Галина Петровна стояла у окна и ногтем скребла старую, засохшую каплю краски на раме. Окно выходило во двор, где ветер гонял по асфальту пустой пакет из супермаркета.
Пакет шуршал, цеплялся за колесо чьей-то машины, срывался и снова летел — бестолково, как жизнь Витьки.
В квартире пахло валокордином и старой шерстью. Этот запах въелся в обои еще десять лет назад и не выветривался, сколько ни открывай форточки. Сквозняк лизал лодыжки, заставляя поджимать пальцы в растоптанных тапочках, но Галина окно не закрывала.
Ей нужно было выстудить из квартиры — и из себя — двадцать лет жалости. В углу прихожей мерно скрипела половица — даже когда никто не ходил, она издавала этот сухой, старческий звук, реагируя на перепады влажности. Витя обещал прибить её в девяносто восьмом году. Гвозди до сих пор лежали в кладовке, в банке из-под индийского кофе.
На столе, придавленная сахарницей со сколотым боком, лежала бумага. Серая, казенная, но печать на ней горела, как клеймо. Заявление в прокуратуру. Рядом остывал чай в чашке с надписью «Любимой маме», которую подарила дочка на пятидесятилетие. Налет от чая на стенках казался темнее обычного.
Галина отошла от окна, поправила на диване покрывало, которое вечно сбивалось в ком. Диван был старый, «книжка», пружина в середине всегда впивалась в бедро, если сесть неосторожно. Витя этот диван покупал. Говорил: «На века, Галя. Мы на нем еще внуков нянчить будем».
Вчера она его видела.
Не во сне, где он приходил к ней молодым, в той дурацкой кепке-восьмиклинке, и просил прощения, протягивая букет увядших астр. А в парке, куда Галина поехала, потому что участковый терапевт, молодая девочка с вечно уставшими глазами, велела «больше ходить для сосудов». Галина тогда еще подумала, что ходить особо некуда, разве что по кругу, как цирковая лошадь. Но поехала.
Она сидела на лавке, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет, растирала ноющее колено и думала, что надо бы купить картошки по акции в «Магните», пока не разобрали мелкую — её чистить муторно, зато она вкуснее и дешевле.
А он шел мимо.
Витька почти не изменился. Ну, раздался вширь, конечно, лицо оплыло, как свечка, полысел — блестящая макушка ловила редкое осеннее солнце. Но походка осталась та же — пружинистая, с подскоком, будто он не шел, а пританцовывал, уворачиваясь от ответственности.
Так он ходил, когда занимал деньги до получки. Так он ходил, когда возвращался под утро с «деловых встреч», от которых разило дешевым коньяком.
Рядом с ним семенила женщина — маленькая, в бежевом пальто, которое ей явно было велико в плечах, и в берете, натянутом на самые брови. Она что-то говорила ему, быстро-быстро, заглядывая в лицо, а он кивал, не слушая. И девочка лет десяти, в розовой куртке, скакала вокруг них с мороженым, пачкая губы в белом пломбире.
— Витюша, осторожнее, лужа! — крикнула женщина. Голос у нее был высокий, птичий.
И он обернулся. Улыбнулся так, как улыбался только он: широко, показывая крупные, лошадиные зубы, один из которых был чуть сколот. Той самой улыбкой, которой он улыбался Гале, когда врал, что зарплату задержали, а сам просаживал деньги в карты или автоматы.
Галина тогда не вскрикнула. Сердце не оборвалось, ноги не подкосились — это все в плохом кино бывает, где героини красиво падают в обморок. В жизни просто стало очень душно, будто на голову надели плотный целлофановый пакет и затянули на шее.
Воздух стал вязким, со вкусом металла. Она смотрела ему в спину. На его куртку — хорошую, кожаную, добротную, не то что тот драп, в котором его «хоронили» в закрытом гробу после пожара на складе.
Двадцать лет.
Двадцать лет она носила на кладбище гвоздики. Четное количество. Зимой разгребала снег, летом полола сорняки, выдирая колючие стебли голыми руками, потому что перчатки вечно забывала дома.
Двадцать лет она отказывала себе в лишней конфете, не покупала новое пальто, донашивая старое, перелицованное, чтобы поставить ему памятник. Не какой-нибудь бетонный крест, который крошится через пять лет, а настоящий, из черного карельского гранита. Тяжелый, вечный, полированный так, что в нем отражались облака. Она выплачивала кредит за этот камень три года, работая консьержкой по ночам.
Двадцать лет она говорила детям: «Папа был героем, папа погиб на работе, спасая документы». Марина выросла с портретом героя на тумбочке. Сын, Павлик, пошел в пожарные, потому что хотел быть как папа.
А папа, оказывается, просто устал. Устал от долгов. Устал от того, что Галина пилила его за протекающий кран и за то, что детям нечего надеть в школу. Устал быть взрослым.
И решил начать с чистого листа, воспользовавшись пожаром на складе, где он работал ночным сторожем, и неразберихой тех лихих лет. Тело тогда не нашли, только обгоревшие документы и часы. Часы, которые он, видимо, снял и бросил в огонь специально.
Галина прошла на кухню. Линолеум был стерт у плиты до черной дыры — след от тысяч шагов. Холодильник «Свияга» затрясся, набирая обороты, словно собирался взлететь, дребезжа полками.
Она достала чугунную сковородку. Ту самую, тяжелую, которую не отмыть до блеска никакими средствами — нагар на ней был как годовые кольца дерева, история их семьи. Зато картошка на ней получается с корочкой.
Надо было поесть. Организм требовал топлива перед войной. Желудок сводило, но не от голода, а от злости. Холодной, расчетливой злости.
Она чистила картошку, срезая кожуру толстыми лентами. Нож входил в крахмальную плоть с хрустом.
— Значит, Витюша, — сказала она вслух. Голос прозвучал хрипло, как несмазанная петля.
Вчера она не подошла к нему. Не устроила сцену с выдиранием волос и криками «Подлец!». Галина Петровна вообще не любила скандалов на людях — сор из избы не выносят, его сжигают в печи вместе с избой. Она просто тихо пошла следом, стараясь не отставать, но и не приближаться. Больное колено ныло, но она не чувствовала боли. Она дождалась, пока они сядут в машину — серебристую иномарку, ухоженную, чистую, — и записала номер на чеке из аптеки.
А утром она пошла к Люде.
Людмила работала в паспортном столе тридцать лет. Они учились в одном классе, и Люда всегда была «девочкой, которая всё знает». Кабинет у нее был узкий, заваленный папками, пахло там пылью, дешевым растворимым кофе и сладкими духами.
Галина положила на стол пакет. В нем была банка хорошего кофе (на которую пришлось отложить с пенсии) и коробка конфет «Коркунов».
— Галка, ты чего? — Люда поправила очки, замотанные синей изолентой на дужке. — Случилось чего? На тебе лица нет.
— Пробей мне человечка, Люд. Очень надо. Родственник дальний объявился, наследство делим, боюсь, мошенник.
Люда вздохнула, потянула к себе пакет, зашуршала.
— Ладно, диктуй. Только тихо, у нас с этим строго теперь, цифровизация, чтоб её.
Когда на экране высветились данные, Люда присвистнула.
— Слушай… А ведь это… Это ж Витька твой? ФИО, год рождения… Только прописка другая. Область соседняя. И паспорт выдан… в 2005-м. В связи с утерей. Галь… Он что, живой?
Галина смотрела в монитор. Буквы расплывались. Виктор Сергеевич Комаров. Статус: активен. Женат. Двое несовершеннолетних детей на иждивении (значит, та девочка в парке — не единственная). Работает, судя по отчислениям, в строительной фирме.
— Живой, Люда. Живее нас с тобой.
— А как же… похороны? Свидетельство? — Люда сняла очки, глаза у нее были круглые, испуганные. — Это ж подсудное дело.
— Вот именно, — Галина встала. Стул скрипнул под ней. — Спасибо, Люд. Конфеты свежие, с орехом.
Выяснилось интересное. Машина записана на женщину, некую Ольгу Игоревну.
А вот муж у Ольги Игоревны — тот самый Витя. Оказалось, что двадцать лет назад, сбежав из пожара, он просто уехал. Тогда базы данных еще не были едиными, компьютеры стояли не везде, интернет был по карточкам. Он заявил об утере паспорта в глухом райцентре, наплел про пожар в доме, про сгоревшие документы.
Получил новый бланк — чистый, как слеза младенца. А свидетельство о смерти, которое выдали Галине на пепелище (опознавать было нечего, опознали по часам и фрагментам одежды), так и осталось в одной базе, а его новая жизнь началась в другой.
Цифровизация нагнала его только сейчас, но система огромна и неповоротлива, никто не сверял списки мертвых с живыми без повода. Повода не было. До вчерашнего дня.
В квартире было гулко. Соседи сверху опять что-то роняли — звук был такой, словно катали по полу гантели или роняли шкаф. Это длилось годами. Раньше Галина ходила ругаться, а теперь привыкла. Это был звук жизни.
Зазвонил телефон. Мелодия была старая, стандартная — «Нокиа тюн». Звонила Марина.
— Мам, привет. Ты как там? Давление мерила?
— Привет, доча. Мерила. Нормально. Как Павлик?
— Да нормально. Мам, слушай… тут такое дело. У Пашки в школе конкурс сочинений «Герои моей семьи». Мы хотим про дедушку написать. Про папу. Ты не могла бы найти ту грамоту его, с завода? И может, фотки какие-то, где он в форме? Хотим красиво оформить.
Галина замерла с ножом в руке. С кончика ножа капал мутный картофельный сок.
Герои семьи. Папа, который погиб, спасая заводское имущество. Папа, который на самом деле спасал свою шкуру от коллекторов.
Она вспомнила те дни после его «смерти». Не слезы, нет. Слезы высохли быстро. Она вспомнила страх.
Как к ней приходили бритоголовые парни в кожаных куртках. Как они стояли в прихожей, не снимая обуви, и топтали ковер грязными ботинками.
«Муж ваш, Галина Петровна, денег нам должен. Много денег. Карточный долг — он святой, даже для покойников».
Она тогда отдала всё. Продала дачу, которую строил еще её отец. Продала мамины сережки с рубинами — семейную реликвию. Работала на двух работах, мыла полы в подъездах, таскала тяжелые ведра, от которых руки распухали и становились похожими на красные клешни. Дети донашивали вещи за соседскими. Марина не поехала в лагерь, потому что не было денег. Павлик не получил велосипед.
А Витя в это время, наверное, пил пиво в другом городе и радовался свободе.
— Мам? Ты слышишь? — голос Марины в трубке стал тревожным.
— Слышу, Мариш. Найду. Все найду. Только… не пишите пока сочинение. Есть… другие новости. Я потом расскажу.
Она положила трубку. Рука дрожала.
— Хитро, Витя, — прошептала Галина, бросая ломтики картошки в шипящее масло. Брызги полетели во все стороны, одна обожгла руку, но она даже не поморщилась. Боль отрезвляла. — Очень хитро.
Только вот он забыл одну деталь. Галина Петровна ничего не забывает. Она помнит каждую копейку, которую отдала тем бандитам. Каждый взгляд соседей, когда она мыла лестницу.
Она перевернула картошку лопаткой. Снизу подгорело — черные, угольные бока. Как и его совесть.
После Люды она пошла к юристу. Не к дорогому адвокату в сияющем офисе с кондиционером, а в бесплатную консультацию при районной администрации. Там была очередь из стариков, пахло корвалолом и сырой одеждой. Принимал молодой парень, тощий, в очках с толстыми линзами, за которыми глаза казались огромными, как у совы.
Он сначала слушал её вполуха, перебирая бумаги. Думал, очередная сумасшедшая бабка пришла жаловаться на ЖЭК или инопланетян. Но когда Галина выложила на стол ксерокопию справки от Люды и свое свидетельство о смерти мужа, он перестал шуршать. Долго протирал очки краем растянутого свитера. Потом посмотрел на Галину по-новому. С уважением и страхом.
— Это же… прецедент, — прошептал он. — Вы понимаете, что это значит?
— Я понимаю, — жестко сказала Галина. — Мне нужно знать, как его раздеть. До трусов.
План был прост и груб, как хозяйственное мыло. Юрист исписал три листа бумаги убористым почерком.
Во-первых, установление личности и аннулирование записи о смерти. Это делается через суд. Генетическая экспертиза с детьми (пусть только попробует отказаться), показания свидетелей — и Витя официально «воскресает». А вместе с ним воскресают его обязательства.
Во-вторых, уголовное дело. Мошенничество. Статья. Двадцать лет государство платило пенсию по потере кормильца Марине и Павлику. Галина боялась, что возвращать заставят её, но юрист успокоил.
Виноват тот, кто умышленно инсценировал смерть. Это хищение государственных средств в особо крупном размере. Государство свое не упустит, оно взыщет с «воскресшего» всё, до копейки, с процентами. И срок дадут реальный, если не откупится. А откупаться ему будет нечем.
В-третьих, долги перед семьей.
Алименты. Срок давности — три года, но юрист сказал, что в случае «воскрешения» можно попытаться взыскать за весь период, доказав злостное уклонение путем имитации смерти. Это миллионы.
И главное — долги. Те самые, бандитские. У нее сохранились все расписки. Галина ничего не выбрасывала. У нее в шкафу, в коробке из-под чешских сапог, лежал архив всей их жизни. Каждая квитанция, где она своей рукой гасила его долги перед банком (кредиты он тоже брал). Она докажет, что погашала его обязательства, будучи введенной в заблуждение. Регрессный иск.
— Поешь, — сказала она сама себе, выкладывая картошку на тарелку.
Кетчуп в пластиковой бутылке заканчивался, пришлось долго трясти, ударяя ладонью по дну. Смешной, неприличный звук. Она макнула ломтик картошки в красную лужицу.
Она представила лицо Вити, когда к нему придут. Не с цветами, а с повесткой. Или сразу с наручниками.
Он, наверное, сейчас сидит там, в своей новой уютной жизни, пьет чай с лимоном. Той женщине в бежевом пальто он, наверное, тоже врет. Говорит, что сирота, что родни нет.
Думает, что пронесло. Что прошлое заросло травой, как заброшенная могила на окраине кладбища.
Кстати, о могиле.
Галина подцепила вилкой самый зажаристый кусок. Прожевала медленно, чувствуя вкус масла и соли. Вкусно. Живая еда для живых людей.
Памятник. Камень хороший. Дорогой. Жалко, если пропадет без дела. Там ведь только фамилия и даты, портрет она так и не сделала — дорого было, да и фотографии хорошей не нашлось, везде он был или пьяный, или с закрытыми глазами. А фамилия «Комаров» распространенная.
Она достала телефон — старенький, кнопочный «Самсунг», потертый, с трещиной на экране, но с громким звонком. Нашла номер конторы ритуальных услуг, записанный в записной книжке на букву «Р» — «Ритуал».
Гудки шли долго. Потом ответил сонный мужской голос.
— Алло, «Вечность», слушаем.
— Здравствуйте, — голос у Галины был ровный, деловой. Как когда она вызывала сантехника или ругалась в ЖЭКе по поводу перерасчета за воду. — Скажите, а вы демонтаж делаете?
— Делаем, бабуль. А что, менять надумали?
— Нет. Убрать насовсем. И перешлифовку? Нет, мне не надо новую надпись. Мне надо старую убрать. Камень хороший, габбро-диабаз, почти новый, десять лет стоит, ни трещинки. Может, купите со скидкой? Или кому-то из клиентов предложите? Спрос-то всегда есть, люди умирают каждый день.
На том конце провода помолчали. Слышно было, как мужчина чем-то шуршит.
— Ну… вообще мы б/у не берем. Но если камень хороший… Пришлите фото. А что случилось-то? Перезахоронение?
Галина усмехнулась. Она провела пальцем по клеенке стола, собирая крошки в аккуратную горку.
— Да нет. Не перезахоронение. Покойник передумал. Место освободилось.
— Как передумал? — не понял мужчина.
— Вот так. Ожил. Ошибочка вышла.
Она нажала отбой, не дожидаясь ответа.
В квартире стало как-то просторнее. Будто кто-то, наконец, вынес из коридора тот самый старый, пыльный ковер, свернутый в рулон, о который все спотыкались два десятилетия, но выбросить было жалко — «память». Теперь не жалко. Теперь памяти нет. Есть только счета к оплате.
Она доела картошку. Вымыла тарелку, тщательно протирая губкой ободок, чтобы не осталось жира. Сполоснула под горячей водой. Вытерла насухо вафельным полотенцем с петухами. Поставила в шкаф, на её законное место.
Завтра надо будет сходить в церковь. Поставить свечку. Самую толстую, самую дорогую. За здравие раба Божьего Виктора.
Пусть живет долго. Ему теперь очень долго жить придется. Ему нужно много здоровья, чтобы работать. Чтобы выплатить всё, что он украл у неё, у Марины, у Павлика. Каждую слезинку, каждую бессонную ночь, каждую непрожитую радость.
Галина Петровна подошла к зеркалу в прихожей. Поправила седую прядь, выбившуюся из пучка. На нее смотрела женщина с усталыми глазами, вокруг которых залегли глубокие морщины, но с очень прямой спиной. Спиной человека, который сбросил тяжелый мешок.
Она взяла помаду — ту самую, рубиновую, что берегла «на выход» и которой красилась только по великим праздникам — и уверенно провела по губам. Яркий след на бледном лице выглядел вызывающе. Как боевая раскраска.
Жизнь, оказывается, только начинается. В шестьдесят лет. И на этот раз банкет будет за его счет.
