— Я смотрю, на новые ногти и ресницы у тебя деньги есть, а моему сыну ты даже нормальную рубашку купить не можешь! Он уже год в одном и том же на работу ходит?! Ты его совсем не ценишь, только о себе и думаешь!
Голос Людмилы Семёновны, ровный и лишённый всякой теплоты, ударил Жанну, едва она переступила порог собственной квартиры. Он не был громким, но обладал свойством проникать под кожу, как мелкая холодная морось. Жанна замерла в прихожей, всё ещё держась за ручку двери, и лёгкая, звенящая радость, с которой она летела домой из салона, мгновенно испарилась, оставив после себя лишь горький привкус несправедливости. Воздух в квартире, обычно пахнущий уютом и кофе, сегодня был спертым и тяжёлым, будто пропитанным чужим, застарелым недовольством.
Свекровь сидела в гостиной, в её любимом кресле, прямая, как аршин проглотила. Она не приехала в гости — она произвела инспекцию и теперь ожидала ответчика для вынесения приговора. Её цепкий, немигающий взгляд скользнул по лицу Жанны, задержался на ресницах, которые стали чуть гуще и длиннее, а затем впился в её руки, которые Жанна инстинктивно попыталась спрятать за спину. Но было поздно. Идеальный френч, нежный, с тонкой серебристой полоской, сиял под светом лампы, как неопровержимая улика её преступления.
— Людмила Семёновна, здравствуйте, — выдавила из себя Жанна, закрывая за собой дверь. Голос прозвучал чужим. — Я не знала, что вы приедете.
— Если бы ты знала, то, конечно, придумала бы, как спрятать свою расточительность, — свекровь даже не повернула головы. Она говорила со стеной, с диваном, с кем угодно, но только не с Жанной, превращая её в пустое место. — Я зашла проверить, как вы тут. Думала, может, помощь моя нужна. А у тебя, я вижу, всё в полном порядке. Праздник каждый день.
Жанна сняла лёгкое пальто, повесила его в шкаф. Каждое движение давалось с трудом, словно она двигалась под водой. Она отчаянно цеплялась за остатки своего хорошего настроения, пытаясь найти слова, которые могли бы разрядить эту удушающую атмосферу.
— Это подарок. Подруга на день рождения сертификат подарила. Я им сегодня и воспользовалась, — она попыталась улыбнуться, но уголки губ не слушались. — Там ещё немного оставалось, вот и на ресницы хватило.
Людмила Семёновна издала короткий, сухой смешок, похожий на треск ломающейся ветки.
— Подарок… Конечно. Всегда у тебя находятся какие-то подарки и сертификаты. А то, что мой сын последнюю жилу из себя тянет на работе, чтобы ты по салонам порхала, это ничего? Он мне вчера звонил. Голос усталый. Говорит, завал, отчёты. А ты в это время красоту наводишь. Ему бы рубашку новую купить, в приличном виде на совещание пойти, а не в той, застиранной. Но на это, я так понимаю, сертификаты не дарят.
Обвинение было настолько абсурдным и несправедливым, что Жанна на мгновение потеряла дар речи. Андрей никогда не жаловался матери. Он прекрасно зарабатывал, и его шкаф ломился от рубашек, купленных самой Жанной в прошлом месяце. Эта старая, любимая им рубашка в клетку, которую он надевал по пятницам, была его личным выбором, символом расслабленного конца недели. Но свекровь видела только то, что хотела видеть: несчастного, обделённого сына и жену-транжиру, эгоистку, спускающую семейные деньги на бесполезные безделушки.
Жанна поняла, что любые объяснения, любые факты и чеки будут разбиваться об эту глухую стену предубеждения. Дело было не в рубашке и не в ногтях. Дело было в ней самой. В том, что она посмела радоваться, посмела потратить время и — о, ужас! — подаренные деньги на себя.
Она молча прошла мимо свекрови, которая продолжала свой монолог, на кухню. Поставила чайник. Её руки двигались автоматически, а в голове билась одна-единственная мысль: это не закончится. Это никогда не закончится. И тонкий аромат миндального масла, оставшийся на её руках после маникюра, теперь казался неуместным и вызывающим. Он был запахом её маленького, личного счастья, которое сегодня объявили вне закона.
Людмила Семёновна не собиралась оставлять последний упрёк висеть в воздухе прихожей. Она проследовала за Жанной на кухню, как хищник, идущий по следу. Её шаги были тяжёлыми, продавливающими пол, а молчание — густым и угрожающим. Она остановилась в дверном проёме, скрестив руки на груди, и продолжила, будто и не прерывалась. Её голос приобрёл поучительные, менторские нотки, которые Жанна ненавидела больше всего.
— Думаешь, если уйдёшь, то разговор окончен? Нет, милая моя. Мы только начали. Это ведь не только ногти. Это система. Я вижу всё. Я же не слепая. Я к вам на той неделе заходила, открыла холодильник, а там… Сыры у вас какие-то заграничные, с плесенью. Колбаса в нарезке, тоненькая, дорогая. Йогурты в стеклянных баночках. Зачем всё это? Зачем эта показуха? Можно купить обычный творог, сметану. Это и полезнее, и в три раза дешевле. Но тебе же нужно, чтобы всё было как в глянцевом журнале.
Она сделала шаг вперёд, вторгаясь в личное пространство кухни, и её взгляд впился в новую кофемашину, стоявшую на столешнице.
— И вот это… Зачем? Растворимый кофе уже не устраивает? Нужно, чтобы зёрна мололо, чтобы пенку взбивало? А это ведь тоже деньги, и немалые. Андрей работает, старается, а деньги утекают сквозь пальцы на всю эту мишуру. Я видела тебя на фотографиях со свадьбы у Иркиных. Платье новое. Красивое, ничего не скажу. Но ведь на один раз. Куда ты в нём теперь пойдёшь? Висело бы лучше в шкафу три обычных, но практичных. А ты — порхаешь, и всё.
Жанна стояла у раковины, повернувшись к свекрови спиной. Она медленно мыла руки, ощущая, как ледяная вода остужает не только кожу, но и кипящее внутри раздражение. Она не отвечала. Она поняла, что в этой игре любое её слово будет использовано против неё. Объяснить, что кофемашину они с Андреем купили вскладчину на годовщину, чтобы радовать себя по утрам? Что сыр с плесенью — её маленькая слабость раз в месяц? Что платье было куплено на распродаже с огромной скидкой? Бессмысленно. Для Людмилы Семёновны существовала лишь одна, её собственная, реальность, в которой Жанна была мотом и эгоисткой.
Внутри Жанны что-то перегорало. Медленно, но необратимо. С каждым новым обвинением тлеющие угольки обиды превращались в холодный, твёрдый антрацит. Она слушала ровный, бубнящий голос за спиной и анализировала. Это была не просто критика. Это была планомерная, методичная атака на её образ жизни, на её право иметь собственные желания, на её саму. Людмила Семёновна не пыталась помочь. Она пыталась подчинить, сломать, переделать под себя.
— Вот мы с его отцом когда жили, — продолжала вещать свекровь, распаляясь от собственного красноречия и отсутствия отпора, — мы каждую копейку считали. Я себе новое пальто покупала только тогда, когда старое уже на локтях протиралось. А ты… Я не понимаю, неужели тебе самой не стыдно? Неужели нет женской мудрости, чтобы понять: семья — это в первую очередь экономия. Это общий котёл. И долг женщины — этот котёл наполнять и беречь, а не черпать из него на свои прихоти. Умная жена всегда знает, что главный в доме — мужчина, и его благополучие — это её главная задача.
На этой фразе Жанна закрыла кран. Вытерла руки полотенцем. Медленно, очень медленно повернулась. Её лицо было абсолютно спокойным, даже непроницаемым. Взгляд — прямым и холодным, без тени слёз или злости. Она посмотрела прямо в глаза свекрови, давая той договорить, насладиться последним аккордом своего поучения.
— Людмила Семёновна, я вас услышала, — произнесла она тихо, но каждое слово прозвучало отчётливо, как удар молоточка. — А теперь я попрошу вас эту тему больше никогда не поднимать.
Она сделала паузу, выдерживая тяжёлый, недоумевающий взгляд свекрови.
— Тема нашего с Андреем бюджета для вас закрыта.
На несколько секунд на кухне воцарилась абсолютная, плотная тишина. Людмила Семёновна смотрела на невестку так, будто та внезапно заговорила на неизвестном, варварском языке. Её лицо, только что выражавшее праведный гнев наставницы, медленно менялось, превращаясь в маску оскорблённого недоумения. Она привыкла, что её слова, её упрёки вызывают слёзы, оправдания, робкие попытки защититься, после которых она великодушно прощала и продолжала править. Но этот холодный, вежливый приказ был чем-то новым. Это было не возражение. Это было объявление войны.
— Что ты сказала? — переспросила она, и в её голосе заскрежетал металл. — Ты мне, матери твоего мужа, запрещаешь говорить в этом доме? Ты, которая живёт здесь на всём готовом, смеешь мне указывать?
— Я не указываю, — спокойно ответила Жанна, не отводя взгляда. Она чувствовала, как внутри неё крепнет ледяной стержень, который не позволит ей согнуться. — Я прошу вас уважать нашу семью. А постоянное вторжение в наши финансовые дела — это не уважение. Это контроль. И я его больше не потерплю.
— Семью? — Людмила Семёновна коротко, зло хохотнула. — Да какая ты семья моему сыну? Приживалка, которая тянет из него деньги на свои побрякушки! Он работает, а ты…
Договорить она не успела. В замке входной двери провернулся ключ, и щелчок механизма прозвучал в наэлектризованном воздухе оглушительно громко. На пороге появился Андрей. Усталый после долгого рабочего дня, с портфелем в одной руке и пакетом с продуктами в другой, он вошёл в квартиру, ожидая увидеть тихий семейный вечер, а попал в эпицентр бури. Он сразу почувствовал это — по неестественно прямым спинам двух женщин, по густому, звенящему молчанию, по тому, как они застыли, словно две враждующие статуи.
— О, все здесь, — он попытался улыбнуться, но улыбка вышла натянутой и неуверенной. — Мам, привет. Неожиданно.
Людмила Семёновна мгновенно сменила тактику. Маска оскорблённого достоинства сменилась маской трагической жертвы. Она сделала несколько шагов навстречу сыну, всем своим видом изображая страдание.
— Андрюша, наконец-то ты пришёл! Ты только послушай, что здесь происходит! Я приехала вас проведать, привезла домашних пирожков. А твоя жена… она устроила мне допрос с пристрастием! Обвинила меня в том, что я лезу в ваш кошелёк! Запретила мне высказывать своё мнение в твоём доме! Я просто сказала, что тебе нужна новая рубашка, проявила заботу, а она…
Она говорила быстро, захлёбываясь словами, искусно смешивая правду с откровенной ложью. Андрей поставил портфель и пакет на пол. Он посмотрел на мать, потом на жену. Жанна молчала. Она не собиралась оправдываться или вступать в эту перепалку. Она просто смотрела на мужа. Её взгляд был спокойным, но в его глубине читался немой ультиматум. Она давала ему шанс. Шанс самому решить, кто он в этой ситуации: муж или сын.
Андрей оказался в своей самой ненавистной роли — роли арбитра. Он потёр переносицу, пытаясь собраться с мыслями.
— Мам, ну перестань, пожалуйста. Уверен, Жанна не то имела в виду, — начал он примирительно, обращаясь к матери. Затем повернулся к жене: — Жанн, ну зачем так резко? Мама же просто беспокоится.
Это было худшее, что он мог сказать. Его попытка угодить обеим сторонам была воспринята Жанной как прямое предательство. Он не защитил. Он не разобрался. Он просто попытался замять конфликт, сделать так, чтобы стало тихо, поставив её «резкость» на одну доску с откровенными унижениями свекрови.
В этот момент Жанна поняла, что она одна. Абсолютно одна в этой битве. И что рассчитывать ей не на кого. На её губах появилась странная, едва заметная, жёсткая улыбка, которая совершенно не коснулась её холодных глаз. Она сделала шаг вперёд, привлекая внимание и мужа, и свекрови.
— Раз уж мы заговорили о рубашках, — произнесла она ровным, почти весёлым тоном, от которого у Андрея по спине пробежал холодок. — Пойдёмте. Я вам кое-что покажу.
Не дожидаясь ответа, она развернулась и решительно направилась в спальню, к большому встроенному шкафу. Её уверенный и спокойный вид пугал гораздо больше, чем любой крик или истерика. Андрей и Людмила Семёновна, ошеломлённые и сбитые с толку, не сговариваясь, последовали за ней.
Жанна остановилась перед высоким зеркальным шкафом в спальне. Она не обернулась, но чувствовала за спиной два напряжённых взгляда, полных недоумения и смутной тревоги. Воздух в комнате сгустился, стал вязким, и каждый звук — скрип паркета под ногами Людмилы Семёновны, нервное покашливание Андрея — казался неестественно громким. Жанна плавно, без единого лишнего движения, потянула на себя тяжёлую дверцу. Внутри, на многочисленных вешалках и полках, висели и лежали рубашки Андрея. Десятки рубашек. Белые, голубые, в полоску, в клетку, дорогие и попроще, новые и те, что он носил уже несколько лет. Это был не гардероб страдальца, а арсенал успешного мужчины, который мог позволить себе не задумываться о такой мелочи, как повседневная одежда.
Она запустила руки в эту аккуратную стопку и вытащила охапку. Не одну, не две, а штук десять, разных. Она не выбирала, брала всё, что попалось под руку. Затем развернулась и с тем же невозмутимым спокойствием положила эту гору ткани на гладильную доску, которая стояла у стены. Андрей и его мать молча наблюдали за этим странным, почти ритуальным действом.
— Что ты делаешь? — наконец нарушил молчание Андрей. В его голосе смешались растерянность и начинающееся раздражение.
Жанна не ответила. Она подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, где хранила всякие мелочи для шитья и рукоделия. Её пальцы на мгновение замерли, а затем уверенно извлекли большие портновские ножницы. Тяжёлые, стальные, с чёрными ручками. Они холодно блеснули в свете люстры. Когда она повернулась к ним с ножницами в руке, Людмила Семёновна невольно отступила на шаг назад.
Жанна подошла к гладильной доске. Она окинула взглядом ворох рубашек и безошибочно вытянула из середины ту самую. Синюю, в мелкую клетку, с чуть потёртым воротничком. Любимую пятничную рубашку Андрея. Она расправила её на доске, разгладила ладонью складки. Затем подняла глаза и посмотрела прямо на свекровь. В её взгляде не было ни ярости, ни обиды. Только холодная, абсолютная решимость.
— Вот, Людмила Семёновна. Вы были правы. Рубашка и правда уже не новая, — её голос звучал ровно и спокойно, будто она обсуждала погоду. — Это нужно исправить. Проблему нужно решать.
И она сделала первый надрез.
Ножницы с глухим хрустом вошли в ткань у самого плеча. Лезвия пошли вниз, вспарывая материю с методичной, чудовищной аккуратностью. Это не был жест отчаяния. Это была казнь. Она отрезала рукав целиком. Затем положила его рядом. Потом взялась за воротник. Щёлк. Щёлк. Ткань поддавалась неохотно, но сталь была сильнее.
— Жанна, ты с ума сошла? Прекрати немедленно! — Андрей бросился к ней, попытался выхватить ножницы.
Она отстранила его руку лёгким, но твёрдым движением, даже не взглянув на него. Всё её внимание было приковано к лицу свекрови, которое из багрового от гнева стало пепельно-серым. Людмила Семёновна смотрела на происходящее широко раскрытыми глазами, в которых плескался неподдельный ужас. Она создала эту ситуацию, она подливала масла в огонь, но она никогда не предполагала, что пожар может принять такую форму. Она ожидала слёз, криков, скандала, но не этого холодного, расчётливого безумия.
— Теперь у вашего сына этой рубашки нет, — сообщила Жанна, отрезая от рубашки большой лоскут и бросая его на пол. — Можете быть довольны. Проблема решена. Но ведь есть и другие.
Она взяла следующую рубашку. Новую, белоснежную, ещё пахнущую магазином. И снова хрустнула ткань.
В этот момент Людмила Семёновна поняла, что проиграла. Проиграла не спор о деньгах. Она проиграла войну за власть, за контроль, за своего сына. Её оружие — чувство вины, упрёки, манипуляции — оказалось бесполезным против этого ледяного спокойствия. Она увидела перед собой не забитую невестку, а совершенно чужого, незнакомого и страшного человека.
Не сказав больше ни слова, она резко развернулась и почти бегом вышла из комнаты, потом из квартиры. Хлопка двери не было. Она просто исчезла, оставив после себя лишь звенящую пустоту.
Андрей застыл посреди спальни, глядя то на изувеченные остатки своей любимой рубашки на полу, то на жену. Жанна закончила резать вторую, медленно положила ножницы на доску и только тогда посмотрела на мужа. В её глазах он не увидел ничего — ни сожаления, ни триумфа, ни любви. Только выжженную дотла пустыню. Мосты со свекровью были сожжены. А между ним и его женой в этот самый момент разверзлась бездонная пропасть, вырытая холодным блеском портновских ножниц…
