— Ир, ну зачем этот творог? Мама берёт тот, что по акции, в такой мягкой пачке, он ничем не хуже.
Голос Андрея, тихий и вкрадчивый, просочился сквозь гул гипермаркета и вонзился Ирине куда-то под лопатку. Она не обернулась. Она лишь на долю секунды задержала руку над пачкой зернёного творога, словно взвешивая не только его, но и вес сказанных слов. Это была уже четвёртая его реплика за десять минут. Первая прозвучала у сырного прилавка, где он с сомнением покосился на кусок пармезана. Вторая — у полок с пастой, когда он предложил взять «обычные рожки», а не эти «дорогущие итальянские спиральки». Третья — возле стеллажа с оливковым маслом. И вот теперь — творог.
Ирина медленно, с подчёркнутой аккуратностью, положила упаковку в тележку. Её движения были выверенными и точными, как у сапёра. Она была полностью сосредоточена на списке, зажатом в левой руке. Этот список был её планом, её крепостью. Каждая строчка в нём была продумана, каждая покупка — частью их жизни, их ужинов, их маленьких ритуалов. А Андрей плёлся сзади, как диверсант, пытаясь методично разрушить её маленький, упорядоченный мир, заменить его на мир своей матери, состоящий из скидок, уценок и вечного компромисса между желаемым и возможным.
Они катились дальше, мимо замороженных овощей и гор полуфабрикатов. Скрежет колёс тележки по идеально гладкому полу был единственным звуком между ними. Андрей молчал, надувшись, как ребёнок, у которого отняли погремушку. Ирина чувствовала его обиженное сопение за спиной и понимала, что это затишье — лишь передышка перед новой атакой. Она знала, что он сейчас не просто идёт за ней. Он мысленно составляет отчёт для матери, перечисляя все пункты её «расточительства».
Их следующая остановка была в ряду с бакалеей. Кофе, чай, сахар. Ирина уверенно взяла с полки большую, пахнущую даже сквозь вакуумную упаковку пачку своего любимого кофе. Это была её маленькая слабость, её утренний якорь. Аромат этого кофе делал любое утро сносным. Она уже протянула руку, чтобы положить его в тележку, когда увидела движение. Рука Андрея, быстрая и незаметная, выхватила из её пальцев пачку и водрузила на её место унылую картонную коробку с надписью «Цикорий. Полезный напиток».
— Вот, — сказал он с плохо скрытым торжеством, будто совершил гениальную рокировку. — И дешевле в три раза, и для здоровья полезнее. Мама давно уже кофе не пьёт, только это.
Ирина остановилась. Тележка замерла посреди прохода. Она молча посмотрела на мужа, на его руку, всё ещё лежащую на коробке с цикорием, на его лицо, выражающее смесь упрямства и надежды на похвалу. И в этот момент что-то внутри неё, что долгое время было натянуто до предела, с оглушительным треском лопнуло. Всё её спокойствие, вся её выдержка, которую она так тщательно культивировала, испарилась, оставив после себя лишь выжженное поле ледяной ярости.
Она медленно повернула к нему голову.
— Слушай, — её голос был тихим, но в нём звенел такой металл, что Андрей невольно отдёрнул руку от полки.
— Что?!
— Я не собираюсь покупать те продукты, что берёт твоя мать! У меня свой список покупок! Если что-то не нравится, сам иди и выискивай самый дешёвый сыр и макароны по акции!
Последние слова она выкрикнула, уже не заботясь о громкости. Несколько покупателей в проходе обернулись, с любопытством уставившись на них. Лицо Андрея побагровело. Он открыл рот, чтобы что-то ответить, но Ирина не дала ему и шанса. Она резким движением вытащила из своей сумки ключи от машины, связка звякнула, как шпора. Не говоря больше ни слова, она шагнула к нему и с силой бросила ключи ему на грудь. Они ударились о его куртку и с глухим стуком упали на пол.
— Потом расскажешь маме, как ты героически сэкономил семейный бюджет, — отчеканила она, глядя ему прямо в глаза.
Затем она развернулась и, не оглядываясь, быстрыми, решительными шагами пошла к выходу, мимо касс, мимо удивлённых лиц, оставив его одного посреди гипермаркета. Одного, рядом с брошенной тележкой, полной «неправильных» продуктов, и с маленькой, жалкой коробкой цикория на полке, как символом его провалившейся миссии.
— И что, прямо там и бросила? — голос матери был ровным, лишённым удивления, будто она спрашивала о прогнозе погоды, а не о семейной сцене, разыгравшейся посреди гудящего улья гипермаркета.
Андрей сидел на её маленькой, продавленной кухне, вдыхая знакомый с детства запах — смесь крепко заваренного дешёвого чая, старого дерева и чего-то неуловимо-кислого от вареной капусты. Он кивнул, глядя в свою чашку с отколотым краем. Да, бросила. Прямо там. Ключи, звонко ударившиеся о его куртку, всё ещё фантомно ощущались на груди. Как клеймо. Публичное, унизительное. Он не стал рассказывать матери про цикорий. В его версии, он просто сделал несколько вежливых замечаний по поводу неоправданных трат, а Ирина в ответ впала в необъяснимую ярость.
— Она стала невыносима, мам. Просто невыносима. Любое слово воспринимает в штыки. Я ведь для семьи стараюсь. Чтобы копейка к копейке. А ей подавай деликатесы, будто мы миллионеры.
Светлана Петровна не суетилась. Она медленно помешивала ложечкой чай в своей чашке, создавая на поверхности маленький, аккуратный водоворот. Её кухня была её отражением: ни одной лишней вещи, всё функционально, всё на своих местах. Старая клеёнка на столе, протёртая до дыр в самых часто используемых местах. Идеально чистая, но пожелтевшая от времени газовая плита. На подоконнике — ряд банок с домашними заготовками, каждая подписана ровным, ученическим почерком. Это был мир, где не было места пармезану и оливковому маслу первого отжима. Здесь царил культ практичности, доведённый до абсолюта.
Весь долгий путь сюда он прокручивал в голове эту сцену. Дорога пешком от сияющего, стерильного гипермаркета до старой пятиэтажки матери заняла почти час. Сначала он чувствовал только стыд. Горячий, липкий стыд от сочувствующих и любопытных взглядов. Но с каждым шагом по потрескавшемуся асфальту, мимо однообразных серых панелек, стыд начал вытесняться другим чувством — праведным гневом. Он шёл и вёл с Ириной мысленный диалог, в котором он был спокоен, логичен и убедителен, а она — капризна и неблагодарна. Он не пытался её контролировать, нет. Он пытался её научить. Поделиться мудростью, унаследованной от матери. Мудростью выживания, экономии, правильной жизни. А она эту мудрость швырнула ему в лицо вместе с ключами от машины.
К тому времени, как он поднялся на свой четвёртый этаж, он уже был не униженным мужем, а оскорблённым в лучших чувствах сыном, который нёс свою обиду матери, как в детстве приносил разбитую коленку.
— Ничего, сынок, выпей чаю, — сказала Светлана Петровна, ставя перед ним тарелку с сушками. — Не все ценят заботу. Некоторые её за удавку принимают.
Она не повышала голоса, не клеймила Ирину последними словами. Её оружие было тоньше и куда более действенным. Она говорила о ней так, будто речь шла о больном, неразумном существе, чьи поступки не заслуживают гнева, а лишь снисходительной жалости и твёрдого вразумления.
— Она просто не умеет. Не научили её. В её семье ведь всегда деньги были, вот и швырялась ими. А как настоящую жизнь вести, как бюджет планировать, этого она не знает. Думает, красивая этикетка вкуснее делает.
Андрей благодарно кивнул. Да, именно так. Она не злая, она просто… не умеет. Это объяснение было удобным и снимало с него часть ответственности. Он не тиран, он — наставник. Неудачливый, непонятый наставник.
Светлана Петровна допила свой чай и решительно поставила чашку на блюдце.
— А знаешь что… Я сейчас соберусь. Возьму сумку, сходим в наш магазинчик за углом. А потом — к вам. Я покажу ей, какие продукты брать надо. И как из них ужин приготовить можно, чтобы и вкусно, и недорого. Прямо на её кухне. Может, хоть так поймёт.
На лице Андрея отразилось облегчение, смешанное с предвкушением. Это был идеальный план. Не просто слова, а действие. Его мать, воплощение здравого смысла и житейской мудрости, придёт на территорию хаоса и расточительства и наведёт там порядок. Он представил, как они вдвоём, как единый фронт, войдут в квартиру. Это будет не просто возвращение домой. Это будет ответный удар.
Квартира встретила Ирину прохладной тишиной. После гула гипермаркета и рваного гудения такси, в котором она ехала домой, стиснув зубы и глядя в окно на проносящиеся мимо витрины, эта тишина казалась почти оглушительной. Она не принесла облегчения. Она была как затишье перед бурей, как замерший воздух перед грозой. Ирина не стала включать свет в прихожей, прошла в гостиную. Она не плакала. Слёзы были бы слишком простой, слишком банальной реакцией. Вместо этого она ощущала, как её злость, выплеснувшаяся в магазине горячей лавой, теперь остывает, превращаясь в нечто твёрдое, острое и холодное. Внутри неё формировался кристалл чистой, отточенной ярости.
Она не стала садиться. Просто стояла посреди комнаты, осматривая своё пространство. Их пространство. Каждая вещь здесь была выбрана ею: диван цвета мокрого асфальта, лаконичный журнальный столик из стекла и металла, торшер с мягким, тёплым светом. Это был её мир, построенный на её вкусе, её понимании уюта. И в этот мир постоянно, как сорняк сквозь асфальт, прорастала чужая воля, чужие правила, чужой, уценённый взгляд на жизнь. Она ждала. Она знала, что это не конец. Сцена в магазине была лишь увертюрой.
Прошло около часа, когда она услышала звук ключа в замке. Он был не таким, как обычно. Не быстрый, уверенный поворот, а какой-то медленный, почти торжественный. Затем щелчок. Дверь открылась. Ирина не сдвинулась с места, лишь повернула голову в сторону коридора. Шаги. Два разных ритма. Один — знакомый, шаркающий шаг Андрея. Второй — более лёгкий, но твёрдый, каблучки отбивали по ламинату чёткий, деловитый стук. Она всё поняла ещё до того, как они появились в проёме гостиной.
Андрей вошёл первым, но тут же посторонился, пропуская вперёд свою мать. Он не смотрел на Ирину, его взгляд был устремлён куда-то в пол, но во всей его фигуре читалась неловкая, заимствованная уверенность. Он был не мужем, вернувшимся домой, а адъютантом при генерале, который прибыл на инспекцию. Светлана Петровна, маленькая, сухопарая женщина в строгом пальто, остановилась на пороге комнаты. В руке она держала большую, набитую до отказа авоську из прочной синтетической ткани — вечную спутницу всех её походов по магазинам.
— Здравствуй, Ира, — сказала она ровным, лишённым всяких эмоций голосом. Она не ждала ответа. Это был не вопрос, а констатация факта её прибытия.
Не говоря больше ни слова, она прошла мимо Ирины прямо на кухню, будто та была не хозяйкой дома, а предметом мебели. Андрей поплёлся за ней, как на буксире. Ирина медленно, очень медленно развернулась и пошла следом. Она чувствовала себя зрителем в театре абсурда, который разыгрывался в её собственной квартире.
На кухне Светлана Петровна уже действовала. Она с хозяйским видом водрузила свою авоську на идеально чистую столешницу рядом с мойкой. Раздался громкий, вульгарный шорох.
— Вот, — она обратилась к Андрею, но говорила так, чтобы Ирина отчётливо слышала каждое слово. — Мы зашли в наш магазинчик. Всё свежее, и не нужно переплачивать за красивые обёртки.
И она начала священнодействовать. Из авоськи на безупречную поверхность столешницы стали появляться трофеи её похода. Пачка самых дешёвых макарон в прозрачном, шуршащем целлофане, сквозь который виднелись бледные, мучнистые трубочки. Упаковка сырного продукта ядовито-оранжевого цвета. Брусок маргарина в промасленной бумаге. Пачка чая в пакетиках с нарисованным на коробке слоном. Каждый предмет ложился на столешницу как укор, как вызов всему, что Ирина ценила и любила. Это была не просто еда. Это была идеология. Манифест мира, где радость заменена пользой, а вкус — экономией.
— Вот из этого, Ирочка, можно приготовить прекрасный ужин на всю семью, — наконец, она соизволила повернуться к ней. В её глазах не было злости. Было лишь спокойное, непробиваемое сознание собственной правоты. — И ещё останется. Я сейчас покажу, как. Андрей, помоги мне пальто снять, я руки помою и начну. Негоже мужу голодным сидеть.
Сын тут же засуетился, помогая матери.
— Я сейчас покажу, как из ничего сделать сытный ужин, — Светлана Петровна с деловитым видом закатала рукава своего строгого кардигана, который она не сняла даже в тёплой квартире. Она говорила это так, будто делилась сакральным знанием, доступным лишь избранным. Её взгляд скользнул по кухне Ирины — по индукционной плите, по встроенной духовке, по набору дорогих ножей на магните — и в нём читалось плохо скрываемое презрение к этой выставке ненужной, дорогостоящей техники. — Андрей, достань-ка мою кастрюльку, ту, что поменьше.
Андрей, уже полностью вжившийся в роль послушного помощника, метнулся к шкафу. Он даже не задумался о том, что в этом доме есть свои кастрюли. Мать сказала — значит, нужно исполнять. Этот слепой автоматизм, эта готовность немедленно подчиниться чужой воле на своей же территории, стал для Ирины последним спусковым крючком. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, и наблюдала за этой сценой. Она видела не мужа и свекровь. Она видела оккупантов, которые пришли не в гости, а устанавливать свои порядки, принеся с собой не только убогие продукты, но и свою убогую философию.
В тот момент, когда Светлана Петровна протянула руку к пачке макарон, чтобы высыпать их в принесённую Андреем кастрюльку, Ирина шагнула вперёд. Её движение было не резким, а плавным и каким-то пугающе спокойным. Она молча взяла со столешницы шуршащий целлофановый пакет.
— Ты что делаешь? Положи! — голос свекрови впервые дрогнул, в нём прорезались повелительные нотки.
Ирина не ответила. Она подошла к раковине, одной рукой открыла холодную воду, а другой включила кнопку измельчителя пищевых отходов. Мотор под раковиной недовольно загудел, набирая обороты. На глазах у застывших Андрея и его матери она разорвала пакет и высыпала бледные, мучнистые трубочки прямо в зияющее отверстие. Раздался отвратительный, скрежещущий звук. Словно механизм перемалывал мелкие кости. Грохот заполнил кухню, вытесняя все остальные звуки. Это был звук уничтожения.
— Ира! Прекрати! Ты с ума сошла? — выкрикнул Андрей, делая шаг к ней.
Ирина выключила измельчитель и повернула к нему лицо. Её взгляд был абсолютно спокойным и холодным, как лёд.
— Не трогай меня, — произнесла она тихо, но с такой силой, что Андрей замер на месте, словно наткнулся на невидимую стену.
Затем она взяла в руки брусок сырного продукта в яркой обёртке. Она даже не стала его разворачивать. С жестом крайнего омерзения, каким выбрасывают дохлую крысу, она швырнула его в мусорное ведро, стоявшее под раковиной. Он глухо стукнулся о дно. Следом туда же полетел брикет маргарина. Он оставил на внутренней стенке ведра жирный, сальный след.
Светлана Петровна стояла, окаменев. Её лицо, обычно такое непроницаемое и уверенное, превратилось в маску недоумения и ужаса. Маска праведной наставницы сползла, обнажив растерянную, оскорблённую женщину, которая видела, как её мир, её ценности, её веру методично, хладнокровно и демонстративно превращают в мусор. Это было страшнее криков и скандалов. Это было ритуальное убийство её идеологии.
Последней осталась коробка с чаем. Ирина взяла её двумя пальцами, вскрыла и, поднеся к мусорному ведру, медленно вытряхнула всё содержимое. Серая, безжизненная пыль вместе с жалкими бумажными ярлычками на ниточках посыпалась на оранжевый брусок сырного продукта.
На кухне воцарилась тишина. Не тяжёлая, не звенящая — другая. Тишина вакуума, который образуется после взрыва. Тишина места, где только что было что-то живое, а теперь не осталось ничего. Ирина вытерла руки о кухонное полотенце, повернулась к своим оцепеневшим зрителям и произнесла с ледяным, вежливым спокойствием, от которого у Андрея по спине пробежал холодок:
— Вот. Ужин готов. Угощайтесь…
