— Оль, надо на выходных к маме съездить, ей опять нехорошо, просила помочь, — голос Сергея, вошедшего на кухню, был привычно-беззаботным. Он бросил ключи в плетёную корзинку на полке, звук звякнувших ключей был таким же обыденным, как тиканье настенных часов, как запах жареной курицы, который уже начинал наполнять их небольшую квартиру. Он был частью ритуала, предвестником очередных выходных, посвящённых не им, а его матери.
Ольга не обернулась. Её спина была идеально прямой, а рука с тяжёлым поварским ножом двигалась с размеренной, почти гипнотической точностью, превращая упругую, сочную луковицу в россыпь полупрозрачных кубиков. Этот монотонный, отточенный годами стук был её способом медитации, единственным звуком в мире, который она могла контролировать. Всё остальное — планы, желания, время — давно уже ей не принадлежало.
— Нет, — короткое слово упало на кухонную доску вместе с очередной порцией нарезанного лука. Оно прозвучало тихо, но обладало весом чугунной гири, брошенной на стеклянный стол их семейного уклада.
Сергей замер на полпути к холодильнику, куда он направлялся за бутылкой холодной воды. Он моргнул, словно помеха в эфире исказила привычный сигнал. В его мире, где поездки к Дарье Петровне были такой же незыблемой частью расписания, как восход солнца или выплата ипотеки, это «нет» было системной ошибкой, синим экраном смерти их налаженного быта.
— Что значит нет? — он подошёл ближе, его тень накрыла Ольгу и разделочную доску. В его голосе прорезалось не раздражение, а искреннее, почти детское недоумение. — Я не понял. Маме плохо. Она моя мать, она больна, ей нужна помощь. Какие могут быть варианты? Это же не обсуждается.
Движение ножа остановилось. На мгновение на кухне повисла напряжённая пауза, наполненная лишь шипением масла на сковороде. Затем Ольга, с медленной и выверенной силой, воткнула нож остриём точно в центр старой деревянной доски. Нож вошёл в дерево на сантиметр и остался стоять ровно, как чёрный обелиск на могиле её безграничного терпения. Она медленно повернулась.
Её лицо было спокойным. Пугающе спокойным. На нём не было ни гнева, ни застарелой обиды, которые он привык видеть и с которыми научился так ловко справляться, отшучиваясь или переводя тему. Была лишь холодная, отстранённая решимость хирурга перед сложной, но необходимой ампутацией.
— Больна? — переспросила она так тихо, что Сергею пришлось напрячь слух. Её голос был ровным, без единой трещинки. — Давай мы с тобой, как взрослые люди, вспомним её последнюю «болезнь». Две недели назад. Суббота. Я приехала к ней, потому что у неё «подскочило давление до двухсот и ломило спину так, что не разогнуться». Первым делом я вымыла полы во всей её двухкомнатной квартире, потому что ей, цитирую, «было тяжело даже нагибаться за веником». А пока я, стоя на коленях, с тряпкой в руках, оттирала её затоптанный линолеум в коридоре, она сидела на кухне и громко, с выражением, чтобы я точно не пропустила ни слова, рассказывала по телефону своей подруге, тёте Вале, какая я никчёмная хозяйка, безрукая невестка и как тебе, её бедному сыночку, со мной фатально не повезло.
Она сделала шаг к нему, и он невольно отступил. Её глаза были тёмными и невыразительными, как два куска обсидиана. В них не отражался ни свет лампы, ни его растерянное лицо.
— После этого её «больная спина» и «страшное давление» не помешали ей попросить меня сходить на рынок. Помнишь, ты ещё звонил, удивлялся, почему я так долго. А я тебе скажу почему. Потому что я тащила две пятикилограммовые сетки с картошкой и кочан капусты ещё на три кило. А она шла рядом налегке, даже свою сумочку мне отдала, и сетовала, что молодёжь нынче совсем слабая пошла, не то что их поколение.
Сергей открыл рот, чтобы что-то возразить, вставить привычное, спасительное «ну, мама просто так говорит, она не со зла», но слова застряли в горле. Он смотрел на жену и понимал, что говорит не с той Ольгой, которую он знал. Та Ольга вздыхала, дулась, плакала в подушку, но в конце концов уступала. Эта женщина смотрела на него так, будто принимала у него итоговый экзамен по их совместной жизни. И он этот экзамен с треском проваливал.
— Твоя мать не больная, Серёж. Она – энергетический вампир, который питается моим унижением. Ей становится хорошо, когда мне плохо. Её давление нормализуется, когда я чувствую себя ничтожеством. Её спина проходит, когда ломается моя воля. Я в этом больше не участвую. Хочешь ехать – садись в машину и езжай. Мой её полы. Носи её сумки. Слушай её яд, которым она будет щедро поливать меня в твоём присутствии. Но меня ты туда больше не потащишь. Никогда.
— Но она же тебя ждёт! И вообще…
— Я не собираюсь больше ездить к твоей матери и помогать ей, чтобы она взамен меня грязью поливала! И мне плевать, что она старая и больная женщина! Она больная только на голову!
Она произнесла это ровно, без единой дрогнувшей нотки. Это был не ультиматум. Это была констатация факта, сухого и твёрдого, как гранит. Она развернулась, так же медленно, как и повернулась к нему, решительно выдернула нож из доски и с тем же методичным спокойствием продолжила резать морковь. А Сергей стоял посреди кухни, оглушённый не криком, а этой убийственной тишиной её голоса, и с леденящей ясностью понимал, что дверь, в которую он так привычно и настойчиво стучался каждые выходные, только что захлопнулась прямо перед его носом. И на ней повесили невидимую табличку «Входа нет». Навсегда.
Сергей застыл посреди кухни, как человек, которому только что объяснили, что земля на самом деле плоская. Воздух, ещё минуту назад пахнувший домашним уютом и жареной курицей, теперь казался густым и тяжёлым. Он смотрел на непреклонную спину жены, на её руку, которая с механической точностью продолжала шинковать морковь, и его первоначальное недоумение быстро сменялось кипящим, привычным раздражением. Он не умел и не хотел понимать её мотивы, он умел только продавливать свою волю.
— Значит, вот так? — он сделал шаг вперёд, вторгаясь в её личное пространство у плиты. — Ты просто взяла и решила? За нас двоих? Ты просто вычёркиваешь мою мать из нашей жизни, потому что у неё, видите ли, характер непростой? Да у всех стариков характер непростой! Её нужно понять, пожалеть! Она жизнь прожила, она нас любит, как умеет!
Ольга не повернулась. Она смахнула нарезанную морковь в сковороду, и овощи зашипели, протестуя против раскалённого масла. Этот звук был громче и честнее, чем слова её мужа.
— Я ничего не решала за нас двоих, Сергей. Я решила за себя. Это моё решение. Ты можешь её жалеть, понимать и любить сколько угодно. Это твоё право и твой долг. Я свой долг по выслушиванию оскорблений и выполнению унизительных просьб считаю исполненным. С лихвой.
Её спокойствие бесило его куда больше, чем крики. С криком можно было спорить, его можно было перекричать. А этот ледяной, рассудительный тон обезоруживал, выставлял его, Сергея, взбалмошным и неправым. И от этого он злился ещё сильнее.
— Ты просто эгоистка! — выплюнул он, повышая голос. — Ты не способна ни на каплю сочувствия! Думаешь только о своём комфорте! Моя мать больна, а ты тут про какие-то унижения рассказываешь! Тебе просто лень задницу свою поднять и помочь старому человеку!
Он ждал, что она взорвётся, что начнётся привычная перепалка, в которой он был мастером. Но Ольга лишь выключила конфорку, взяла кухонное полотенце и медленно, тщательно вытерла руки. Затем повернулась к нему.
— Да, Сергей. Ты абсолютно прав. Я эгоистка. Я хочу провести свои единственные два выходных в неделю в комфорте и спокойствии, а не в роли бесплатной домработницы и девочки для битья. Если забота о собственном достоинстве — это эгоизм, то я — самая большая эгоистка на свете. А теперь, если ты не возражаешь, я пойду приму душ.
Она обошла его, не коснувшись, и вышла из кухни. Он остался один, посреди запахов готовящейся еды, которую ему уже не хотелось. Он потерпел поражение. Сокрушительное. И, как всегда в таких случаях, сделал единственное, что умел — достал телефон и набрал номер, который был источником и решением всех его проблем.
Телефон Ольги, лежавший на тумбочке в спальне, зазвонил через десять минут. Она как раз вышла из ванной, закутанная в махровый халат. На экране высветилось «Дарья Петровна». Ольга глубоко вздохнула, выдохнула и провела пальцем по экрану.
— Олечка? Деточка, это я… — голос в трубке был слабым, скрипучим, как несмазанная калитка, и полным страдания. Это был фирменный голос Дарьи Петровны для особых случаев. — Серёженька позвонил, сказал, ты не приедешь… Я что-то не то сделала, милая? Ты обиделась на старуху?
— Здравствуйте, Дарья Петровна, — тон Ольги был вежливым и абсолютно нейтральным. Использование официального «вы» было первым выстрелом в этой битве. — Сергей всё правильно вам сказал. Я не приеду.
— Но… почему, деточка? — в голосе свекрови прозвучали нотки вселенской скорби. — У меня так сердце прихватило сегодня, давление скачет… Я думала, ты приедешь, поможешь мне окошки помыть, а то самой уже никак, руки не поднимаются…
— Если у вас проблемы с сердцем и давлением, вам нужно лежать и вызывать врача, а не мыть окна, — парировала Ольга с той же холодной вежливостью. — Вам нужен покой. Я не буду вас утомлять своим присутствием.
На том конце провода на несколько секунд повисла тишина. План давал сбой.
— Серёженька так расстроился, — предприняла Дарья Петровна новую атаку, заходя со стороны сына. — Он говорит, ты совсем его не жалеешь. Он же один у меня, вся надежда на него… и на тебя.
— Всё, что касается расстройств Сергея, вам лучше обсуждать с ним напрямую, Дарья Петровна. Это ваши с ним личные дела.
И тут маска начала трескаться. Слабость в голосе свекрови сменилась плохо скрываемым раздражением.
— Я смотрю, ты совсем себя королевой почувствовала в нашей семье, — прошипела она, уже не пытаясь изображать больную. — Голос у тебя какой стал… стальной. Не узнаю мою скромную Олечку.
— Возможно, — спокойно согласилась Ольга. — Прошу прощения, Дарья Петровна, у меня ужин стынет. Всего вам доброго. Обязательно берегите себя.
Она нажала на кнопку отбоя, не дожидаясь ответа. Она стояла посреди комнаты, и сердце бешено колотилось от выплеска адреналина, но руки не дрожали. Она выиграла этот раунд. Но она прекрасно знала свою свекровь. Дарья Петровна не была из тех, кто отступает. Она была из тех, кто после неудачной разведки боем начинает артподготовку. И Ольга знала, что следующий снаряд упадёт уже совсем близко. Прямо на порог её дома.
Субботнее утро не принесло облегчения. Оно принесло с собой густую, вязкую тишину, которая заполнила квартиру, сделав воздух плотным и трудным для дыхания. Они завтракали молча. Сергей с ожесточением намазывал масло на хлеб, его движения были резкими, полными невысказанного упрёка. Ольга спокойно пила свой кофе, глядя в окно на серый городской пейзаж. Она не чувствовала себя победительницей, скорее — человеком, который перешёл Рубикон и теперь стоит на вражеском берегу, ожидая неизбежной атаки. Она знала, что телефонный разговор был лишь прелюдией. Основное действие было впереди.
Они провели утро в разных комнатах, словно два чужих человека, волею судеб оказавшихся в одной квартире. Сергей демонстративно громко смотрел телевизор в гостиной, переключая каналы с агрессивной скоростью. Ольга разбирала шкаф в спальне, методично и безжалостно избавляясь от старых вещей. Это занятие успокаивало её, давало иллюзию контроля. Каждая выброшенная блузка, каждая пара стоптанных туфель были маленьким актом освобождения.
Около полудня раздался звонок в дверь. Не резкий и требовательный, как у курьера, а короткий, почти застенчивый, но настойчивый. Двойной. Пауза. И снова двойной.
Сергей выключил телевизор. В наступившей тишине они переглянулись. В его глазах была растерянность и слабая надежда, что это ошибка. В глазах Ольги не было ничего, кроме холодного знания. Она знала этот почерк. Это была она.
Сергей пошёл открывать. Ольга осталась стоять у шкафа, держа в руках стопку идеально сложенных свитеров. Она слышала, как щёлкнул замок, как скрипнула дверь. И потом — сдавленный, прерывистый вздох Сергея.
— Мама? Что случилось?
На пороге, картинно прислонившись к дверному косяку, стояла Дарья Петровна. Одна рука её была прижата к сердцу, другая безвольно повисла вдоль тела. Лицо её было бледным, но не болезненно-серым, а театрально-меловым, как у актрисы немого кино. Глаза были полуприкрыты, а на лбу выступила искусно изображённая испарина.
— Серёженька… сынок… — прошептала она, делая шаг внутрь и оседая в объятиях сына, который тут же подхватил её. — Прости, я не хотела… Я в аптеку шла, тут рядом… и вдруг в глазах потемнело, голова закружилась… Думаю, дойду до вас, хоть на ступеньках посижу… а тут ты…
Сергей, охваченный паникой и сыновьей любовью, буквально на руках внёс её в гостиную и бережно усадил в самое большое и удобное кресло. Он суетился вокруг неё, как встревоженный воробей.
— Мама, сейчас, сейчас я воды принесу! Или корвалол? Давление померить? Оля! — позвал он, и в его голосе прозвучал открытый укор. — Неси тонометр! Быстрее!
Ольга вошла в комнату. Она положила свитера на комод и посмотрела на разворачивающуюся сцену. Она не видела больную женщину. Она видела блестящую, отточенную годами игру. Она подошла к аптечке, спокойно достала тонометр и протянула его Сергею.
— Вот, держи.
Дарья Петровна приоткрыла глаза и посмотрела на невестку. Её взгляд, полный муки ещё секунду назад, теперь был острым и оценивающим.
— Олечка… здравствуй… Прости, что я так… без предупреждения, — её голос всё ещё был слаб, но в нём появились металлические нотки. — Я не хотела тебя утруждать. Знаю, ты устаёшь, не хочешь меня видеть…
Это был точный, выверенный удар, нацеленный прямо в Сергея. И он сработал. Сергей, надевая манжету на руку матери, бросил на Ольгу взгляд, полный негодования.
— Пожалуйста, прекрати, мама. Конечно, мы хотим тебя видеть. Всегда. Просто… не все это понимают.
Ольга проигнорировала выпад. Она подошла к креслу с другой стороны.
— Вам воды принести, Дарья Петровна? Тёплой или холодной? Может быть, чай с мятой? Говорят, он успокаивает.
Её безупречная, ледяная вежливость была лучшей защитой. Она не давала повода для обвинений, но в то же время демонстрировала полную отстранённость. Она не участвовала в спектакле, она была зрителем в первом ряду.
Дарья Петровна почувствовала это и сменила тактику.
— Спасибо, деточка, не нужно… — она слабо махнула рукой. — Лучшая помощь — это доброе слово. Вот Серёженька у меня какой… заботливый. Всю душу в меня вкладывает. Видит, как мне плохо.
Она сделала паузу, давая яду впитаться.
— У вас так чисто, Оля. Уютно. Сразу видно, у хозяйки много свободного времени. Не то что у меня, старой развалины. Руки уже не те, чтобы порядок наводить.
Это был прямой выстрел. Упрёк, завёрнутый в комплимент. Сергей нахмурился ещё сильнее. А Ольга лишь слегка улыбнулась.
— Мы стараемся поддерживать чистоту. Это дисциплинирует.
Она стояла, прямая и спокойная, и эта её невозмутимость выводила из себя и мужа, и свекровь. Они ждали от неё реакции: срыва, оправданий, слёз. А она просто стояла и смотрела, как они оба барахтаются в паутине лжи, которую сплела Дарья Петровна. И эта паутина, такая привычная и надёжная, почему-то больше не работала. Она рвалась о холодные, острые грани спокойствия Ольги. Атмосфера в комнате сгустилась до предела. Вторжение состоялось. Началась осада.
Сергей снял манжету с руки матери. Он с недоумением посмотрел на дисплей тонометра, потом снова на мать. Цифры на маленьком экране были безупречны: сто двадцать два на восемьдесят. Давление космонавта. Он молчал, и это молчание было красноречивее любых слов. Дарья Петровна, поняв, что её козырь бит, перешла в наступление с другой, проверенной годами позиции.
— Это не давление, сынок… это нервы. Душа болит, — она тяжело вздохнула, и её взгляд, полный вселенской печали, устремился на Ольгу. — Когда видишь, что единственный сын живёт… не так, как мог бы. Что рядом с ним женщина холодная, без капли тепла. Я ведь всё для вас, всё для семьи… Мечтала о внуках, чтобы было кому пироги печь, сказки рассказывать. А в итоге — пустота. Дом красивый, а жизни в нём нет.
Это был удар ниже пояса, нанесённый с мастерством опытного бойца. Она знала, что тема детей для Ольги — самая болезненная. И она ударила именно туда, на глазах у сына, выставляя Ольгу виновницей всех несчастий.
Именно это и стало последней каплей. Не для Ольги. Для Сергея. Он вскочил, и его лицо исказилось от праведного гнева. Он увидел не манипуляцию, а страдания матери, которые, как ему казалось, были вызваны чёрствостью его жены.
— Ты слышишь? — он шагнул к Ольге, его голос сорвался на крик. — Ты слышишь, до чего ты её довела?! У тебя совесть есть? Хоть что-то человеческое в тебе осталось? Мать при смерти, можно сказать, а ты стоишь, как истукан!
И в этот момент Ольга перестала быть зрителем. Она медленно подняла голову и посмотрела не на мужа, а прямо в глаза свекрови. Её лицо было лишено всякого выражения, но в глубине глаз зажёгся холодный, белый огонь.
— Хватит, — произнесла она. Слово прозвучало негромко, но заставило замолчать и Сергея, и Дарью Петровну. Ольга сделала шаг вперёд, выходя в центр комнаты, на залитый светом пятачок паркета, который вдруг стал похож на сцену. И она была на ней главной актрисой.
— Давай я напомню тебе, «больная женщина», твою любовь и заботу, — начала она, перейдя на «ты» с убийственным спокойствием. Её голос не дрожал, он звенел, как натянутая струна. — Помнишь мой день рождения три года назад? Ты подарила мне дорогой парфюм, а потом, когда я вышла на кухню, рассказывала своим подругам, что я сама его у тебя выпросила, потому что «у нищебродов с её деревни на такое денег нет». Я слышала каждое слово.
Дарья Петровна дёрнулась, словно от пощёчины. Её лицо начало терять страдальческое выражение, проступали жёсткие, злые черты.
— Помнишь, как я испекла твой фирменный яблочный пирог на семейный ужин? — продолжала Ольга, не давая ей вставить ни слова. — А ты при всех гостях заявила, что рецепт я у тебя украла, да ещё и испортила всё своими «кривыми руками». А потом, когда все ушли, ты с удовольствием съела два куска.
Сергей стоял с открытым ртом, переводя взгляд с жены на мать. Он слышал обрывки этих историй, но всегда списывал их на «женские штучки» и «мамин характер». Сейчас, произнесённые этим ледяным тоном, они складывались в уродливую, неопровержимую картину.
— А теперь о главном, — Ольга сделала ещё один шаг к креслу. — О твоей болезни и моей чёрствости…
— Вот как? И что же там ты придумала ещё? — перебила она её.
— Я не собираюсь больше ездить к тебе и помогать, чтобы ты взамен меня грязью поливала! И мне плевать, что ты старая и больная женщина! Ты больная только на голову! Я сказала это Сергею вчера, а теперь говорю тебе в лицо. Каждая моя поездка к тебе — это тщательно спланированный тобой сеанс унижения. Ты заставляешь меня мыть полы, а сама в это время обсуждаешь по телефону мою «никчёмность». Ты отправляешь меня таскать тяжести с рынка, жалуясь на свою спину, которая чудесным образом исцеляется, как только я переступаю порог твоего дома.
Она остановилась прямо перед креслом, глядя на свекровь сверху вниз.
— Ты не больна. Ты — актриса. Очень плохая актриса, чей репертуар за десять лет я выучила наизусть. Твоя единственная настоящая болезнь — это злоба и зависть. Тебе нужно, чтобы кто-то был несчастен, чтобы чувствовать себя живой.
Наконец она повернулась к мужу. Её взгляд был полон не гнева, а чего-то гораздо худшего — ледяного презрения.
— А ты, Серёжа… ты всё это видел. Всё слышал. Все эти годы. И ты всегда выбирал молчание. Ты был не слепым, ты был соучастником. Идеальный сын для идеальной матери. Наслаждайтесь обществом друг друга.
В этот момент маска с Дарьи Петровны окончательно слетела. Перед ними сидела не слабая старушка, а полная ярости, униженная женщина. Её лицо побагровело, а глаза метали молнии.
— Ах ты… — прошипела она, но осеклась, поняв, что любые слова будут лишь подтверждением правоты Ольги.
Сергей, раздавленный и уничтоженный, посмотрел на искажённое злобой лицо матери, потом на холодное и чужое лицо жены. Его мир, такой простой и понятный, рухнул за три минуты. Он сделал свой выбор. Единственный, который мог сделать.
— Одевайся, мама, — глухо сказал он, не глядя на Ольгу. — Мы уходим.
Ольга ничего не ответила. Она молча развернулась и пошла на кухню. Она не смотрела, как Сергей помогает матери подняться, как они, не сговариваясь, не смотрят в её сторону, как торопливо собираются в прихожей. Она подошла к раковине и включила холодную воду. Громкий, ровный шум воды заглушил звук открывающейся и закрывающейся входной двери, навсегда отрезавшей её прошлое. Спектакль был окончен. И все роли были сыграны до конца…
