— О, а мы что-то празднуем?
Его голос, громкий и неестественно весёлый, разорвал плотную тишину квартиры, как брошенный в пруд камень. Он ввалился в прихожую, неуклюже шаркнув ногой по коврику, и прислонился к косяку, пытаясь удержать равновесие. От него волной несло запахом пивного бара — смесью перегара, дешёвого парфюма и сигаретного дыма, въевшегося в одежду. Он щурился от тусклого света, его глаза, мутные и покрасневшие, блуждали по комнате, пока не сфокусировались на ней.
Вера сидела за столом, прямая, как статуя. Она не повернула головы на звук ключа в замке, не вздрогнула от его пьяного возгласа. Она просто сидела и смотрела на него. На столе перед ней стояли две тарелки. На одной — стейк, покрытый белесой плёнкой застывшего жира, и горстка потемневшего салата. На другой — нетронутая порция того же самого. Между тарелками стояли два высоких бокала с остатками красного вина на донышках и два подсвечника. Фитили давно погасли, а дорогие свечи, купленные специально для этого вечера, оплыли, превратившись в бесформенные восковые лужи. Мёртвые свидетели десяти часов её ожидания.
— Вер? Ты чего такая… официальная? — он сделал шаг вперёд, и его ботинок издал противный скрип по паркету. Он окинул взглядом стол, и на его лице отразилось запоздалое прозрение. Он посмотрел на настенный календарь, затем снова на стол, и наконец хлопнул себя ладонью по лбу с театральным размахом. — Чёрт. Годовщина! Вер, прости, замотался совсем… С парнями после работы посидели, время пролетело…
Он улыбнулся. Широкой, виноватой, обезоруживающей улыбкой, которая работала первые пять лет их брака. Сейчас она вызвала в ней лишь холодное, почти физическое отвращение. Она медленно поднялась со стула. Её движения были плавными, выверенными, лишёнными суеты. Она не кричала. Не плакала. Её спокойствие было гораздо страшнее.
— Не ври, — её голос прозвучал ровно и глухо, без единой дрожащей ноты. Она обошла стол и остановилась в нескольких шагах от него. — Ты не замотался, Илья. Ты просто сделал свой выбор. Сегодня. Как и вчера, и год назад. Просто сегодня твой выбор стал особенно очевидным.
Он перестал улыбаться. Его пьяное благодушие начало испаряться, уступая место раздражению.
— Да ладно тебе, не начинай. Ну, забыл, с кем не бывает? Я же не специально. Работа, проблемы… Мужикам тоже надо иногда выпустить пар. Ты же знаешь, как я тебя люблю.
— Пиво с друзьями оказалось важнее, — продолжила она, будто не слыша его оправданий. Она не задавала вопрос, она констатировала факт. — Разговоры ни о чём в прокуренном баре оказались ценнее вечера со мной. Это не ошибка, Илья. Это диагноз. Окончательный диагноз нашему браку.
Она протянула руку и взяла со стола маленькую, обёрнутую в тёмно-синюю бумагу коробочку, перевязанную серебристой лентой. Она держала её на ладони, словно взвешивая.
— Это я тебе купила. Можешь не открывать. Считай это прощальным подарком. Больше годовщин, о которых нужно помнить, у тебя не будет.
— Да что ты несёшь? Какой ещё диагноз? — Илья наконец обрёл дар речи. Алкогольный туман в его голове стремительно рассеивался, сменяясь трезвой, колючей злостью. Он оттолкнулся от косяка и выпрямился, его рост и широкие плечи теперь казались не неуклюжими, а угрожающими. — Устроила тут трагедию вселенского масштаба! Я что, убил кого-то? Я изменил тебе? Я просто посидел с друзьями после тяжелейшей недели! Ковалёв мозг выносил все пять дней, я мечтал об этой пятнице, как о манне небесной! Ты вообще представляешь, что такое работать, когда на тебя давят со всех сторон?
Он сделал шаг к ней, вторгаясь в её личное пространство. Воздух между ними загустел, пропитался запахом его пьяного дыхания и её холодного гнева.
— Я имею право расслабиться! Или я должен был, как паинька, бежать домой, чтобы отчитаться перед тобой? Чтобы сесть за твой этот идеальный стол и выслушивать, какой я молодец, что не забыл? Вера, мне иногда дышать нечем от твоей этой правильности! Вечно ты чем-то недовольна, вечно тебе всё не так!
Его слова были как камни, брошенные в её сторону. Он не просто оправдывался, он нападал, пытаясь выставить её виноватой в собственном проступке. Пытаясь превратить её боль в её же недостаток. Но она не отступила. Её взгляд оставался таким же прямым и жёстким.
— Да, Илья, ты имеешь право расслабиться, — медленно, с расстановкой проговорила она. — Точно так же, как ты имел право «устать» три года назад, в день шестидесятилетия моей матери. Я помню, как я сидела за столом одна, отвечая на вопросы родственников, куда запропастился мой замечательный муж. Точно так же, как у твоего друга «срочно сломалась машина» в тот самый день, когда мы должны были ехать на озеро. Ты «помогал» ему все выходные, а я разбирала и собирала обратно сумки, которые мы паковали вместе. Ты помнишь это?
Он дёрнулся, словно от пощёчины.
— Зачем ты сейчас это вспоминаешь? Это было давно!
— А седьмая годовщина? — её голос не повышался, он становился только твёрже, превращаясь в заточенный клинок. — Финал Лиги Чемпионов оказался немного важнее. Ты пришёл домой тоже за полночь, тоже пьяный и счастливый, и бросил мне на диван букет увядших роз, купленных в круглосуточном ларьке. Ты даже не заметил, что ужин, который я готовила, так и стоял на столе. Как и сегодня. Это не я «вспоминаю», Илья. Это ты живёшь так. Из года в год. Это твой стиль, твоя система ценностей. А я в ней — лишь фоновая музыка, которую можно сделать потише, когда она мешает.
Её спокойствие, державшееся так долго, дало первую трещину, но наружу вырвалась не слабость, а раскалённая ярость. Она сделала резкий шаг вперёд, и коробочка в её руке оказалась прямо у его груди, почти упираясь в пропитанную пивом рубашку.
— Я потратила последние деньги на этот ужин, отпросилась с работы, ждала тебя, как дура, а ты просто «засиделся с парнями за пивом»?! Ты не забыл про нашу годовщину, Илья! Тебе было просто плевать!
Слова хлестнули его по лицу. Он отшатнулся. Внезапный переход от ледяного монолога к этому взрыву выбил его из колеи. Он смотрел на её искажённое гневом лицо, на эту маленькую коробочку, которую она сжимала в побелевших пальцах, и впервые за весь вечер не находил, что ответить. Слова застряли у него в горле.
— Плевать?.. — Илья криво усмехнулся. Смех получился коротким, лающим, совершенно лишённым веселья. Он провёл рукой по волосам, откидывая их назад. Трезвость, нахлынувшая вместе со злостью, сделала его взгляд острым и неприятным. — А может, и плевать. Может, ты и права.
Он обвёл рукой комнату, указывая на стол, на котором застыла их неудавшаяся годовщина.
— Ты посмотри на всё это. Идеальная скатерть. Идеальные тарелки. Идеально остывший ужин. Это не дом, Вера, это музей. Музей твоих ожиданий. А я в нём — главный экспонат, который опять оказался бракованным. Ты думаешь, я этого хотел? Возвращаться с работы, где меня имеют во все щели, в эту стерильную операционную, где мне предстоит пройти очередной экзамен на звание «хорошего мужа»?
Он говорил громко, чеканя слова. Его голос заполнил всё пространство, вытесняя остатки уюта, которые ещё могли здесь оставаться. Он не извинялся. Он обвинял.
— С парнями всё просто. Там пиво, вонючая рыба и тупые шутки. Там не нужно соответствовать. Не нужно помнить, какой сегодня день по твоему священному календарю. Там я могу быть просто собой — уставшим мужиком, который хочет на час-другой забыть обо всём. А здесь? Здесь я должен играть роль. Роль благодарного супруга, восхищённого твоими кулинарными талантами и безупречным вкусом.
Он подошёл к столу и презрительно ткнул пальцем в потемневший листик салата.
— Тебе нужен был не я, настоящий, живой Илья. Тебе нужен был идеальный мужчина на фоне идеального ужина. Чтобы ты могла поставить галочку в своём списке: «Десятая годовщина прошла успешно». Тебе важна картинка, Вера! Всегда была важна только она. Этот твой романтический вечер — это не для нас. Это для тебя. Это очередной способ убедить себя, что у тебя всё как у людей, всё правильно.
Его взгляд упал на маленькую коробочку в её руке. Он замолчал на секунду, а потом на его лице снова появилась та же уродливая усмешка.
— А это что? Контрольный выстрел? Главный аргумент в твоём обвинении? «Смотри, Илья, я хорошая жена, я даже подарок тебе приготовила, а ты, неблагодарная скотина, всё испортил». Ты ведь так это планировала, да?
Его слова били наотмашь, без промаха, целясь в самые уязвимые места. Он не просто защищался — он уничтожал. Обесценивал её чувства, её старания, её боль, превращая их в инструмент манипуляции.
И в этот момент что-то в ней окончательно сломалось. Или, наоборот, выковалось из обломков во что-то новое, твёрдое и холодное. Ярость, кипевшая в ней минуту назад, ушла, оставив после себя звенящую пустоту. Она перестала смотреть на него как на мужа. Она смотрела на него как на чужого, неприятного ей человека.
Вера молчала. Она не пыталась спорить, не пыталась оправдываться. Она просто смотрела на него, и в её взгляде не было ни обиды, ни гнева. Только лёд. Она медленно опустила руку, сжимавшую коробочку. Её лицо превратилось в непроницаемую маску. Она больше не была участницей этого скандала. Она стала его зрителем. И этот молчаливый, оценивающий взгляд напугал Илью больше, чем мог бы напугать самый громкий крик. Он вдруг понял, что только что перешёл черту, с которой нет возврата.
Илья замолчал. Его обвинительная речь, такая громкая и уверенная мгновение назад, повисла в воздухе и рассыпалась в пыль под её ледяным взглядом. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, ответных оскорблений. Но это молчание было хуже пытки. Он вдруг почувствовал себя голым и жалким посреди этой идеальной комнаты, рядом с этим идеальным столом и этой чужой, незнакомой женщиной, которая десять лет была его женой. Он сделал неуверенный шаг, инстинктивно протягивая к ней руку.
— Вер, я… я не это имел в виду. Я просто сорвался…
Она не отшатнулась. Она даже не моргнула. Её глаза, казалось, смотрели сквозь него, на что-то далёкое и уже решённое. Его протянутая рука так и застыла в воздухе, нелепая и ненужная.
— Знаешь, Илья, ты только что сказал самую правдивую вещь за все десять лет нашего брака, — её голос был тихим, но в оглушающей тишине квартиры он прозвучал, как приговор. — Этот дом — действительно музей. Музей моих надежд. Музей сил, которые я вкладывала, пытаясь склеить то, что давно треснуло. Каждый чистый угол, каждый приготовленный ужин, каждая выглаженная рубашка — это всё экспонаты моей глупой веры в то, что если я буду стараться достаточно сильно, всё наладится.
Она сделала небольшую паузу, давая своим словам осесть, пропитать воздух. Илья опустил руку. Ему вдруг стало холодно, несмотря на алкоголь, всё ещё гулявший по венам.
— А ты прав насчёт картинки. Я действительно хотела, чтобы всё было правильно. Потому что когда внутри всё неправильно, отчаянно цепляешься за внешнюю форму. За годовщины, за свечи, за красивые тарелки. Это как строить фасад у дома, от которого остались одни руины. Думаешь, я не устала? Думаешь, мне нравится быть «идеальной»? Это не перфекционизм, Илья. Это истощение. Это отчаянная попытка удержать мир, который ты раз за разом с таким удовольствием разрушал.
Его лицо изменилось. Усмешка исчезла, уступив место растерянности, переходящей в страх. Он открыл рот, чтобы что-то возразить, чтобы снова обвинить или оправдаться, но она подняла руку, останавливая его.
— Ты говоришь, что с друзьями тебе просто. Конечно, просто. Они не ждут от тебя, что ты станешь лучше. Они принимают тебя таким, какой ты есть — немного инфантильным, немного безответственным, но в целом «своим парнем». А я… я, дура, верила, что ты можешь быть лучше. Что тот парень, за которого я выходила замуж, тот, кто обещал мне мир и носил на руках, всё ещё где-то там, под этой оболочкой усталости и равнодушия. Но его нет. Есть только ты. Уставший от меня, от моих ожиданий, от наших годовщин.
Она медленно, с какой-то отстранённой грацией, подошла к столу и положила синюю коробочку рядом с его нетронутой тарелкой. Серебристая ленточка тускло блеснула в свете лампы.
— Там часы. Я заметила, что твои стали барахлить. Подумала, что это будет символично. Новое время, новый десяток лет вместе, — она горько усмехнулась, но в её глазах не было и тени веселья. — Оказалось, символизм куда глубже. Наше время просто вышло.
И с этими словами она развернулась и пошла в спальню. Не обернувшись. Не хлопнув дверью. Просто ушла, оставив его одного в центре этого мёртвого праздника. Через мгновение он услышал щелчок замка старого чемодана, который они брали в свадебное путешествие. Затем тихий, методичный шорох — звук выдвигаемых ящиков, шелест одежды. Звуки конца.
Илья стоял как вкопанный. Шум в ушах заглушил всё, кроме этих тихих, деловитых звуков из спальни. Он посмотрел на стол. Остывший стейк, оплывшие свечи, два бокала с осадком на дне. Натюрморт его катастрофы. Его руки дрожали, когда он потянулся к маленькой коробочке. Пальцы не слушались, он с трудом разорвал красивую бумагу. Внутри, на бархатной подушечке, лежали часы. Тяжёлые, с классическим циферблатом и кожаным ремешком. Дорогие. Слишком дорогие для их бюджета. Он перевернул их. На задней крышке была выгравирована крошечная надпись: «Пока идёт время, я рядом».
Он смотрел на эту надпись, а из спальни доносились звуки, как его жизнь упаковывают в чемодан. Секундная стрелка на новых часах отсчитывала секунду за секундой, идеально, без сбоев. Он сидел один в своём проигранном настоящем, слушая, как тикает время, которое отныне будет идти только для него…
