнее живого человека!
Он наступал, а она молча отступала к кухне, её лицо оставалось бесстрастным, но в глазах застыл холодный блеск.
— Ты даже не понимаешь, насколько ты жалкая в своём этом мирке из чистых тарелок и отсортированного белья! — его голос гремел. — В тебе жизни нет! Только правила и упрёки!
Его взгляд метнулся по кухне, ища, чем бы нанести самый болезненный удар. И он нашёл. В углу, на специальной подставке, стоял её фикус. Большое, раскидистое растение с глянцевыми, тёмно-зелёными листьями. Она возилась с ним годами, пересаживала, удобряла, протирала каждый листочек. Это был её маленький, живой оазис в их бетонной коробке.
Он шагнул к растению.
— Нет, — произнесла она. Это было единственное слово, сорвавшееся с её губ.
Он проигнорировал её. Он схватил тяжёлый керамический горшок обеими руками. Он не разбил его. Это было бы слишком просто, слишком быстро. Вместо этого он пронёс его на середину кухни, на тот самый идеально чистый кафельный пол, который она мыла всего пару часов назад, и перевернул. С сухим, шуршащим звуком на белоснежный пол высыпался ком чёрной земли, переплетённый бледными, беззащитными корнями. Растение, её гордость, лежало поверженное в куче грязи, его корни были обнажены и уязвимы.
Виктор выпрямился, тяжело дыша. Он смотрел на неё, ожидая слёз, истерики, криков — хоть какой-то реакции, которая подтвердила бы его победу.
Но Мария не закричала. Она посмотрела на мёртвое растение на полу, потом перевела взгляд на него. В её глазах не было ничего. Пустота. Она молча развернулась и пошла из кухни. Она прошла мимо него, мимо осквернённого трона в гостиной и направилась к его рабочему столу, стоявшему у другой стены.
— Я с тобой разговариваю! — крикнул он ей в спину.
Она не ответила. Её взгляд был прикован к его гордости, к командному центру его цифрового мира. Дорогая геймерская клавиатура с гипнотически пульсирующей разноцветной подсветкой. Он копил на неё три месяца.
Она спокойно, без резких движений, взяла беспроводную клавиатуру в руки. Виктор замолчал на полуслове.
— Эй. Положи. Что ты делаешь? Положи на место.
Её шаги были ровными и тихими. Она прошла в ванную. Он двинулся за ней, нерешительно, не понимая, что происходит. Она подошла к раковине, одной рукой повернула ручку крана. Ледяная вода с силой ударила в фаянс. И тогда, не меняя выражения лица, она подставила его сияющую, переливающуюся всеми цветами радуги клавиатуру под мощную струю.
Она держала её обеими руками, наблюдая, как вода заливает клавиши. Красные, синие, зелёные огоньки начали хаотично моргать, коротить, словно в предсмертной агонии. Один цвет погас, затем другой. Через несколько секунд произошла последняя, жалкая вспышка, и вся подсветка умерла. Но она продолжала держать мёртвый кусок пластика под водой, методично промывая его, словно изгоняя из него последний дух.
Виктор стоял в дверях ванной и смотрел на это священнодействие. Весь его гнев испарился, оставив после себя ледяной, сосущий страх. Он проиграл. Не просто проиграл — он был уничтожен. Он разрушил то, что она любила. А она, молча и безжалостно, уничтожила то, что было дорого ему.
Она выключила воду. С отвратительным стуком мокрого пластика она бросила мёртвую клавиатуру в раковину и, не взглянув на него, вышла из ванной. Они замерли в разных концах квартиры. Он — у порога кухни, глядя на кучу земли и мёртвые корни. Она — у порога ванной, глядя на свою пустую, чистую половину гостиной. Между ними лежали руины. Война была окончена. Победителей не было.
На следующий день Мария подала заявление на развод, потому что больше она с этим человеком не хотела иметь ничего общего…
