— Может, уже начнем? — голос старшего сына, Стаса, резанул по натянутым нервам комнаты. В нем не было ни капли сочувствия, только деловой расчет. — У нотариуса, знаешь ли, время — деньги.
Вероника, моя старшая дочь, тут же картинно всплеснула руками. Ее браслеты недовольно звякнули.
Она бросила на брата укоризненный взгляд, отрепетированный перед зеркалом. Фальшивый, как и вся ее жизнь.
— Стасик, ну как ты можешь! Мамочке тяжело.
Она подплыла и коснулась моего пледа. Ее пальцы с идеальным маникюром казались клешнями хищного краба, готового вцепиться в добычу. В меня.
Я медленно обвела их взглядом. Мои дорогие, любимые дети. Стас, нервно постукивающий дорогим ботинком по паркету, мысленно уже делящий мои активы.
Вероника, источающая аромат последних парижских духов и скорби, оценивающая стоимость картин на стенах.
Ждут. Не моей последней улыбки, не последнего слова. Ждут, когда огласят цифры.
Только Лиза, младшая, сидела в стороне, в кресле у окна. Она смотрела не на меня, а на сад за стеклом, где ветер трепал мокрые ветки старой яблони.
Она единственная не спрашивала, когда все закончится. Она просто была рядом. Все эти месяцы. Она знала.
— Нотариуса не будет, — мой голос прозвучал неожиданно твердо, заставив их вздрогнуть.
Я с трудом, демонстративно кряхтя, приподнялась на подушках. На прикроватном столике лежали три плотных бежевых конверта.
— Я все сделаю сама.
Стас недовольно поджал губы. Вероника натянула улыбку.
— Мамочка, ты уверена? Это такие сложные юридические формальности…
— Я уверена, — отрезала я. — Я собрала семью на оглашение завещания. И я хочу сделать это по-своему.
Я взяла первый конверт.
— Станислав.
Сын подошел, стараясь скрыть нетерпение. Взял конверт, повертел в руках. Он ожидал толстую папку с гербовой печатью, а не это.
— Вероника.
Дочь порхнула ко мне, и шлейф ее духов ударил в нос приторной сладостью. Она приняла конверт с видом мученицы.
Они вскрыли их почти одновременно. Я наблюдала за этим театром с холодным любопытством. Как меняются их лица. Сначала недоумение. Потом — брезгливость.
Стас вытряхнул на ладонь маленькую, перевязанную черной лентой прядь моих седых волос и листок с адресом.
— Что это? — прошипел он. — Это какая-то шутка?
Вероника с отвращением смотрела на такую же прядь.
— Мама, я не понимаю… Зачем ты даешь нам свои волосы? И что это за адрес? Какая-то промзона…
Я позволила себе слабую, но настоящую улыбку.
— Это ваше наследство. То, что каждый из вас заслужил. Адрес — это место, где вы его найдете. А прядь волос… просто напоминание. О том, от кого вы его получили.
Я посмотрела на Лизу. Она единственная не сводила с меня глаз, и в них не было ни жадности, ни недоумения. Только боль и решимость.
Я протянула ей третий конверт. Он был другим. Тонким и легким.
— А это — тебе, дочка.
Стас вылетел из дома, хлопнув дверью. Сев в свой блестящий черный внедорожник, он тут же набрал сестру.
— Ты едешь? — рявкнул он в трубку.
— Еду, — прошипела Вероника. Она уже сидела в своей машине, брезгливо зажав конверт двумя пальцами.
— Это унизительно, но вдруг там банковская ячейка? Она всегда любила эти свои ребусы.
— Мой адрес — какой-то заброшенный склад на окраине. Если там пусто, я вернусь и вызову психиатра.
Ее нужно признавать недееспособной, пока она не спустила все деньги на благотворительность или на эту… тихоню.
Он бросил трубку. Дорога до промзоны заняла сорок минут. Стас вел машину агрессивно, подрезая и сигналя.
В его голове стучала одна мысль: «Неужели она оставила мне какой-то старый хлам? После всего, что я для нее сделал?» Он искренне считал, что его редкие визиты и дежурные звонки были огромной жертвой.
Он нашел ржавые ворота и, оставив машину на обочине, прошел на территорию. В полуразрушенном цеху, пахнущем сыростью и забвением, стоял только старый, вросший в бетонный пол, сейф.
На дверце висел амбарный замок. Ключа не было. Стас в ярости пнул сейф, но только отбил носок дорогого ботинка.
В это же время Вероника парковалась у обшарпанной пятиэтажки на другом конце города. Запах в подъезде был смесью кошачьей мочи и вареной капусты.
Она зажимала нос шелковым платком, поднимаясь на третий этаж. Дверь в указанную квартиру была обита драной кожей. Внутри, в тускло освещенной комнате, на табуретке стояла пыльная картонная коробка. Вероника с отвращением открыла ее.
Внутри лежали они — все ее «подарки» за последние десять лет. Дешевые фарфоровые кошки, безвкусные шарфы с рынка, подарочные издания классиков, которых она никогда не читала.
Все то, что покупалось на сдачу, для галочки. Это было не просто наследство. Это был приговор ее лицемерию.
Дверь в спальню распахнулась так, что ударилась о стену. На пороге стояли они. Стас — красный, взъерошенный. Вероника — с размазанной тушью и искаженным от злобы лицом.
— Наигралась? — выплюнул Стас, швыряя на пол свой конверт. — Мы мотались по городу из-за твоего маразма!
— Ты хоть представляешь, как ты нас унизила? — подхватила Вероника. — Заставила меня копаться в грязной дыре!
Я молча смотрела на них. Лиза рядом со мной сжалась, но не от страха, а от гнева.
— А ей что? — взгляд Стаса впился в Лизу, в ее тонкий конверт. — Ей ты, конечно, оставила все? Тихоне этой? Она тебе напела в уши, да?
— Не смей так говорить, — голос Лизы был тихим, но твердым. Она встала между мной и Стасом.
— Ты хоть раз спросил, как она себя чувствует? Не про деньги, не про дела. А просто, как она?
— Замолчи! — рявкнула Вероника и рванулась к сестре, пытаясь выхватить конверт. — А ну, покажи, что там!
Лиза не отшатнулась. Она перехватила запястье Вероники так сильно, что та вскрикнула.
— Руки убрала.
И в этот момент я решила, что спектакль окончен.
— Достаточно, — мой голос прозвучал так, что удивил их. Он не был слабым. Он был стальным.
Я села в кровати. Прямо. Без помощи подушек. Скинула с плеч плед. Под ним был не больной халат, а строгий брючный костюм из темного шелка.
— Я сказала — достаточно, — повторила я, глядя им прямо в глаза. Мой взгляд больше не был туманным и усталым. Он был ясным и острым, как скальпель. — Вон. Оба. Из дома моей дочери.
— Что… что ты несешь? — пролепетал Стас. — Ты совсем…
— Я не умираю, — перебила я его. — И я не больна. По крайней мере, не настолько, насколько больны вы своей жадностью. Это был финальный тест. И вы его провалили.
Первым опомнился Стас. На его лице неверие сменилось багровой яростью.
— Ты не имеешь права! — зарычал он. — Мы твои дети! Мы подадим в суд! Мы докажем, что ты невменяемая!
— Попробуй, — усмехнулась я. — Только любой психиатр первым делом запросит историю моих визитов к врачу. И знаешь, что он увидит? Идеальное здоровье. Зато всплывет другое.
Например, как ты просил меня заложить дом под твой «гениальный» стартап, который прогорел. Или как ты умолял не заявлять в полицию, когда «потерял» деньги компании.
Все это аккуратно задокументировано, сынок. В том самом сейфе, который ты сегодня нашел.
Внутри — все твои долговые расписки. Это и есть твое наследство. Свобода от долгов. Которую ты, впрочем, не заслужил.
Лицо Стаса стало белым. Тогда вперед вышла Вероника. Новая роль в ее бесконечном спектакле.
— Мамочка… как ты могла? Мы же любим тебя. Мы волновались.
— Не подходи, — остановила я ее. — Твоя любовь всегда имела ценник, Вероника.
Ты звонила мне два раза в год: в мой день рождения и когда твоему мужу нужно было произвести впечатление на партнеров моими связями.
Твои «проблемы» — это выбор между Мальдивами и Бали. А моя «болезнь» заключалась в том, что мне было больно видеть, как мои дети превратились в алчных, пустых людей.
Я встала с кровати. Подошла к окну, глядя на сад.
— Я дала вам все: лучшее образование, квартиры, машины. Я думала, что даю вам старт. А я дала вам финиш.
Вы остановились в развитии, решив, что вам все должны по праву рождения.
Я обернулась. Лиза стояла рядом со мной, спокойная и решительная.
— Прядь волос, которую я вам дала, — это все, что осталось от нашей с вами родственной связи.
Сувенир. А все остальное, по завещанию, которое я подписала вчера, переходит Елизавете.
Единственной, кто видел во мне мать, а не банковский счет. Ключ, который у нее в руках, — от этого дома. Теперь он ее. А теперь уходите.
Они вышли, не глядя друг на друга. Два чужих человека. Дверь за ними закрылась.
Я подошла к Лизе и обняла ее. Она уткнулась мне в плечо.
— Мам, это было жестоко, — прошептала она.
— Нет, дочка, — я погладила ее по волосам. — Жестоко — это годами наблюдать, как любовь превращается в сделку. А это — просто конец сделки. Убыточной для меня. Теперь мы начнем все заново. Только мы с тобой.
Прошел год.
Дом изменился. Из него ушла гнетущая тишина ожидания и фальшивой скорби.
Теперь по утрам пахло свежесваренным кофе и выпечкой — Лиза увлеклась кондитерским делом и ее маленькая домашняя пекарня быстро набирала популярность в городе.
Яркие, написанные ею же картины сменили на стенах дорогие, но бездушные полотна, которые так нравились Веронике.
В саду, на месте идеально подстриженного, но мертвого газона, теперь цвели розы и пионы, которые мы сажали вместе с Лизой.
Я больше не носила строгие костюмы. Моей униформой стали удобные кашемировые свитера и джинсы.
Я много гуляла, читала книги, которые раньше откладывала, и впервые за много лет начала писать — не отчеты и бизнес-планы, а мемуары. Не для публикации, а для себя. Для Лизы.
Я больше не была генеральным директором своей семьи, я стала просто мамой. И это оказалось самой высокой должностью в мире.
Мы ни разу не говорили о Стасе и Веронике. Их имена словно стерлись из нашего лексикона. Но их тени иногда появлялись.
Первым сломался Стас. Через полгода он позвонил Лизе. Не мне. Он плакал в трубку, говорил, что его бизнес окончательно рухнул, что от него ушла жена, забрав детей.
Он просил у сестры денег. Не в долг. Просто так. Лиза молча выслушала его и спокойно ответила: «Я не могу тебе помочь, Стас.
У меня своя жизнь и свои планы». И повесила трубку. Она не спрашивала у меня совета. Она приняла решение сама. Я гордилась ею в тот момент так, как никогда не гордилась успехами Стаса в бизнесе.
Вероника продержалась дольше. Ее мир, построенный на деньгах и связях мужа, рушился медленнее, но неотвратимо.
Как только стало известно, что она лишена наследства, влиятельные «друзья» перестали звать ее на свои вечеринки.
Муж, для которого она была лишь красивым приложением к моему состоянию, стал холоден и резок.
Последнее, что мы о ней слышали, — она продала свою квартиру в центре, чтобы покрыть его долги, и они переехали в скромный пригород. Ее падение было тихим, но от этого не менее унизительным.
Сегодня утром, когда мы с Лизой завтракали на веранде, почтальон принес письмо.
Конверт был дешевый, адрес написан незнакомым почерком. Внутри лежала маленькая, перевязанная черной лентой прядь седых волос и короткая записка.
«Я все поняла. Прости».
Подписи не было. Но мы обе знали, от кого это.
Лиза посмотрела на меня, в ее глазах был немой вопрос. Жалость? Сочувствие? Желание помочь?
Я взяла конверт, прядь волос и записку. Не разрывая, подошла к камину, который мы теперь разжигали не для статуса, а для уюта. И бросила все это в огонь.
Бумага и волосы вспыхнули мгновенно и обратились в пепел.
— Мам? — тихо позвала Лиза.
— Некоторые вещи нельзя исправить, дочка, — ответила я, глядя на огонь. — Можно лишь сжечь мосты, чтобы не было соблазна вернуться туда, где тебя никогда не ждали.
Это была не жестокость. И не месть. Это был выбор. Выбор в пользу тихой, настоящей жизни, которую мы построили сами.
На пепелище старой семьи вырос новый дом. И он был крепче любого, что можно купить за деньги.
