— Ты чего творишь?! У меня рейд!
Этот вопль, искажённый мальчишеской обидой, ударил по ушам, но Лена даже не вздрогнула. Она стояла у розетки, в её руке безвольно повис штекер роутера с коротким чёрным хвостом провода. Секунду назад мигающие зелёные огоньки, единственные живые искры в этой затхлой квартире, погасли. И наступила тишина. Не та, что приносит покой, а вязкая, густая тишина, в которой отчётливо слышно, как гудит старый холодильник и как тяжело дышит человек, у которого только что отняли его мир.
Всего пять минут назад она вошла в эту дверь. Ключ повернулся в замке с привычным скрежетом, и Лена шагнула из гулкого подъезда в своё жильё. Первое, что её встретило — запах. Смесь вчерашней пиццы, кислого пива, немытого тела и какого-то всепоглощающего, сладковатого запаха лени. Она споткнулась о картонную коробку с жирным пятном на дне. Споткнулась, но удержала равновесие — годы работы на конвейере научили её твёрдо стоять на ногах, даже когда они гудят от усталости, словно натянутые провода.
Она не стала включать свет в прихожей. Прошла на кухню, как по минному полю, зная, где что валяется. Её сумка тяжело опустилась на единственный чистый пятачок столешницы. Взгляд скользнул по раковине. Там высилась башня. Жирные тарелки, покрытые засохшими разводами кетчупа, кружки со следами кофейной гущи, сковорода с застывшим на дне маслом. Рядом — пустые пивные бутылки, выстроенные в неровный ряд, словно солдаты разбитой армии. Лена провела пальцем по столу, и под ним осталась чистая полоса на слое липкой пыли и крошек.
Из комнаты доносились звуки другой жизни. Возбуждённые выкрики, отрывистые команды и яростное щёлканье кнопок геймпада. Там, в своём засаленном кресле, в коконе из проводов и виртуальных миров, сидел Олег. Её муж. Он был в другом измерении, где он был воином, стратегом, победителем. А здесь, в реальности, он был просто… ничем.
Лена зашла в комнату. Он её не заметил. В огромных наушниках, с горящими от напряжения глазами, он был полностью поглощён мерцающим экраном. Его лицо, заросшее трёхдневной щетиной, выглядело одутловатым. Футболка с нелепым принтом была помята и испачкана чем-то тёмным у воротника. Вокруг кресла образовалась его собственная экосистема: пустые пачки из-под чипсов, банки из-под энергетиков, скомканные салфетки. И в этот момент что-то внутри Лены, что ещё пыталось искать оправдания, что-то, что ещё помнило другого Олега, — умерло. Окончательно и беззвучно. Не сломалось с треском, а просто истлело, превратившись в холодный пепел.
Она молча обошла его трон. Её движения были медленными, почти ритуальными. Она не злилась. Злость — это эмоция, а внутри неё была только выжженная, холодная пустота. Она наклонилась, её пальцы нащупали тёплый пластик штекера, и она выдернула его из стены.
И вот теперь он стоял перед ней, сорвав наушники. Его лицо было красным, искажённым от ярости. Ярости ребёнка, у которого отобрали любимую игрушку.
— Ты чего творишь?! У меня рейд!
Лена посмотрела на него. Не на мужа, а на чужого, неприятного ей мужчину. Взгляд был пустым, как у человека, смотрящего сквозь стеклянную стену.
— Рейд? — переспросила она. Голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты. — У меня рейд по жизни, Олег. Двенадцатичасовой. Каждый день. Я вкалываю на заводе, чтобы оплачивать твой интернет и твою жратву, а потом прихожу сюда, во вторую смену. Убирать за тобой.
Он нагло, по-детски усмехнулся, явно не поняв всей глубины её состояния. Он всё ещё думал, что это просто очередной женский каприз.
— Ну не нашёл я пока работу, что теперь, удавиться?
Эта фраза стала последней каплей. Лена медленно выпрямилась. Холодная пустота внутри неё начала сгущаться, превращаясь в нечто твёрдое и острое, как осколок льда. Она смотрела на его самодовольное лицо и понимала, что сейчас произойдёт то, чего уже нельзя будет отменить.
Его дурацкая усмешка, кривая и самодовольная, повисла в воздухе. «Удавиться?» — эта фраза, брошенная с лёгкостью, с какой смахивают крошки со стола, стала для Лены последним щелчком тумблера. Вся усталость, что свинцом наливала её руки и ноги, мгновенно испарилась. На её место пришла другая энергия — злая, острая и кристально ясная, как ледяная игла. Она почувствовала, как выпрямляется её позвоночник, как плечи сами собой разводятся в стороны. Она больше не была измотанной работницей завода. Она была хозяйкой этой квартиры, этого воздуха, этой жизни, которую она оплачивала потом и стёртыми в кровь руками.
— Удавиться? — повторила она. Голос её не сорвался на крик, он стал ниже, твёрже, в нём зазвенел металл. — Нет, Олег. Умирать здесь никто не будет. Умирать — это хоть какое-то действие. А ты на него не способен. Ты способен только потреблять. Воздух, еду, моё время, мои деньги. Ты просто тело. Тело, которое сидит в этом кресле и ждёт, когда его накормят.
Она сделала шаг к нему. Он инстинктивно вжался в спинку кресла, его наглая ухмылка начала сползать с лица. Он впервые увидел её такой — с абсолютно чужими, холодными глазами, в которых не было ни капли привычной усталой покорности.
— Я прихожу с двенадцатичасовой смены, а ты даже тарелку за собой помыть не можешь?! Какой из тебя мужик? Ты альфонс, сидящий на моей шее, и твоё время вышло!
Она выкрикнула это ему в лицо. Каждое слово было как удар. Не истеричный, а точный, взвешенный и унизительный. Он дёрнулся, попытался встать, его лицо приобрело багровый оттенок.
— Да что ты начинаешь? Я же ищу! Каждый день резюме рассылаю, на звонки отвечаю! Думаешь, это так просто?!
Лена рассмеялась. Сухой, короткий смешок, в котором не было и тени веселья.
— Твой поиск окончен.
Она развернулась, не удостоив его жалкий лепет ответом. Её походка была твёрдой и решительной. Она подошла к старому комоду, их общему комоду, где в верхнем ящике хранились документы, квитанции и всякая мелочь. Она выдвинула ящик без малейшего колебания. Её рука безошибочно нашла то, что искала. Синий кусок пластика с его именем, привязанный к её зарплатному счёту. Его единственная ниточка к миру денег, которые он не зарабатывал.
С полки, где стояла ваза с искусственными цветами, она взяла обычные канцелярские ножницы. Олег смотрел на неё, всё ещё не понимая, что происходит. Он думал, это часть спектакля, очередная сцена их затянувшейся семейной драмы. Он даже открыл рот, чтобы сказать что-то едкое, что-то, что должно было поставить её на место.
Но он не успел.
Лена поднесла ножницы к пластику. Она не колебалась. Она не смотрела на него, чтобы увидеть его реакцию. Она смотрела на карту, на этот символ его зависимости, и с сухим, резким щелчком разрезала её пополам, прямо по магнитной ленте. Два синих обломка беззвучно упали на затоптанный ковёр.
Только после этого она подняла на него глаза. И он всё понял. Это был не спектакль. Это был приговор. Его лицо вытянулось, глаза расширились от ужаса и неверия. Он смотрел на две половинки карты так, словно она только что перерезала ему сонную артерию.
— Кормушка закрыта, — произнесла Лена всё тем же ледяным, бесцветным голосом. Она бросила ножницы обратно на комод. Звук удара металла о лакированное дерево прозвучал в наступившей тишине оглушительно. — Завтра чтобы духу твоего здесь не было.
Утро пришло без спроса, заливая комнату безразличным серым светом. Олег проснулся на диване. Шея затекла, во рту стоял кислый привкус вчерашнего пива и ночного бессилия. Он сел, потёр лицо ладонями. Голова гудела. Вчерашняя сцена прокручивалась в памяти мутными, неприятными обрывками: её ледяной голос, хруст пластика под ножницами, унизительный ультиматум. Он фыркнул. Истерика. Обычная бабская истерика. Переработала, устала, вот и сорвалась. Ничего, сейчас остынет. Походит, надуется, а к обеду сама же и прибежит мириться. Куда она денется?
Из кухни доносились тихие, размеренные звуки. Стук ножа по разделочной доске, шипение масла на сковороде. Знакомые, домашние, успокаивающие звуки. Олег почувствовал, как напряжение отпускает. Вот, всё как обычно. Сейчас она позовёт его завтракать, он буркнет что-то в ответ, и постепенно всё вернётся на круги своя. Он лениво потянулся и поплёлся на кухню, уже предвкушая запах жареной яичницы.
Лена стояла у плиты спиной к нему. На ней был старый домашний халат, волосы собраны в небрежный пучок. Она выглядела спокойной, даже умиротворённой. На плите скворчали два идеально круглых яйца. Рядом в турке поднималась кофейная пенка.
— Думал, я пошутила? — спросила она, не оборачиваясь. Голос был таким же ровным и бесцветным, как утренний свет за окном. Олег растерялся. Он ожидал чего угодно — утренней ссоры, молчаливого игнорирования, но не этого холодного, делового вопроса. — Лен, ну хватит, а? Поговорим нормально. Вчера ты погорячилась… Она взяла с плиты сковородку и аккуратно, лопаткой, сдвинула яичницу на тарелку. Одну тарелку. Затем налила кофе. В одну чашку. Взяла вилку и нож, села за стол и начала есть. Она двигалась так, словно его в этой кухне просто не существовало. Словно он был призраком, мебелью, частью грязного интерьера.
Это было хуже, чем крик. Это было унизительно. Он стоял посреди кухни, растерянный, в мятой футболке и трусах, а она демонстративно ела свой завтрак, глядя в окно.
— А мне? — выдавил он из себя. Лена медленно повернула голову и посмотрела на него. В её взгляде не было ни злости, ни обиды. Только холодное, отстранённое недоумение.
— А ты кто? Я тебя не знаю. Я не готовлю для посторонних мужчин, которые живут в моей квартире. В холодильнике есть полка. Если на ней что-то появится, можешь это съесть. Плита общая. Посуду после себя мыть сразу.
Она отвернулась и продолжила завтрак. Олег застыл. До него начало доходить. Это не истерика. Это война. Он сжал кулаки, чувствуя, как внутри закипает уже не детская обида, а настоящая, взрослая злость. Он попытался надавить.
— У меня денег нет, ты же знаешь! Карта… Ты вчера её…
— Это твои проблемы, — отрезала она, отпивая кофе. — Можешь продать свою приставку. Или кресло. На первое время хватит.
Она доела, встала, вымыла за собой тарелку и чашку, вытерла их и поставила на полку. Затем вышла из кухни, оставив его одного, голодного и униженного, посреди запахов её завтрака. Весь день прошёл в этой тягучей, молчаливой борьбе. Он демонстративно громко включил телевизор — она надела наушники и села читать книгу. Он пытался заговорить с ней, задавал какие-то бытовые вопросы — она отвечала односложно, не отрывая взгляда от страниц, или вовсе делала вид, что не слышит.
К вечеру голод стал невыносимым. Он понял, что она не отступит. Его гордость не позволяла ему позвонить матери или друзьям и признаться в своём положении. Он ждал. Он всё ещё верил, что она сломается. Но сломался он. Ближе к ночи Лена вышла из комнаты с большим чёрным мусорным мешком в руках. Она не пошла к выходу. Она вошла на кухню и начала методично, без брезгливости, собирать в него всё, что было его вкладом в их быт. Пустые пивные бутылки со стуком полетели в мешок. Засохшие тарелки из раковины. Коробка из-под пиццы из прихожей. Затем она прошла в комнату и, не говоря ни слова, собрала весь мусор вокруг его игрового кресла: банки, обёртки, пачки из-под сигарет.
Мешок получился тяжёлым и объёмным. Она с усилием подтащила его к креслу, к его трону, и с глухим стуком опустила на пол.
— Вот, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — Это твоё. Всё, что ты произвёл за последние полгода. Живи с этим.
Ночь прошла в тяжёлом, тревожном молчании. Олег не спал. Он сидел в своём кресле, как в осаждённой крепости, а рядом с ним возвышался чёрный, уродливый монумент его безделью — туго набитый мешок с мусором. Он источал слабый, кисловатый запах, который, казалось, пропитал саму ткань реальности. Олег ждал. Он всё ещё цеплялся за идиотскую надежду, что это какая-то сложная, жестокая игра, проверка, после которой всё вернётся на свои места. Утром она проснётся, увидит его несчастное лицо и сжалится. Не может же она быть такой бессердечной.
Лена проснулась с первыми лучами солнца, как делала это всегда. Её движения были выверенными и спокойными. Душ. Чистая одежда. Кофе. Она двигалась по квартире так, будто Олега в ней больше не было. Будто его кресло вместе с ним и мешком мусора — просто досадное недоразумение, которое скоро исчезнет. Она не смотрела в его сторону. Она собиралась на работу. Он наблюдал за ней из своего угла, и в его душе боролись два чувства: унижение и растущая паника. Он понял, что она не отступит. Она просто вычеркнула его. Словно ластиком стёрла со страницы их общей жизни.
Когда она уже стояла в прихожей, зашнуровывая рабочие ботинки, он не выдержал.
— Лен, — его голос был хриплым и жалким. — Ну хватит. Я всё понял. Я уберусь. Я начну искать работу по-настоящему. Только… не делай так.
Она выпрямилась и посмотрела на него. В её глазах не было ни злости, ни жалости. Ничего. Это было самое страшное.
— Слишком поздно, Олег. Ты не понял. Ты просто голодный и напуганный. Это разные вещи.
Она взяла сумку, но вместо того чтобы выйти, достала из кармана телефон. Её пальцы быстро забегали по экрану. Олег напрягся, не понимая, что она задумала. Она поднесла телефон к уху.
— Антонина Павловна, здравствуйте. Это Лена. — В её голосе появились деловые, почти протокольные нотки. — Извините за ранний звонок. Просто хотела сообщить, что у вашего сына изменились жизненные обстоятельства. Да. Да, всё в порядке. Просто приезжайте забирать своего сына. У него есть час, чтобы собрать вещи. Адрес вы знаете. Всего доброго.
Она отключила звонок и положила телефон обратно в карман. Затем посмотрела на него. На его лице застыла маска ужаса и неверия. Удар был нанесён не в живот, не в челюсть — он был нанесён по самому больному, по его мужской гордости, которой, как оказалось, у него и не было.
— Ты… ты позвонила моей матери? — прошептал он.
— А кому ещё? — спокойно ответила Лена. — Ты же ребёнок. Детей должны забирать родители. У тебя есть час. Пока я доеду до завода и переоденусь. Если через час ты будешь здесь, я просто выставлю твои вещи на лестничную клетку. Вместе с тобой.
Он смотрел на неё, а видел уже не свою жену, а чужого, безжалостного человека. Вся его напускная бравада, все его жалкие попытки манипулировать испарились без следа. Остался только липкий, первобытный страх. Страх перед матерью. Перед её упрёками, её разочарованием, её всепоглощающей заботой, от которой он сбежал к Лене много лет назад.
Через сорок минут в дверь позвонили. Настойчиво, требовательно. Лена, уже вернувшаяся с работы — она просто съездила туда и обратно, — молча открыла. На пороге стояла Антонина Павловна, крупная женщина с поджатыми губами и гневным румянцем на щеках. Её взгляд метнулся от холодного лица Лены к жалкой фигуре сына, сжавшегося в кресле.
— Что здесь происходит?! Леночка, что случилось?!
— Ничего не случилось, Антонина Павловна, — ровным голосом ответила Лена, пропуская её в квартиру. — Просто мой брак окончен. Забирайте своё сокровище. Его вещи в шкафу.
И тут начался тот самый скандал, которого так ждала мать Олега. Она начала причитать, обвинять Лену в чёрствости, в том, что она «не сберегла семью». Олег сидел молча, опустив голову, и это бесило его мать ещё больше.
— Олежек, ну что ты молчишь?! Скажи ей! Она же выгоняет тебя на улицу!
Лена стояла, прислонившись к дверному косяку, и молча наблюдала за этим спектаклем. Она не вмешивалась. Она дала им эту последнюю сцену. Антонина Павловна, поняв, что от Лены ничего не добиться, начала сама собирать вещи сына. Она с гневом выдёргивала из шкафа его футболки и джинсы, комкала их и бросала в принесённые с собой сумки, не переставая при этом упрекать и сына, и невестку.
Когда сумки были собраны, она потащила Олега к выходу. Он шёл как на заклание, не поднимая глаз. На пороге Антонина Павловна обернулась, чтобы сказать Лене что-то последнее, самое ядовитое, но та её опередила.
— И это заберите, — Лена кивнула на чёрный мешок с мусором. — Он это тоже произвёл.
Это был финальный, контрольный выстрел. Антонина Павловна задохнулась от возмущения, но ничего не ответила. Она лишь схватила сына за руку и вытащила его за дверь. Лена закрыла за ними замок. Повернула ключ. Потом ещё один. В квартире стало тихо. Она медленно прошла по комнатам, вдыхая уже свой, пусть и несвежий, но свободный воздух. Взгляд упал на сиротливо стоящее игровое кресло. Она подошла, взяла его за подлокотники, с усилием дотащила до окна, распахнула створку и, кряхтя, вытолкнула его наружу. Глухой удар снизу возвестил о конце эпохи. Лена осталась одна посреди своей отвоёванной, грязной, но наконец-то принадлежащей только ей квартиры. И ни капли сожаления. Только холодное, звенящее чувство пустоты и свободы…
