Они сидели за моим столом. В моем доме. Хотя своим я его никогда по-настоящему не ощущала. До сегодняшнего вечера.
Золовка Света, поправив тяжелые золотые серьги, оглядывала столовую с видом оценщика, будто прикидывала, сколько могут стоить дубовые панели на стенах.
Ее муж Вадим, старший брат моего покойного мужа, уже нетерпеливо барабанил пальцами по начищенному до блеска дереву. Его взгляд то и дело скользил по антикварному комоду.
А во главе стола, на месте Димы, сидела она. Лариса Петровна. Моя свекровь.
Она смотрела на меня с привычным выражением легкого снисходительного разочарования, которое не сходило с ее лица последние десять лет. Словно я была неудачной покупкой, бракованной вещью, которую уже не вернуть в магазин.
— Ну, Катенька, мы ждем, — ее голос был обманчиво мягким, но с той самой сталью, что я так хорошо изучила. — Не терпится попробовать, чем ты нас сегодня удивишь. После всего… тебе ведь нужно отвлечься.
Я молча кивнула и ушла на кухню. Воздух там казался другим. Чистым.
На подносе стояли дорогие фарфоровые тарелки с фамильным вензелем, который Лариса Петровна обожала демонстрировать.
Я взяла половник и зачерпнула из оцинкованного ведра мутную, пахнущую тиной и речным илом воду. Кое-где на поверхности лениво покачивались мелкие листья и какой-то сор.
Запах был омерзительным. Землистым. Застойным. Запах дна.
Я вернулась в столовую. Аромат гнили поплыл по комнате, нагло смешиваясь с запахом их дорогих духов и моего лицемерия.
Первую тарелку я поставила перед Вадимом. Он уставился на коричневатую жижу, его лицо вытянулось в маске недоумения.
— Это что? — просипел он, отодвигаясь от стола.
Я не ответила. Просто взяла следующую тарелку и поставила ее перед Светой. Она отшатнулась, картинно прижав ладонь ко рту. Ее глаза округлились от ужаса и непонимания.
Они смотрели то на меня, то на свои тарелки. На их лицах сменяли друг друга недоумение, брезгливость и зарождающийся, почти праведный гнев.
— Катя, это какая-то дурацкая шутка? — взвизгнула Света. — Убери это немедленно! Ты с ума сошла от горя?
Но я уже шла к Ларисе Петровне. Ее место пока оставалось пустым. Она смотрела на меня в упор, не отводя взгляда. В ее глазах не было страха или удивления. Только холодная, оценивающая ярость хищника, который понял, что жертва больше не боится.
Она ждала.
— Всем я подала одинаковое угощение, — произнесла я, и мой голос прозвучал на удивление ровно и спокойно. — Но для вас, Лариса Петровна, у меня есть особое блюдо.
Я оставила поднос на комоде и снова вышла из комнаты, оставив их наедине с грязной водой и своими мыслями. Пусть посидят. Пусть подумают. Пусть подышат этим запахом.
Ведь главное блюдо я еще не вынесла.
Я вернулась через минуту. Без подноса. Просто встала у дверного проема, скрестив руки на груди, и стала смотреть.
Первым не выдержал Вадим. Он резко отодвинул тарелку, и несколько грязных капель брызнули на белоснежную скатерть, оставляя уродливые пятна.
— Ты совсем с ума сошла? — рявкнул он, поднимаясь. Его лицо побагровело. — Мы приехали тебя поддержать, а ты устраиваешь этот цирк!
— Поддержать? — я чуть склонила голову набок. — Это так теперь называется? Приехать, чтобы оценить, что можно будет отсюда вывезти?
— А как еще? Мы беспокоимся! — подхватила Света. Ее голос дрожал от возмущения. — Мы думали, ты одна, тебе тяжело… А ты! Ты вылила нам помои на стол!
— Это не помои, — спокойно поправила я. — Это просто грязная вода.
Я помню, как однажды Дима принес домой щенка. Маленького, смешного, с огромными ушами. Он нашел его на стройке. Щенок был грязный и испуганный.
Когда Лариса Петровна увидела его, она поморщилась так, словно увидела крысу. Она взяла миску, в которую я уже налила чистой воды, выплеснула ее на пол и наполнила из ведра, которым мыла крыльцо.
Поставила перед щенком. Дима тогда отвел взгляд. Его молчание ранило сильнее ее слов.
«Вот, — сказала она тогда, глядя на меня. — Каждой твари — по ее заслугам. Грязным — из грязной посуды».
Дима тогда промолчал. А я запомнила.
— Катя, прекрати этот маскарад, — проговорила наконец Лариса Петровна. Она единственная не повышала голос. Она била словами. — Дима бы не одобрил. Он бы стыдился тебя сейчас.
— Димы нет, — отрезала я. — И его стыд меня больше не волнует. Как и его одобрение. Меня теперь волнует только справедливость.
Я подошла к столу и взяла пустую тарелку, стоявшую перед местом свекрови.
— Вы всегда считали, что знаете, кто чего заслуживает, — сказала я, глядя ей прямо в глаза. — Вы решали, какая у Димы должна быть жена. Какая у него должна быть работа. И даже какая собака.
Света ахнула. Вадим нахмурился, пытаясь понять, к чему я клоню. Только Лариса Петровна не изменилась в лице. Она была как статуя из холодного мрамора.
— Вы всегда кормили меня тем, что считали нужным. Упреками. Советами, о которых я не просила. Презрением, которое вы даже не пытались скрыть. Вы кормили меня этим десять лет.
Я помолчала, давая словам впитаться в дорогую обивку стульев, в тяжелые бархатные шторы, в сам воздух этого дома, который никогда не был моим по-настояшему.
— Вы привыкли, что я все это ем и молчу. Но сегодня я сама решаю, что будет в меню.
Я развернулась и снова пошла на кухню. Теперь за ее блюдом.
Запах из ведра уже не казался мне таким омерзительным. Он пах памятью. Каждой моей слезой. Каждым проглоченным оскорблением.
На кухонном столе лежала старая, пожелтевшая скатерть. Та самая, которую Лариса Петровна однажды назвала «деревенской безвкусицей» и велела мне выбросить.
А на скатерти стояло оно. Мое особое блюдо.
Я вернулась, неся в руках не фарфоровую тарелку, а старую, эмалированную миску. Синюю, со сколами по краям, в которых проглядывала ржавчина.
Ту самую миску. Щенячью.
Я с тихим стуком поставила ее на стол, прямо перед Ларисой Петровной. На безупречно белую скатерть, рядом с хрустальными бокалами.
Света и Вадим замерли, разглядывая убогую посудину с выражением крайнего недоумения. Но свекровь смотрела не на миску. Она смотрела на ее содержимое.
В миске не было еды. Там была горстка серого пепла.
— Что это… — прошептала Света, склоняясь над столом. — Катя, что это такое?
— Это, Светочка, называется «десерт», — ответила я, не сводя глаз с Ларисы Петровны. — Десерт, который подают в конце долгого, очень долгого ужина. Десятилетнего ужина.
Лариса Петровна медленно перевела взгляд с пепла на меня. Ее губы сжались в тонкую, бескровную линию. Она все поняла. Она узнала.
— Помните, вы советовали мне сжечь все мои студенческие картины? — спросила я мягко, почти ласково. — Вы сказали, что эта «мазня» только пыль собирает и позорит имя вашей семьи. Что жена инженера не должна заниматься такими глупостями.
Вадим моргнул. Он помнил. Он тогда еще смеялся и говорил Диме, что мать права, и что мне пора «заняться делом».
— Я тогда вас послушала, — продолжила я. — Почти все сожгла. Но одну, самую первую, сохранила. Я ее сожгла сегодня утром. Вот она.
Я легонько качнула миску. Легкий серый пепел взметнулся и тут же осел.
— Это первый ингредиент. Пепел моей мечты.
Я выпрямилась и подошла к комоду, открыла верхний ящик. Достала оттуда маленький, бархатный мешочек и высыпала его содержимое в ту же миску.
С сухим щелчком на пепел упала горсть мелких, речных камней.
— А это — второй ингредиент. Помните нашу поездку на реку? Когда Дима подарил мне на годовщину кулон, а вы сказали, что у меня нет вкуса, и такие вещи носят только… женщины определенного поведения.
Света отвела глаза. Она тоже там была. Она тогда согласно кивала матери.
— Я в тот же вечер выбросила кулон в реку. Я помню, как он холодно блеснул на лунной дорожке и исчез. А потом, когда все уехали, я вернулась и всю ночь ползала по берегу, искала его. Не нашла. Набрала этих камней. Со дна. Там, где он лежит.
Я смотрела на свекровь. Ее лицо стало пергаментным.
— Это — цена ваших слов.
Вадим начал что-то понимать. Его самоуверенность испарилась, сменившись тревогой. Он посмотрел на мать, ища поддержки, но та молчала, окаменев.
— И наконец, — я достала из кармана передника сложенный вчетверо лист бумаги. Он был старым, с истертыми сгибами. — Главный компонент. То, что придаст этому блюду пикантность.
Я развернула его. Это было свидетельство о праве собственности. На этот дом.
— Дима все переписал на меня. За неделю до… аварии. Он сказал, что устал смотреть, как вы превращаете мою жизнь в ад в моем же доме. Он сказал, что это — единственное, что он может сделать, чтобы я наконец почувствовала себя здесь хозяйкой.
Я положила документ на стол рядом с миской.
— Вы сидите за моим столом. В моем доме. И едите то, что я вам подаю. Грязь. Пепел. Камни. Все то, чем вы меня кормили все эти годы.
Наступила мертвая, звенящая пауза.
— Так что приятного аппетита, Лариса Петровна. Ваше блюдо. Ешьте.
Первой очнулась Света. Она вскочила, опрокинув стул, который с грохотом ударился о паркет.
— Это подделка! — выкрикнула она, указывая дрожащим пальцем на документ. — Ты лжешь! Мама, она лжет!
Вадим тоже поднялся, но не так резво. Он схватил документ, и его глаза забегали по строчкам. В них боролись жадность и страх. Он понимал, что я не лгу. Дима был способен на такой поступок. На тихий, отчаянный бунт.
Но Лариса Петровна не шелохнулась. Она медленно, очень медленно протянула руку и забрала у сына бумагу.
Ее пальцы скользили по строчкам, по подписи сына, по синей печати нотариуса. Она не читала. Она прощалась. С домом, с властью, с иллюзией контроля над жизнью своего младшего сына.
Потом она так же медленно положила бумагу на стол. Подняла на меня глаза, и в них больше не было стали. Только выжженная, пустая ненависть.
— Ты пожалеешь об этом, — прошипела она.
— Я жалела десять лет, — ответила я. — С меня хватит.
Она встала. Не глядя больше ни на кого, развернулась и пошла к выходу. Не как королева, покидающая тронный зал, а как вор, пойманный с поличным. Ссутулив плечи.
Света и Вадим бросились за ней, что-то бормоча про адвокатов, про суд, про то, что они так это не оставят. Хлопнула входная дверь.
И все стихло.
Я осталась одна в столовой. Среди грязных тарелок, опрокинутого стула и запаха речного ила. Я не чувствовала ни триумфа, ни радости. Только огромное, всепоглощающее опустошение.
Словно из меня вынули стержень, который все эти годы заставлял меня держаться прямо. Месть оказалась горьким блюдом не только для них.
Я не стала убирать со стола. Я просто пошла в мастерскую Димы. Он отдал мне под нее маленькую комнату на втором этаже, и это было единственное место в доме, куда свекровь почти не заходила, брезгливо называя ее «пачкушкиной».
Там пахло скипидаром и масляными красками. Там стоял мольберт с неоконченным портретом нашего пса, того самого щенка, который вырос в огромного и доброго лохматого зверя.
Я взяла чистый холст. Самый большой, какой у меня был. Взяла банку с белой краской. И просто начала покрывать его ровными, широкими мазками. Белым по белому. Слой за слоем.
Я не пыталась ничего нарисовать. Я просто закрашивала прошлое. Уничтожала пустоту пустотой.
Они не подали в суд. Их адвокат, видимо, объяснил им бесперспективность этого дела. Пару раз звонил Вадим, пытался то угрожать, то взывать к совести. Я молча клала трубку.
Через полгода я продала дом. Заключила сделку, не торгуясь, лишь бы быстрее. В день, когда новые хозяева въезжали, я сидела на ступеньках крыльца и смотрела, как чужие люди носят в мои бывшие комнаты свои коробки. Я не чувствовала ничего.
Я купила небольшую квартиру с высокими потолками и огромными окнами на последнем этаже старого дома. И всю стену в гостиной занял тот самый холст.
Он так и остался белым.
Иногда ко мне приходят немногочисленные друзья. Они смотрят на эту белую стену и спрашивают, что это за картина. Или это просто подготовка к ней.
— Это мое особое блюдо, — отвечаю я. — Рецепт очень простой. Берешь десять лет боли, горсть пепла, добавляешь немного камней со дна и закрашиваешь все белым. Получается… ничего. И в этом «ничего» наконец-то можно дышать.
Это не картина. Это чистое пространство. Мое. Впервые в жизни. И я еще не решила, хочу ли я на нем что-то рисовать.
