— Я пахала всю неделю, готовила, убирала, чтобы твои родители пришли в чистый дом! А ты не смог даже мусор вынести и разбросал свои вонючие носки по всей гостиной?! Ты живёшь как свинья, Вадим, так живи в этом один!
Слова вылетали из Ольги острыми, раскалёнными осколками. Они бились о глухую стену его спины, облачённой в мятую серую футболку, и бессильно падали на надраенный до блеска ламинат. Воздух в квартире был густым и многослойным. Из кухни тянуло горячим ароматом запекающейся курицы с розмарином, в гостиной ещё витал тонкий, химический запах лимонного полироля для мебели. Это были запахи её труда, её двух выходных, принесённых в жертву алтарю идеального семейного вечера. Она создала этот оазис чистоты и уюта буквально из ничего, отмывая, оттирая, раскладывая всё по местам.
И посреди этого рукотворного рая, как ядовитый гриб на ухоженной клумбе, располагался его угол. Островок первозданного хаоса. Возле компьютерного кресла на полу валялись два скомканных носка, похожих на дохлых серых зверьков. Рядом стояла тарелка с присохшими к ней остатками гречневой каши, её края обрамляла жёлтая кайма застывшего масла. Чуть поодаль выстроились в неровный ряд три пустые пивные банки, похожие на помятых алюминиевых солдатиков павшей армии. Это было его личное пространство, его территория, которую он метил с упорством дикого животного.
Вадим не обернулся. В отполированной поверхности выключенного телевизора Ольга видела его сгорбленную фигуру и разноцветные всполохи, пляшущие на линзах его очков. Он был там, в другом мире, где гремели взрывы и кричали нарисованные герои. Его пальцы порхали над клавиатурой с механическим клацаньем, а всё его тело слегка покачивалось в такт напряжённой игровой баталии. Её крик был для него не более чем фоновым шумом, досадной помехой, отвлекающей от важного дела.
— Ты меня вообще слышишь?! — она сделала шаг к нему, чувствуя, как внутри всё дрожит от бессильной ярости. Её руки, ещё помнившие холод воды и едкость чистящих средств, сжались в кулаки. — Твои родители будут здесь через час! Я хотела, чтобы всё было идеально! Чтобы твоя мама в очередной раз не смотрела на меня так, будто я неряха, которая не может порядок в доме навести!
Он лениво оттянул один наушник, и в комнату ворвались обрывки чужой речи и звуки стрельбы. Он повернул голову, и его взгляд, расфокусированный и пустой, скользнул по ней, не задерживаясь.
— Оль, ну не начинай, а? — его голос был спокойным, чуть уставшим, как будто это она была проблемой, источником раздражения. — Я почти закончил рейд. Пять минут.
Он вернул наушник на место, отрезая себя от неё и от реальности, в которой раздувшийся пакет с мусором источал в прихожей кисловатый запах, а время неумолимо приближалось к приходу гостей. Пять минут. Эта фраза, брошенная через плечо, прозвучала как приговор. Она поняла, что кричать бесполезно. Он не в танке. Он сам — танк, непробиваемый, закованный в броню своего эгоизма и безразличия. И она стояла перед ним, одна, безоружная, посреди своей сверкающей, но уже проигранной битвы за чистоту.
Её гнев, не найдя выхода, не иссяк. Он свернулся внутри тугим, горячим узлом, превращаясь из крика в нечто более плотное и тяжёлое. Ольга поняла, что громкость здесь не поможет. Он просто убавил её, как звук в своих наушниках. Нужно было действовать иначе. Она медленно обошла диван, её шаги были неслышны на мягком ковре. Она остановилась рядом с его креслом, оказавшись в его периферийном зрении, заставляя его мозг регистрировать её присутствие, даже если он этого не хотел.
— Вадим, осталось сорок минут, — её голос был на удивление спокоен, но в нём не было ни капли тепла. Он был ровным и холодным, как поверхность хирургического скальпеля. — Твои родители не будут ждать, пока ты закончишь свой рейд. Они просто приедут и увидят вот это всё. Мусор в коридоре. Твои носки, которые лежат здесь со вчерашнего дня. Пустые банки. Они увидят, что их сын живёт в грязи, а его жена, видимо, не способна с этим справиться.
Она говорила медленно, чеканя каждое слово, целясь не в его эмоции, а в остатки логики, которые, как она надеялась, ещё не полностью растворились в виртуальной битве. Она намеренно упомянула его мать. Это был её последний козырь, последняя попытка воззвать к его чувству стыда или хотя бы к инстинкту самосохранения.
Он раздражённо дёрнул плечом, не отрывая взгляда от монитора, где что-то ярко взрывалось и рушилось. Его левая рука продолжала летать над клавишами WASD, управляя его цифровым аватаром. Он бросил короткий, мимолётный взгляд на часы в углу экрана, затем на неё. В его глазах плескалось откровенное раздражение, как будто она была надоедливой мухой, жужжащей над ухом в самый ответственный момент. Он махнул рукой в сторону коридора, в сторону всего этого беспорядка, который она так старательно описывала.
— Да успеешь ты.
Эта фраза, брошенная с лёгкостью, с какой смахивают пыль с плеча, стала последней каплей. Она не просто наполнила чашу её терпения — она разнесла эту чашу вдребезги. «Ты успеешь». Не «мы успеем». Не «я сейчас помогу». А «ты». Он только что, не задумываясь, провёл между ними жирную черту. Вот его мир — важный, интересный, полный подвигов. А вот её мир — мир мусора, грязных носков и суеты перед приходом гостей. И эти миры не пересекаются.
Она замолчала. Вся борьба, весь гнев, вся обида внутри неё вдруг схлопнулись, оставив после себя звенящую, холодную пустоту. Она смотрела на его затылок и впервые за много лет видела перед собой не любимого мужчину, не мужа, а просто постороннего человека. Чужого, равнодушного соседа по квартире, который воспринимал её как бесплатное приложение к своему комфорту.
Вадим, почувствовав наступившую тишину, с облегчением выдохнул. Он решил, что буря миновала. Она подулась и успокоилась, как это бывало уже сотни раз. Он даже слегка улыбнулся своим мыслям, плотнее прижал наушники к ушам и с удвоенной энергией погрузился в игру. Он не видел, как её лицо превратилось в бесстрастную маску. Не заметил, как из её взгляда ушла всякая эмоция, оставив лишь холодный, аналитический расчёт. Он одержал маленькую победу в своей маленькой войне и не подозревал, что только что проиграл всё. Её молчание больше не было обидой. Оно стало планом.
Она развернулась и пошла. Не в кухню, чтобы проверить курицу. Не в ванную, чтобы поправить макияж. Её движения были лишены суеты, в них появилась новая, пугающая плавность, словно внутри неё сломался какой-то предохранитель, и теперь механизм работал без лишнего трения. Она двигалась с той тихой сосредоточенностью, с какой люди совершают нечто важное и необратимое.
Её первой целью стали носки. Она наклонилась и двумя пальцами, словно брезгливый орнитолог, берущий образец, подцепила один из них. Он был жёстким от высохшего пота, почти стоял колом, и от него исходил тот самый кислый, застарелый запах мужской раздевалки, который она так ненавидела. Она не поморщилась. Она просто взяла его, а затем и второй, держа их на вытянутой руке, подальше от себя, как нечто радиоактивное.
Затем она подошла к кофейному столику. Её взгляд упал на тарелку. Гречка превратилась в окаменелость, припаяв себя к белому фаянсу. Ольга взяла тарелку. Она не стала искать, куда бы счистить остатки еды. Она просто взяла её как есть, с этим засохшим памятником его лени. Холодная, чуть жирная поверхность тарелки не вызвала у неё никаких эмоций. Она просто добавила этот предмет к своей коллекции.
Последними были пивные банки. Она собирала их одну за другой. Одна была почти пустой, и в ней сиротливо плескались последние капли. Другая прилипла к полированной поверхности стола высохшей пивной лужицей, и Ольге пришлось с небольшим усилием оторвать её, что произвело тихий, чмокающий звук. Она не стала их сминать. Она аккуратно составила их вместе, и они глухо звякнули друг о друга.
Вадим, поглощённый игрой, краем сознания уловил её передвижения по комнате. Он не видел, что именно она делает, но само её тихое, целенаправленное движение его успокоило. «Ну вот, — подумал он с мимолётным удовлетворением, — покричала и взялась за дело. Убирается». Эта мысль промелькнула и тут же исчезла, вытесненная очередной атакой врага на экране. Он даже не повернул головы, когда она с этим странным натюрмортом в руках — носки в одной, тарелка и банки в другой — прошла мимо него и направилась в спальню.
Дверь в их спальню не хлопнула. Она закрылась с мягким, едва слышным щелчком. Этот звук был гораздо страшнее любого скандала. Он означал завершение какого-то этапа. Вадим этого не услышал. Он как раз одержал победу, и в его наушниках гремели победные кличи и восторженные вопли товарищей по команде. Он победно откинулся в кресле, наслаждаясь моментом триумфа.
И в этот момент квартиру пронзил резкий, требовательный звук. Звонок в дверь. Короткая, настойчивая трель, которая ворвалась в комнату, нарушая и его виртуальную битву, и её безмолвный ритуал. Звонок повторился, на этот раз дольше и настойчивее. Они пришли.
Звонок в дверь прорезал игровую эйфорию Вадима, как скальпель — тёплую плоть. Он дёрнулся, раздражённо срывая с головы наушники. Реальный мир, от которого он так успешно отгораживался, вломился в его сознание нагло и бесцеремонно. Он бросил взгляд в угол комнаты, ожидая увидеть мечущуюся Ольгу, которая в панике будет делать последние штрихи перед приходом гостей. Но комната была пуста. Звонок прозвучал снова, на этот раз длиннее, настойчивее, почти требовательно.
— Да иду я, иду! — буркнул он в пустоту, поднимаясь с кресла. Его тело затекло от долгого сидения, и он с неудовольствием потянулся.
В тот момент, когда он сделал шаг в сторону прихожей, дверь спальни беззвучно открылась. Из неё вышла Ольга. С пустыми руками. На её лице не было ни гнева, ни обиды, ни суеты. Оно было абсолютно спокойным, почти непроницаемым, как у человека, который принял окончательное решение и больше не сомневается. Она прошла мимо него, не удостоив взглядом, словно он был не мужем, а торшером или вешалкой для одежды. Её движение было цельным и завершённым. Она подошла к входной двери.
Вадим замер на полпути, сбитый с толку. Что происходит? Почему она не торопится? Почему не кричит на него, чтобы он убрал хотя бы носки с видного места? Он смотрел на её прямую спину, и смутное, неприятное предчувствие начало зарождаться где-то в глубине его сознания. Он увидел, как она подняла руку и посмотрела в глазок. За дверью затихли, ожидая. Ольга выдержала паузу, дав этой тишине повиснуть в воздухе, наполниться ожиданием.
Затем она заговорила. Её голос был громким, ясным и совершенно лишённым эмоций. Он был рассчитан так, чтобы его услышали и в квартире, и на лестничной клетке.
— Извините, мы не можем вас принять. У нас в доме умерло чувство собственного достоинства.
Слова ударили по Вадиму, как физический удар. Он смотрел на неё, и привычная самоуверенность стекла с его лица, как вода с воска. Рот приоткрылся, но не издал ни звука. Он не мог поверить в то, что только что услышал. Это был не просто отказ открыть дверь родителям. Это была публичная пощёчина, приговор, вынесенный их семье, ему лично. За дверью послышалось какое-то сдавленное бормотание, затем торопливые, удаляющиеся шаги.
Ольга опустила руку и медленно повернулась к нему. Теперь она смотрела прямо на него, в самые зрачки. Её глаза были холодными и чужими. Вся та теплота, которая в них когда-то была, исчезла, будто её никогда и не существовало. Она смотрела на его ошарашенное, растерянное лицо без малейшего сочувствия. И когда она заговорила снова, её голос был тихим, предназначенным только для него одного. Каждое слово было отточенным, смертоносным лезвием.
— А твой ужин — на твоей подушке.
Она развернулась и так же спокойно, не убыстряя шага, пошла обратно в гостиную, села на диван и взяла с журнального столика книгу. Она не смотрела на него. Для неё он перестал существовать. А он так и остался стоять в полумраке коридора, оглушённый не криком, а тишиной, которая наступила после её слов. Он медленно, как во сне, повернул голову в сторону спальни и представил себе эту картину: белая наволочка, а на ней — его ссохшаяся гречка, его вонючие носки и помятые пивные банки. Его ужин. Его жизнь. Точка была поставлена…
