— Я правильно понимаю, что этот новый мотоцикл, который стоит во дворе, ты купил на деньги, которые мы собирали на операцию для моей матери? Ты просто взял их из общего конверта и купил себе игрушку, Валера?
Ольга произнесла это так ровно и тихо, что слова, казалось, замёрзли в вечернем воздухе. Усталость, которая ещё десять минут назад свинцом наливала её ноги и плечи, испарилась без следа. Вместо неё пришла звенящая, кристаллическая пустота. Всего час назад она отмывала липкий пол в дешёвой забегаловке на окраине города — её вторая работа, её личный ад на пути к спасению матери.
Она вдыхала запах прогорклого масла и хлорки, а перед глазами стоял белый больничный потолок и лицо хирурга, который буднично озвучил ценник на новые суставы для мамы. Ценник, равный стоимости приличной подержанной иномарки.
Она работала без выходных. Основная работа бухгалтером в крошечной фирме, где платили гроши, но исправно. А потом, с шести до одиннадцати вечера, — тряпка, ведро и унизительные улыбки подвыпивших посетителей. Она забыла, когда в последний раз покупала себе что-то, кроме самого необходимого.
Её гардероб состоял из двух пар джинсов и нескольких выцветших свитеров. Она ела то, что подешевле, пила растворимый кофе и считала каждую копейку. Валера тоже вносил свою лепту, конечно. Он работал водителем, приносил зарплату, но всегда с таким видом, будто совершает подвиг. Он вздыхал, жаловался на начальника, на дороги, на жизнь. Но она терпела. Она видела цель. И эта цель лежала в обычном почтовом конверте, в бельевом шкафу, за стопкой старых простыней.
Сегодня утром в конверте не хватало всего тридцати тысяч. Месяц. Ещё один месяц каторги, и всё. Она шла домой, представляя, как позвонит врачу, как скажет: «Мы готовы. Назначайте день». Эта мысль была единственным обезболивающим, которое помогало ей пережить очередной день.
И вот она стоит посреди их маленького, вымощенного старой плиткой двора. А перед ней, сверкая хромированными деталями под светом единственного фонаря, стоит он. Чёрный, агрессивный, чужой. Он выглядел как хищный зверь, случайно забредший в курятник. Рядом, светясь от гордости, как начищенный пятак, стоял Валера. Он даже не сразу заметил её. Он любовно протирал бак рукавом своей куртки, что-то бормоча под нос.
— Смотри, какой красавец! Мечта всей жизни! — воскликнул он, наконец увидев её. В его голосе было столько детского, неприкрытого восторга, что Ольге на секунду стало дурно. — По скидке урвал! Последний был, представляешь? Горящий вариант!
У Ольги подогнулись ноги. Она опёрлась о старую яблоню, чтобы не упасть. Воздух не шёл в лёгкие. Она не ответила. Она знала, где они хранили деньги. Она знала, что Валера тоже знал. Молча, не глядя на него, она развернулась и пошла в дом.
Её шаги были тяжёлыми, деревянными, словно она шла по вязкой глине. Шкаф. Третья полка сверху. Стопка простыней, пахнущих лавандой. Она запустила руку вглубь, и её пальцы наткнулись на пустоту. Она вытащила всё бельё. Конверт лежал на самом дне. Лёгкий. Воздушный. Мёртвый.
Она не стала его открывать. Она и так всё знала. С этим пустым белым прямоугольником в руке она вернулась во двор. Валера всё ещё крутился возле мотоцикла, но его восторженное сияние померкло. Он увидел конверт, и его лицо начало медленно меняться. Радость уступила место растерянности, а затем — трусливой вине.
— Мечта, говоришь? — повторила она его слово, и оно прозвучало как ругательство.
— Оль, ну ты чего… Я бы добавил. Я же не всё взял, почти всё на месте оставил, — залепетал он, делая шаг к ней. Его голос был неуверенным и жалким. — Операция же не завтра. Ещё подкопим, успеем…
Ольга не кричала. Она не стала его слушать. Она просто посмотрела на него. Долгим, тяжёлым взглядом, в котором не было ни боли, ни обиды, ни любви. Только лёд и сталь. Потом её взгляд переместился на блестящее чудовище, которое украло у её матери шанс ходить без боли.
— Ты прав. Операция не завтра, — её голос был абсолютно спокоен. — Она теперь вообще никогда.
Она развернулась и медленно, чеканя каждый шаг, пошла к дому. У самой двери она остановилась и, не оборачиваясь, бросила через плечо:
— Можешь сегодня спать в обнимку со своей мечтой. В гараже. Дверь в дом я запираю. И не советую завтра утром появляться мне на глаза. Потому что я не уверена, что смогу сдержаться и не облить твою мечту и тебя вместе с ней кислотой.
Щелчок замка прозвучал в ночной тишине оглушительно. Он был не громким, но окончательным. Таким щелчком закрывают крышку гроба. Валера на мгновение замер, всё ещё держась за руль своего нового сокровища. До его сознания, опьянённого запахом свежей краски и эйфорией от обладания мечтой, не сразу дошла вся суть произошедшего. Он дёрнул ручку двери. Заперто. Он дёрнул сильнее, будто от простого физического усилия реальность могла прогнуться и вернуться в привычное русло.
— Оль, ты чего? Открой. Хватит дуться, — его голос всё ещё был снисходительным, как у взрослого, который уговаривает обидевшегося ребёнка. Он подошёл к кухонному окну. Свет горел, и он видел её силуэт. Она стояла у раковины и медленно, методично пила воду из стакана. Не залпом, а маленькими, отмеренными глотками.
Он постучал костяшками пальцев по стеклу. Раз, другой. Она даже не повернула головы. Словно его не существовало. Словно стук был просто шумом ветра или стуком дождевых капель. Это пренебрежение взбесило его куда сильнее, чем если бы она кричала и била посуду.
— Ольга, я сказал, открой дверь! — рявкнул он, и его голос сорвался. — Ты не можешь меня не пускать в мой же дом!
Она поставила стакан на стол с тихим стуком, который он услышал даже через стекло. Медленно повернулась и подошла к двери. Он не видел её лица, но чувствовал её присутствие прямо за тонким полотном.
— Это не твой дом, Валера, — её голос донёсся до него глухо, но отчётливо. В нём не было и тени истерики. Только ровная, мёртвая констатация. — Этот дом был местом, где мы хранили надежду для моей матери. Ты вынес отсюда надежду и обменял её на кусок железа. Теперь это просто коробка с вещами. И ты в неё не войдёшь.
Его охватила волна праведного гнева. Как она смеет? Он работал, он приносил деньги! Да, он взял из конверта, но он же не украл! Он собирался вернуть!
— Да что ты такое говоришь?! Я бы всё вернул! За пару месяцев! Я бы в лепёшку расшибся! Это же шанс был, понимаешь? Такой больше не подвернётся! Они его за полцены отдавали! — он колотил ладонью по двери, уже не заботясь о том, что могут услышать соседи. — Мы бы накопили снова! Мать же не при смерти! Успели бы!
Дверь оставалась безмолвной. Его слова, его жалкие, эгоистичные оправдания, улетали в пустоту и разбивались о её молчание. Он задыхался от обиды и непонимания. За что? За то, что он хотел хоть раз в жизни порадовать себя? За то, что устал жить от зарплаты до зарплаты, откладывая всё на чужие нужды?
— Ты всю жизнь меня пилишь! Всё тебе не так! Я для семьи стараюсь, а ты… Ты хоть раз подумала обо мне? О том, чего я хочу? Я с детства мечтал о байке! С детства! — кричал он, обращаясь уже не столько к ней, сколько к тёмным окнам и равнодушным звёздам.
Он обошёл дом с другой стороны, заглянул в окно спальни. Ольга была уже там. Она не металась по комнате, не рвала на себе волосы. Она спокойно и деловито доставала с антресолей старое ватное одеяло и потёртую подушку. Те самые, с которыми они ездили на природу. Она подошла к окну, открыла его и просто выбросила постельные принадлежности на землю у его ног. Они шлёпнулись о влажную от росы траву с глухим, жалким звуком.
— В гараже холодно, — так же ровно и безэмоционально произнесла она, глядя сквозь него. — Можешь замерзнуть вместе со своей мечтой. Мне будет всё равно.
И тут до Валеры начало доходить. Это не спектакль. Не женский каприз, который можно загладить букетом цветов или коробкой конфет. Он посмотрел в её глаза и впервые в жизни не увидел там свою Олю — уставшую, ворчливую, но всегда прощающую. На него смотрела чужая женщина. С холодным, абсолютно безжалостным взглядом судьи, который уже вынес приговор и не собирается его обжаловать.
— Оль… Оленька, прости… — прошептал он, и вся его напускная злость схлынула, оставив липкий, тошнотворный страх. — Я продам его завтра же. С утра поеду и продам. Отдам деньги…
— Не нужно, — отрезала она. — Не приближайся к нему. Я же сказала, что могу не сдержаться. У меня в кладовке стоит канистра с электролитом для аккумулятора. Отец ещё оставлял. Всего одна канистра — и твоя мечта превратится в дымящуюся кучу облезлого металла. И я это сделаю, Валера. С огромным удовольствием. Просто чтобы посмотреть на твоё лицо.
Она закрыла окно и задёрнула штору. Через минуту свет в спальне погас. Дом погрузился в непроглядную тьму. Валера остался один. В оглушающей тишине ночного двора. Рядом с ним стоял его идеальный, сверкающий хромом мотоцикл, который вдруг показался ему уродливым, громоздким и до смешного бесполезным.
Он посмотрел на грязное одеяло у своих ног, потом на холодную металлическую дверь гаража. И впервые за много лет ему стало по-настоящему страшно. Он понял, что его только что не просто выгнали из дома на ночь. Его вычеркнули из жизни. С холодной, хирургической точностью.
Ночь в гараже была пыткой. Валера не спал. Он сидел на старом ящике, укутавшись в вонючее ватное одеяло, и слушал тишину. Холод пробирал до костей, въедался в суставы. Запах бензина и старого масла, который раньше казался ему символом мужской территории, теперь вызывал тошноту. Он смотрел на безупречный силуэт мотоцикла, тускло поблёскивавший в темноте. Мечта. Вот она, стоит в метре от него, осязаемая, реальная. Но она не могла его согреть. Не могла открыть ему дверь в собственный дом.
К утру его жалкий страх сменился злой, упрямой решимостью. Он замёрз, он был голоден, и он был хозяином в этом доме, чёрт возьми. Это была просто бабская истерика. Грандиозная, конечно, но всё же истерика. Сейчас она остынет, он войдёт, они накричатся друг на друга, и всё вернётся на круги своя. Он был в этом уверен.
Едва рассвело, он вышел из гаража и решительно направился к дому. Дверь, разумеется, была заперта. Он заглянул в кухонное окно. В доме было тепло и уютно. И там была Ольга. Она двигалась по кухне с неторопливой, отстранённой грацией, словно он не провёл всю ночь в холодном склепе в десяти метрах от неё. На плите что-то скворчало. Запах жареного бекона и свежесваренного кофе ударил ему в ноздри, заставив желудок болезненно сжаться.
Она достала из шкафчика одну тарелку. Одну вилку. Налила кофе в одну кружку. Это было сделано настолько демонстративно, настолько подчёркнуто, что выглядело как пощёчина. Она не просто его игнорировала. Она стирала сам факт его существования из их общего быта.
— Ольга, хватит этого цирка! Открывай! — он забарабанил по стеклу.
Она подняла глаза. На долю секунды их взгляды встретились. В её глазах не было ничего. Ни злости, ни обиды, ни сожаления. Просто пустота. Как у человека, который смотрит на надоедливое насекомое, бьющееся о стекло. Она медленно отвернулась, взяла свою тарелку и села за стол. На его место.
Валера обежал дом, дёргая ручки всех дверей, проверяя окна. Крепость. Неприступная крепость, в которой его собственная жена держала оборону против него. Он достал телефон. Гудки шли, и он слышал через стену, как её телефон завибрировал на столе. Она взяла его, посмотрела на экран — он видел это по её движению — и сбросила вызов. Потом ещё раз. И ещё. На пятый раз она просто отключила звук и положила аппарат экраном вниз.
— Ты пожалеешь об этом! Я выломаю дверь! — кричал он, понимая, насколько жалко и беспомощно это звучит.
Она закончила завтрак, спокойно вымыла за собой посуду — одну тарелку, одну вилку, одну кружку — и ушла вглубь дома. Он потерял её из виду. Несколько минут он стоял в растерянности. Что делать? Ломать дверь? Приедет полиция, начнутся разборки, соседи… Позор. Он метался по двору, как зверь в клетке, периодически бросая полные ненависти взгляды то на запертую дверь, то на свой блестящий мотоцикл. Идиот. Какой же он идиот.
Внезапно он услышал звук воды из ванной. Она принимала душ. Он представил, как горячие струи смывают с неё остатки сна, как она стоит в облаке пара, в тепле и комфорте, пока он мёрзнет на улице, униженный и изгнанный.
Его злость начала вытесняться липким, холодным отчаянием. Это была не ссора. Это была казнь. Медленная, методичная, безжалостная. Она не просто наказывала его, она показывала ему, что может жить без него. Легко.
Через полчаса она появилась в прихожей. Он увидел её через стеклянную вставку в двери. Она была одета не в домашнюю одежду. Джинсы, свитер, куртка. Собралась уходить. В его голове промелькнула искра надежды. Сейчас она откроет дверь, чтобы выйти, и он сможет войти. Он сможет поговорить с ней, заставить её выслушать. Он бросился к крыльцу, готовый перехватить её в дверях.
Он ждал. Минуту, две. Но дверь не открывалась. Вместо этого он услышал щелчок замка с другой стороны дома. На заднем дворе. Он рванул туда, огибая угол дома, и замер. Ольга спокойно запирала заднюю дверь, повесила ключи на гвоздик в стене сарая, который они использовали как кладовку, и направилась к калитке, ведущей на улицу. Не к машине. Пешком.
— Оля! Куда ты?! Постой! — крикнул он ей вслед.
Она остановилась, но не обернулась.
— К матери, — её голос был таким же ровным и чужим. — Нужно же ей как-то объяснить, почему она теперь до конца своих дней будет калекой. Думаю, история про твою мечту ей понравится.
Она открыла калитку и вышла, даже не взглянув в его сторону. Валера остался один посреди двора. Осада провалилась. Он проиграл. Он стоял между домом, который перестал быть его домом, и мотоциклом, который перестал быть его мечтой, и отчётливо понимал, что это только начало. И что самое страшное ждёт его впереди.
После её ухода мир вокруг Валеры схлопнулся, оставив его в центре вакуума. Он не знал, сколько времени прошло. Час, два, может быть, целое утро. Солнце поднималось выше, заливая двор безжалостным светом, обнажая каждую пылинку, каждый изъян.
Он стоял посреди этого солнечного квадрата, чувствуя себя букашкой, приколотой к земле. Мотоцикл, его мечта, теперь казался чудовищным, насмешливым памятником его глупости.
Он попытался позвонить ей снова, но её телефон был выключен. Он набрал номер тещи, но там никто не снял трубку. Страх, который лишь вчера вечером был липким и холодным, теперь превратился в обжигающую панику.
Он попытался рационализировать: она же не бросит его окончательно, правда? Это просто эмоциональный всплеск, временная мера, чтобы проучить его. Но глубоко внутри он знал: что-то безвозвратно сломалось. И это был не просто мотоцикл.
Он обошел дом, пытаясь найти хоть какой-то способ проникнуть внутрь. Все окна были заперты, двери заблокированы изнутри. Даже маленькое окошко в туалете было закручено намертво. Она продумала всё. Он сидел на крыльце, опустив голову на колени. Желудок сводило от голода, горло пересохло, но не это было главным. Главным было ощущение пустоты.
Днем, когда солнце стояло в зените, он услышал, как подъехала машина. Он поднял голову. Это был таксист. Из машины вышла Ольга. Она несла две большие, тщательно упакованные коробки. Валера бросился к ней.
— Оля! Ты вернулась! Пожалуйста, выслушай меня! Я всё объясню! — он протянул к ней руки, но она отстранилась.
— Я не вернулась, Валера, — её голос был по-прежнему ровным, без единой эмоциональной окраски. — Я приехала за вещами.
Она прошла мимо него, даже не взглянув. Он стоял на месте, ошеломлённый. Коробки были лёгкими, но она несла их с такой сосредоточенностью, словно это были драгоценности. Он не мог понять, что в этих коробках. И вдруг его осенило: она забрала свои самые ценные вещи. Не одежду, не украшения. Что-то, что невозможно заменить.
Она открыла запертую дверь своим ключом, небрежно бросив его на коврик. Он потянулся было, чтобы схватить его, но она уже скрылась внутри. Дверь захлопнулась. Он слышал, как она двигается по дому, методично, деловито. Снова и снова. Он видел, как она выносит ещё коробки, потом чемоданы. Её руки не дрожали. Её лицо не выражало ничего, кроме холодной решимости.
— Ты что делаешь? Ты что, уходишь от меня? — его голос сорвался на визг. Он не узнавал себя.
— Я уже ушла, Валера, — она прошла мимо него с небольшой сумкой, в которой, как он понял, были её документы. — Просто забираю то, что принадлежит мне.
— Но как же… А как же мы? Наша семья? Мы же столько пережили вместе! — он цеплялся за соломинки. За прошлое, которое теперь казалось далёким и чужим.
Она остановилась у калитки. Посмотрела на него. В её глазах мелькнула тень, что-то похожее на глубокую, застарелую боль, которую она прятала очень давно.
— «Мы»? — она произнесла это слово с горькой усмешкой. — «Мы» закончилось, когда ты решил, что твоя детская мечта важнее жизни моей матери. «Мы» закончилось, когда я поняла, что ты не просто эгоист. Ты — пустой.
Эти слова ударили сильнее, чем пощёчина. Пустой. Это было самое страшное обвинение. Не глупый, не жадный, не подлый. Пустой.
— Оля, я же могу всё исправить! Я продам мотоцикл! Прямо сейчас! Я всё верну! Мы накопим! Только не уходи! — он схватил её за руку. Его пальцы дрожали.
Она высвободила руку.
— Поздно, Валера, — она посмотрела ему прямо в глаза. — Всё, что ты мог вернуть, ты уже потерял. Деньги можно заработать. Суставы можно поменять. А доверие… А вера в то, что ты человек… Это не купишь. И не вернешь.
Она повернулась и пошла к такси. Он стоял, парализованный, глядя ей вслед. Он видел, как она села в машину, как таксист положил её вещи в багажник. Машина медленно отъехала от их дома, от его жизни. Он не мог двигаться. Он не мог кричать. Он просто стоял, пока такси не скрылось за поворотом.
Когда машина исчезла, Валера наконец-то смог пошевелиться. Он медленно пошёл к гаражу. Он открыл дверь. Мотоцикл стоял там, как и раньше, блестящий, идеальный. Валера огляделся. Его взгляд упал на канистру с электролитом, которую Ольга упоминала. Она стояла на дальней полке, аккуратно задвинутая.
Он поднял канистру. Она была тяжёлой. Он посмотрел на мотоцикл. Его рука дрогнула. Он не мог. Он не мог уничтожить свою мечту. Даже сейчас, когда она стоила ему всего. Он поставил канистру обратно.
Он вышел из гаража. Снова запер дверь. Он поднял свой старый, потрёпанный телефон. Он набрал номер тещи. Гудки шли, но никто не брал трубку. Он позвонил ей на работу, но ему ответил автоответчик. Он оставил сообщение. Жалкое, скомканное, молящее.
Он вернулся в дом. Ключ, который она бросила на коврик, всё ещё лежал там. Он открыл дверь. Дом встретил его тишиной. Пустой. Чужой. На кухне, на столе, стояла одна-единственная грязная тарелка. Та, из которой она ела сегодня утром. И рядом с ней лежала записка. Написанная её аккуратным почерком.
«Валера. Я не знаю, зачем ты это читаешь. Если ты здесь, значит, ты всё ещё не понял. Я оставила тебе свой ключ. Чтобы ты мог забрать то, что тебе нужно. Или, может быть, чтобы ты понял, что можешь войти в дом, но не можешь войти обратно в мою жизнь. Мне жаль, что всё так вышло. Но ты сам выбрал. И я не виню тебя. Просто не хочу быть рядом. Прощай.»
Он прочитал записку. Раз. Ещё раз. Прощай. Это слово прозвучало в его голове как эхо выстрела в пустоту. Он огляделся вокруг. Дом. Его дом. Его мебель, его вещи. Но всё это было чужим. Холодным. Мёртвым.
Он почувствовал, как к горлу подкатывает ком. Как что-то внутри него рвётся на части. Он опустился на пол, сжимая в руке этот клочок бумаги. И впервые за долгие годы он заплакал. Горько, навзрыд, как ребёнок. Не от обиды, не от жалости к себе. От осознания. Осознания того, что он потерял. Потерял не дом, не жену. Он потерял себя. Он действительно был пуст…
