— Есть что-нибудь?
Голос Кирилла был глухим и вязким, он едва пробивался сквозь грохот автоматных очередей и взрывы, доносившиеся из динамиков телевизора. Он не отрывал взгляда от экрана, где его цифровой аватар методично уничтожал врагов. Джойстик в его руках был тёплым и чуть липким. Тело, расплывшееся на продавленном диване, давно приняло форму своего лежбища. Футболка, когда-то сидевшая в обтяжку на рельефных мышцах, теперь некрасиво топорщилась на выпирающем животе. Рядом, на журнальном столике, стояла пустая бутылка из-под пива и сиротливо лежала открытая пачка чипсов.
Настя остановилась в коридоре, даже не до конца сняв пальто. Она бросила на него быстрый, скользящий взгляд, в котором не было ни тепла, ни раздражения. Ничего. Пустота. Так смотрят на предмет мебели, который давно пора бы выкинуть, но всё как-то руки не доходят.
— В холодильнике, — ровно ответила она и отвернулась, вешая пальто на крючок.
Квартира встретила её запахом застоявшегося воздуха, в котором смешались ноты пыли, пивного перегара и чего-то кисловатого от забытых в мусорке остатков еды. Когда-то это место было их крепостью, их гнездом, где каждый угол хранил воспоминания о смехе и страсти. Теперь же оно напоминало берлогу уставшего, линяющего зверя. В углу сиротливо стояла спортивная сумка Кирилла, покрытая слоем пыли — немой памятник его походам в спортзал, которые прекратились полгода назад.
Кирилл нажал на паузу. Виртуальная война замерла, и в наступившей тишине его недовольство стало почти осязаемым.
— Опять задержалась?
Она прошла на кухню, щёлкнула выключателем. Резкий свет ударил по глазам, выхватывая из полумрака крошки на столе, немытую кружку. Она открыла кран, и шум воды наполнил паузу.
— Работа, — бросила она через плечо. Ответ был не объяснением, а стеной, о которую разбивались любые дальнейшие вопросы.
Он поднялся с дивана, чувствуя, как недовольно крякнули суставы. Подошёл к дверному проёму кухни, опёрся плечом о косяк. Он смотрел на её спину, на то, как идеально сидит на ней строгая блузка, на аккуратную укладку, которая к концу рабочего дня не растрепалась ни на волосок. От неё едва уловимо пахло чем-то новым, незнакомым. Не её привычными духами. Этот запах был дороже, резче, увереннее. Мужской.
— Парфюм сменила? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал небрежно, но в нём всё равно проскользнули нотки ревнивого подозрения.
Настя медленно повернулась. Её лицо было спокойным и непроницаемым, как у игрока в покер. Она посмотрела ему прямо в глаза, и этот взгляд заставил его почувствовать себя неуютно, словно он был не в своей квартире, а на допросе.
— Тебе показалось.
Она взяла стакан, налила воды и выпила залпом, одним длинным, жадным глотком. Потом поставила его на стол с сухим стуком, который прозвучал как точка в их коротком, бессмысленном диалоге. Не говоря больше ни слова, она прошла мимо него в спальню. Он остался стоять в проёме, чувствуя себя глупо и униженно. Он слышал, как за её спиной закрылась дверь, а через минуту из-за неё донёсся шум воды в душе. Она смывала с себя этот день. Или что-то ещё.
Кирилл вернулся к своему дивану. Гнетущее чувство несправедливости сжимало грудь. Это ведь она была неправа. Она приходит поздно, от неё пахнет чужими духами, она смотрит на него, как на пустое место. А виноватым почему-то чувствует себя он. Он плюхнулся обратно на диван, схватил джойстик. Ярость, которую он не мог выплеснуть на неё, он обрушил на пиксельных врагов. Но игра больше не приносила удовлетворения. Он видел не их, а её холодное, презрительное лицо. И он понял, что больше не может терпеть это молчание. Оно было хуже любого крика. Он дождётся, когда она выйдет. И сегодня они поговорят. По-настоящему.
Дверь спальни открылась, и из ванной вышла Настя. Густой пар вырвался за ней в коридор, принеся с собой запах чистоты, мяты и дорогого геля для душа. Она была завёрнута в большое белое полотенце, второе было намотано тюрбаном на её мокрых волосах. Капли воды стекали по шее и ключицам, по гладкой коже плеч. Она выглядела свежей, обновлённой, чужой в этой квартире, пропитанной его ленью. Кирилл ждал её. Он сидел на краю дивана, выключив телевизор, и комната погрузилась в густую, давящую тишину, нарушаемую лишь гудением холодильника.
Он смотрел, как она проходит мимо, даже не взглянув в его сторону. Она двигалась с какой-то новой, ленивой грацией, словно её тело принадлежало не ему, не этой квартире, а кому-то другому, кто научил её ценить себя. Эта мысль обожгла его изнутри кислотой.
— Мы можем поговорить? — спросил он. Голос прозвучал громче, чем он ожидал, и сорвался на неприятной, ноющей ноте.
Настя остановилась у комода и, не поворачиваясь, начала неторопливо растирать кремом руки. Каждое её движение было выверенным, спокойным. Она словно намеренно растягивала время, показывая, насколько мало её волнует его нетерпение.
— О чём, Кирилл? — её голос был ровным, почти скучающим. — У тебя закончились чипсы?
Это было прямое попадание. Он почувствовал, как кровь бросилась в лицо, заливая щеки и шею горячим стыдом. Он вскочил с дивана. Футболка натянулась на животе, подчёркивая его рыхлую, запущенную фигуру.
— Хватит делать из меня идиота! — выкрикнул он, делая шаг к ней. — Ты ведёшь себя так уже несколько месяцев! Приходишь за полночь, смотришь сквозь меня, отворачиваешься в постели! Ты думаешь, я ничего не замечаю?
Она наконец повернулась. На её лице не было ни страха, ни вины. Только лёгкое, почти незаметное любопытство, как будто она наблюдала за поведением какого-то неразумного существа. Она смерила его взглядом с головы до ног: мятая футболка с пятном от соуса, растянутые треники, обрюзгшее лицо. Её губы чуть заметно скривились в усмешке.
— И что же ты заметил, Шерлок?
Её сарказм был как бензин, плеснувший в огонь его ярости. Он забыл все заготовленные слова, все умные фразы. Из него полезло самое нутряное, самое обиженное.
— Я заметил, что тебе на меня плевать! Я для тебя просто мебель! Я тут сижу, жду тебя, как собака, а ты где-то шляешься! Чем ты занимаешься на своей «работе» до ночи, а? Отчёты строчишь? Или тебе кто-то другой их помогает составлять?
Он наступал, сокращая дистанцию. Ему хотелось, чтобы она испугалась, чтобы в её глазах появилось хоть что-то, кроме этого ледяного, унизительного спокойствия. Он почти кричал, брызгая слюной.
— Ты меня больше не хочешь! Не ври, я всё вижу! Каждый раз, когда я пытаюсь тебя обнять, ты замираешь, как будто к тебе прикоснулся прокажённый! Почему?! Потому что у тебя появился другой?! Отвечай!
Он остановился прямо перед ней, тяжело дыша. Его грудь вздымалась. Он выложил свой главный козырь, своё самое страшное подозрение. Он был уверен, что сейчас она сломается. Начнёт отрицать, оправдываться, что-то лепетать. Это даст ему власть. Он сможет простить её или не простить, он снова станет главным. Он будет решать.
Но Настя не сломалась. Она сделала то, чего он ожидал меньше всего. Она медленно, почти демонстративно, подняла руку и поправила полотенце на голове. Затем её взгляд опустился на его живот, задержался там на мгновение, и снова поднялся к его глазам. И в них не было ничего, кроме холодного, абсолютного презрения. Она молчала, но её молчание было громче любого ответа. Оно говорило: «Да. И что ты мне сделаешь?». Он смотрел в её глаза и впервые в жизни понял, что такое настоящее бессилие. Он был прав. И это было в тысячу раз хуже, чем ошибаться.
Его прямой, выкрикнутый в лицо вопрос повис в воздухе. Он ожидал чего угодно: отрицания, увёртливых фраз, ответных обвинений. Но Настя просто смотрела на него. В её глазах не было паники. Там было что-то гораздо хуже — холодное, взвешенное решение. Она уже всё для себя решила, и этот разговор для неё — не более чем формальность, констатация факта, который он, в своей слепоте, отказывался видеть. Она медленно, одним отточенным движением, сняла с головы полотенце, и влажные тёмные волосы рассыпались по её плечам.
— Ты действительно хочешь это знать, Кирилл? — спросила она так тихо, что ему пришлось напрячь слух. В её голосе не было вызова. Это был последний шанс отступить, сделать вид, что он ничего не спрашивал, и вернуться к своему дивану, к своему жалкому, но привычному миру.
Но он уже перешёл черту. Его самолюбие, растоптанное её спокойствием, требовало крови.
— Да! — рявкнул он, чувствуя, как внутри всё сжимается в тугой, больной узел. — Я хочу знать!
Она кивнула. Не ему. Своим собственным мыслям. Словно получив от себя окончательное разрешение. Она сделала полшага вперёд, и теперь их разделяло не больше метра. Он мог чувствовать запах её чистой кожи, запах, который сводил его с ума своей недоступностью. Она посмотрела ему прямо в глаза, и её взгляд был твёрд, как сталь.
— Я тебе изменила, потому что ты превратился в овощ, лежащий на диване! Хочешь знать, с кем? С твоим тренером из спортзала, который хотя бы похож на мужчину!
Мир для Кирилла на мгновение перестал существовать. Звуки, запахи, даже само ощущение собственного тела — всё исчезло. Осталась только эта фраза, огненными буквами выжженная в его мозгу. Это было не просто признание. Это был приговор. Уничтожающий, окончательный. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но из горла вырвался лишь хриплый, сдавленный вздох. Тренер. Не какой-то абстрактный любовник с работы. А Роман. Тот самый Роман, на чьи тренировки он ходил, когда ещё был похож на самого себя. Тот, чьё крепкое, выточенное тело он с завистью разглядывал в зеркале спортзала.
— Кто… — прошептал он, задыхаясь. — Ромка?..
Настя презрительно усмехнулась. Эта усмешка была последним ударом, который сбил его с ног, хотя он и продолжал стоять.
— Да, Кирилл. Рома. Пока ты тут пускал корни в диван, сращиваясь с джойстиком и пивной бутылкой, я ходила в твой зал. Сначала просто, чтобы не сойти с ума в этой квартире. А потом я увидела его. Я увидела, каким должен быть мужчина. Который не ноет, что устал после работы. Который не ищет оправданий своей лени. Который берёт вес и жмёт его, пока вены не вздуваются на руках. Который пахнет потом и усилием, а не кислым пивом и чипсами.
Она говорила, а он слушал, и каждое её слово было как плевок в его изуродованное эго. Она не оправдывалась. Она обвиняла. Она рисовала ему картину его собственного падения, и в этом не было ни капли сочувствия, только брезгливость.
— Ты спрашиваешь, почему я отворачиваюсь в постели? — продолжала она, и её голос стал ещё жёстче. — А ты себя в зеркало видел? Ты помнишь, каким ты был? Куда делись твои плечи, твой пресс? Где тот парень, которого я полюбила? Я вижу только это… — она обвела взглядом его фигуру, её губы скривились, — рыхлое, недовольное существо, которое способно только нажимать на кнопки и жаловаться на жизнь. А он — делает. Понимаешь разницу? Он не говорит, он делает. Так что можешь и дальше лежать здесь и гнить. А я пошла к настоящему мужчине.
Слова Насти повисли в мёртвой тишине комнаты. Они не просто ударили, они взорвались внутри Кирилла, оставляя после себя выжженную пустоту. Он смотрел на неё, на её спокойное, красивое лицо, и не мог сопоставить его с чудовищностью произнесённых фраз. В его голове не было ярости, только оглушающий белый шум. Тренер. Рома. Человек, которому он по-дружески жал руку, которому платил деньги за то, чтобы тот делал его сильнее. А он делал сильнее не его, а свою женщину. Ирония была настолько жестокой, что дышать стало почти невозможно.
— Ты… Ты… — Кирилл наконец издал звук, но это был не крик, а жалкое, клокочущее бормотание. Он сделал шаг назад, словно её слова были физическим ударом, отбросившим его. Он врезался спиной в дверной косяк, и только это удержало его на ногах. — Как ты могла… со мной? С ним?
Настя посмотрела на него так, как смотрят на что-то безнадёжно сломанное. В её взгляде не было вины. Была усталость. И окончательность.
— Я могла, Кирилл. Легко. Ты сам мне в этом помог. Ты так увлёкся своим погружением на дно, что даже не заметил, как я научилась плавать.
Она отвернулась от него, и это простое движение было унизительнее любой пощёчины. Он больше не был для неё главным действующим лицом. Он стал декорацией. Она спокойно прошла в угол комнаты, где стояла та самая пыльная спортивная сумка — его сумка. Она взяла её, с силой встряхнула, и облачко пыли поднялось в воздух, затанцевав в тусклом свете люстры. Затем она расстегнула молнию, и звук этот, резкий и сухой, прорезал тишину, как скальпель.
Не обращая на него больше никакого внимания, она подошла к комоду, открыла ящик и достала аккуратно сложенные чёрные леггинсы и спортивный топ. Она бросила их в сумку. Кирилл смотрел, как заворожённый. Это было его бельё. Это был его комод. Это была его квартира. Но хозяйкой этого пространства была уже не она, а её презрение к нему.
— Что ты делаешь? — прохрипел он, не узнавая собственного голоса.
— Собираюсь, — ровно ответила она, не оборачиваясь. Она достала из другого ящика пару свежих носков. — У Романа сегодня поздняя тренировка. Персональная. Он ждёт меня. Обещал показать новое упражнение на пресс. Тебе бы, кстати, тоже не помешало.
Она говорила об этом так обыденно, словно обсуждала поход в магазин за продуктами. Эта обыденность добивала его. Он смотрел на её гладкую спину, на капли воды, блестевшие на плечах, и представлял, как её касается Роман. Его сильные, твёрдые руки. Руки, которые раньше по-дружески хлопали Кирилла по плечу. Эта картина была настолько реальной, что в горле встал ком тошноты.
— Ты потаскуха, — выплюнул он. Это было всё, на что его хватило. Жалкая, избитая фраза, последнее оружие слабого мужчины.
Настя замерла. Она медленно застегнула молнию на сумке. Затем выпрямилась и повернулась к нему. На её лице не было обиды. Только холодная, как лёд, жалость.
— Возможно. Но даже так, я выбираю быть потаскухой для мужчины, от одного вида которого у меня подкашиваются ноги, чем быть верной женой для ноющего куска жира, от которого пахнет унынием. Ты слышишь себя, Кирилл? Ты не кричишь. Ты кряхтишь. Так кряхтят старики, когда пытаются подняться. А он… он берёт и поднимает. И меня, и штангу. Всё, что захочет.
Она взяла сумку. Прошла мимо него, нарочно чуть задев плечом. Он втянул воздух, и его снова ударил этот чужой, дорогой парфюм, смешанный с запахом её чистого тела. Она остановилась у входной двери, чтобы накинуть на плечи пальто.
— Я сегодня не вернусь. Не жди.
Она не хлопнула дверью. Она закрыла её тихо. Щёлкнул замок. И Кирилл остался один. Один посреди своей квартиры, которая внезапно стала огромной и пустой. Он медленно осел на свой диван, и тело его с благодарностью приняло привычную позу. Продавленные пружины жалобно скрипнули под его весом. Взгляд упёрся в тёмный экран телевизора, в котором он видел лишь своё расплывчатое, искажённое отражение. Овощ. Она назвала его овощем. И самое страшное было в том, что она была права…
