— А я завтра в чём на работу пойду?
Пар от сковороды, пахнущий жареным луком и чесноком, на мгновение окутал лицо Кати, и она не сразу расслышала слова. Они донеслись до неё сквозь шипение масла и усталый гул в голове, как нечто чужеродное, грубо вторгшееся в её маленький, выстроенный после тяжёлого дня мир. Она не оборачивалась, продолжая методично помешивать лопаткой зажарку для супа. Движения были выверенные, механические, доведённые до автоматизма годами практики. Это успокаивало. Это был её ритуал, её способ отключиться от офисной суеты, от требовательных клиентов и придирчивого начальника.
— Ты меня вообще слышишь? — голос Романа стал громче, в нём зазвенели нетерпеливые, почти оскорбительные нотки. — У меня носков чистых нет! Ни одной пары!
Вот теперь она услышала. Отчётливо. Каждое слово легло на её уставшие нервы, как капля раскалённого олова. Она медленно выпрямилась, опустила лопатку на столешницу и повернулась.
Он стоял в дверном проёме кухни, освещённый резким светом потолочного светильника. На его взъерошенных волосах виднелась характерная вмятина от наушников, которые он, судя по всему, снял только что. Глаза, слегка припухшие от многочасового сидения перед монитором, смотрели на неё с праведным гневом. Его лицо, обычно расслабленное и по-мальчишески увлечённое, когда он погружался в свои виртуальные миры, сейчас было искажено гримасой недовольства. Он стоял там, в своей футболке с логотипом какой-то игры и домашних штанах, и выглядел как король, обнаруживший, что его подданные посмели ослушаться высочайшего повеления.
Катя молча смотрела на него. Взглядом она скользнула от его разъярённого лица к креслу в гостиной, видневшемуся за его спиной. Рядом с креслом валялась пустая пачка из-под чипсов, на журнальном столике стояла кружка с недопитым чаем двухчасовой давности. С того самого момента, как он пришёл домой, на час раньше неё, он сидел в этом кресле. Она пришла, переоделась, разобрала сумки с продуктами, поставила вариться бульон, а он всё сидел. Она слышала обрывки его возбуждённых выкриков, адресованных кому-то по ту сторону экрана, торжествующие вопли и разочарованные стоны. Он жил там, в своём мире, где он был победителем, героем, стратегом. И вот теперь этот герой вышел в реальность и обнаружил, что его бытовые потребности не были удовлетворены по умолчанию.
Терпение, которое она так тщательно культивировала в себе весь вечер, истончилось и лопнуло. Оно исчезло не со звоном, а с глухим внутренним треском, как лопается перенапряжённый стальной трос.
Когда она заговорила, её голос был на удивление спокоен, но в нём появилась новая, незнакомая Роману твёрдость. Она сделала шаг вперёд, и её взгляд впился в его лицо.
— Я тебе не прислуга, чтобы следить за твоими вещами и порядком в доме! Я так же работаю, как и ты! Так что выключай этого мальчика и сам вали стирать свои носки!
Её голос, до этого момента молчавший весь вечер, сорвался в крик на последней фразе. Это был не истеричный визг, а мощный, полнозвучный рёв, вырвавшийся из самой глубины души. Она ткнула лопаткой, которую снова схватила со стола, в сторону его игровой комнаты, словно указывая на источник всех бед.
— И чтобы я больше не слышала от тебя подобных требований! Ты взрослый мужик, способный засунуть свои вещи в машинку! Не справишься — пойдёшь в грязном. Мне плевать.
Она резко отвернулась к плите, давая понять, что представление окончено. Её спина была прямой и напряжённой, как натянутая струна. Шипение масла на раскалённой сковороде, куда она снова опустила лопатку, стало единственным звуком в кухне. Но это было не просто шипение. Это был звук начавшейся войны.
Роман не остался стоять в проёме, принимая поражение. Такое было не в его правилах, ни в реальной жизни, ни тем более в виртуальной. Он медленно, с показной ленцой, вошёл в кухню, обогнул стол и прислонился бедром к столешнице рядом с холодильником. Он скрестил руки на груди, изображая насмешливое любопытство, будто наблюдал за неожиданным, но забавным представлением.
— И что это сейчас было? Концерт по заявкам уставшей женщины? — его голос был пропитан ядовитой иронией. Он намеренно понизил тон, контрастируя с её криком, чтобы выставить её вспышку чем-то нелепым, бабским, не заслуживающим серьёзного внимания. — Тяжёлый день в офисе, Катюша? Начальник наорал? Решила на муже отыграться? Классика.
Катя с силой провела лопаткой по дну сковороды, соскребая прижарившиеся кусочки лука. Звук был резким, скрежещущим. Она не повернулась. Она дала ему выговориться, впитывая каждое его слово, каждое снисходительное «Катюша», которое сейчас звучало как оскорбление. Она чувствовала его взгляд на своём затылке — тяжёлый, оценивающий, ждущий реакции. Ждущий, что она сейчас развернётся, начнёт оправдываться или снова закричит, подтверждая его теорию об истерике.
Она выключила конфорку. Сняла сковороду с плиты и поставила на подставку. И только после этого, вытерев руки о полотенце, медленно обернулась. На её лице не было гнева. Там было что-то гораздо хуже для него — холодное, анализирующее презрение.
— Классика, Рома, это когда взрослый мужчина приходит домой и часами пялится в экран, пока его жена после такой же работы готовит ему ужин. Классика — это когда этот мужчина считает, что вещи в стиральную машину попадают силой волшебства, а чистые носки материализуются в ящике по божественному провидению. Вот это, милый мой, настоящая, затёртая до дыр классика.
— Не сравнивай, — отрезал он, его лицо начало терять свою насмешливую маску, проступала неподдельная злость. — Ты на работе в кресле сидишь, бумажки перекладываешь да кофе пьёшь. Я пашу, чтобы всё это было, — он неопределённо обвёл рукой кухню, их общую, хорошо обставленную кухню. — Я устаю. Я имею право прийти и расслабиться так, как считаю нужным. А обеспечить мне этот комфорт — прямая женская обязанность.
Это было то самое слово. «Обязанность». Катя тихо рассмеялась.
— Обязанность? Серьёзно? А твоя обязанность в чём заключается? Зарабатывать на право вести себя как избалованный подросток? — она шагнула к нему ближе, вторгаясь в его личное пространство, заставляя его отлепиться от столешницы и выпрямиться. — Ты не устаёшь, Рома. Ты убегаешь. Ты приходишь с работы, которая тебе осточертела, где ты не начальник, а мелкая сошка, и ныряешь в свой выдуманный мир. Там ты герой, там ты победитель, там все пляшут под твою дудку. И ты так заигрываешься, что начинаешь путать реальность с игрой. Но здесь, — она постучала пальцем по его груди, — здесь нет кнопочки «сохраниться». Здесь нужно поднимать свою задницу и участвовать в жизни. В нашей общей жизни.
Его ноздри раздувались. Обвинение попало точно в цель, задев то, в чём он никогда бы себе не признался. Его работа давно превратилась в рутину, повышения обходили его стороной, и только в виртуальных баталиях он чувствовал себя значимым.
— Ты ничего не понимаешь в моей работе, — процедил он сквозь зубы.
— Зато я всё понимаю в твоём отдыхе, — парировала она. — Я вижу его результаты каждый день. Гора кружек у компьютера, фантики, разбросанная одежда. И твоё искреннее изумление, что мир не вращается вокруг твоих желаний. Так вот, Рома, я тебе открою секрет. Он не вращается. И если ты сегодня не постираешь, то завтра на свою «тяжёлую» работу пойдёшь в грязном. Можешь считать это новым уровнем в твоей игре. Называется «Реальность». Попробуй пройти.
С этими словами она прошла мимо него в коридор. Роман остался стоять посреди кухни. Его лицо побагровело от ярости. Он сделал несколько шагов к ванной, дёрнул на себя дверь и распахнул люк стиральной машины. Внутри сиротливо лежала его же скомканная спортивная форма и пара тех самых несчастных носков. На секунду он замер, глядя на них. А потом с силой захлопнул круглую дверцу. Глухой пластиковый удар эхом разнёсся по квартире. Это был его ответ. Ответ мальчика, который отказывался играть по новым правилам.
Глухой удар пластиковой дверцы о корпус стиральной машины был не финальным аккордом, а сигнальной ракетой, возвестившей о начале нового этапа сражения. Роман не остался в кухне, побеждённый и униженный. Он вышел следом за Катей, которая уже стояла в коридоре, надевая домашний халат поверх майки. Он шёл за ней, и каждый его шаг был тяжёлым, впечатывался в паркет, словно он нёс на себе не только вес собственного тела, но и груз оскорблённого самолюбия.
Он остановился в метре от неё, заслонив проход в комнату. Она почувствовала его присутствие спиной, но не обернулась, намеренно продолжая завязывать пояс халата подчёркнуто медленным, почти вызывающим движением.
— Ты вообще соображаешь, кому ты всё это говоришь? — начал он, его голос был низким и полным сдержанной угрозы. Он решил сменить тактику, перейти с позиции обиженного мальчика на позицию хозяина положения. — Ты стоишь в моей квартире. Ты готовишь еду на кухне, которую обставил я. Ты пользуешься техникой, которую купил я. Я прихожу домой, чтобы отдохнуть, а не для того, чтобы выслушивать от тебя, как мне жить и что делать.
Он сделал паузу, ожидая, что эти слова возымеют эффект, вернут её на место, напомнят о иерархии, которую он считал единственно верной. Но Катя лишь закончила завязывать узел и наконец повернулась к нему. В её глазах не было страха или раскаяния. Там плескалось что-то новое, обжигающе холодное. Она смотрела на него так, будто видела впервые, и то, что она видела, ей категорически не нравилось.
— Деньги? Ты решил помериться деньгами, Рома? — она усмехнулась, но в этой усмешке не было ни капли веселья. Это был звук трескающегося льда. — Это всё, что у тебя осталось в качестве аргумента? Что ж, давай поговорим об этом. Только ты ведь не просто о деньгах говоришь, правда? Ты говоришь о власти. О праве быть главным, потому что ты приносишь в дом большую часть бюджета.
Он молча смотрел на неё, сбитый с толку её спокойствием. Он ожидал криков, но получил вместо них безжалостный анализ.
— Так вот, твоя власть, Рома, она такая же, как в твоих играх, — виртуальная. Ты покупаешь вещи, чтобы заполнить пустоту. Ты обставляешь «свою» квартиру, потому что больше тебе обставить нечего. Где тот парень, который собирался писать код, который изменит мир? Где тот программист, который смеялся над офисными клерками и мечтал о своей студии? Я помню его. Он был интересным. У него горели глаза. А потом он испугался. Испугался провала, ответственности, настоящей жизни. И он продал свою мечту за стабильную зарплату, служебную машину и иллюзию успеха.
Каждое её слово было точным уколом в самое уязвимое место. Она видела, как дрогнул мускул на его щеке, как его уверенность начала осыпаться, словно штукатурка со старой стены.
— И теперь этот парень приходит домой, где всё напоминает ему о его сделке с совестью, и сбегает в другой мир. Мир, где он может быть кем угодно: великим полководцем, непобедимым воином, императором галактики. Потому что в реальном мире он всего лишь Роман Сергеевич, старший менеджер, которому уже третий год не дают повышения, потому что есть ребята моложе, голоднее и смелее. И этот Роман Сергеевич так отчаянно хочет почувствовать себя главным хоть где-то, что начинает требовать чистые носки как дань своему мнимому величию. Так что не смей говорить со мной о деньгах. Ты не купил эту квартиру. Ты купил себе золотую клетку, в которой прячешься от своих собственных провалов. А я в этой клетке жить больше не собираюсь.
Она закончила. Воздух в коридоре стал плотным, вязким, его можно было резать ножом. Спор о носках и обязанностях был похоронен под руинами их прошлого, под обломками его несбывшихся надежд и её разбившихся иллюзий. Она не просто дала ему отпор. Она взяла его тщательно выстроенный мир, его единственную опору — самооценку, основанную на заработке, — и растоптала её на его же глазах. Он стоял перед ней совершенно голый, разоблачённый, и в его глазах больше не было гнева. Там была только пустота.
Пустота в глазах Романа продержалась недолго. Она начала медленно заполняться чем-то тёмным, вязким, как нефть, сочащаяся из-под земли. Он смотрел на Катю, на её лицо, на её халат, на всю её фигуру, и в его взгляде не было ничего человеческого. Пропала злость, исчезла обида. Осталась лишь голая, выжженная дотла суть. Он медленно качнул головой, будто не веря не ей, а самому себе, своим прошлым чувствам, своим решениям.
— Знаешь, — его голос стал тихим, лишённым всяких эмоций, и от этого прозвучал ещё страшнее, чем любой крик. — А ведь ты права. Я действительно прячусь. Но я прячусь не от провалов на работе. Я прячусь от этого. От тебя. От осознания того, что я живу с женщиной, которая меня презирает.
Он сделал шаг назад, отступая к стене, словно она была источником заражения. Его взгляд скользнул по ней сверху вниз и обратно, оценивающе, холодно, как смотрят на вещь, которая не оправдала своего предназначения.
— Я сейчас стою и пытаюсь вспомнить, за что я тебя когда-то полюбил. И не могу. Не потому, что я злюсь. А потому, что ты всё это стёрла. Ты своим вот этим… праведным гневом, своим вечным недовольством, своим этим «я тоже работаю» уничтожила всё. Я вообще не понимаю, зачем я с тобой живу. Ты была просто… удобной. Да. Удобной. Приходишь домой — тут убрано, есть еда. Можно не думать о быте. А теперь ты перестала быть даже удобной. Ты стала проблемой. Помехой.
Это было не оскорбление. Это был приговор. Слово «удобная» не было брошено в пылу ссоры. Оно было произнесено как окончательный диагноз, как результат долгого и холодного анализа. И в этот момент внутри Кати что-то щелкнуло. Не сломалось, а именно переключилось, как тумблер в электрощитке, навсегда обесточивая целую линию её жизни. Вся та ярость, что кипела в ней, мгновенно испарилась, оставив после себя звенящую, арктическую пустоту. Она поняла, что больше нет «их». Есть он. И есть она. И между ними — выжженная пустыня.
Не говоря ни слова, она развернулась и прошла мимо него. Не в спальню. Не на кухню. Она пошла в его святилище. В ту самую комнату, откуда он вышел час назад.
Роман не двинулся с места, провожая её непонимающим взглядом. Он ожидал чего угодно: новой волны крика, обвинений. Но это молчаливое, целенаправленное движение пугало его гораздо больше.
Катя вошла в его комнату. Здесь пахло пылью, пластиком и застоявшимся воздухом. На огромном мониторе светилась заставка прерванной игры — какой-то фантастический пейзаж с двумя лунами. Его игровое кресло, похожее на трон, стояло пустым. Наушники с микрофоном лежали на столе. А под столом, на специальной подставке, тихо гудела, подмигивая синим светодиодом, его игровая приставка. Его портал в другой мир. Его гордость. Его убежище.
Она молча присела на корточки. Её движения были плавными и лишёнными всякой суеты. Она не рвала провода. Она аккуратно, палец за пальцем, отсоединила кабель питания от корпуса. Затем так же методично вытащила HDMI-кабель и провод, ведущий к сети. Гудение прекратилось. Синий огонёк погас.
Затем она встала, взяла в руки чёрную пластиковую коробку и вышла из комнаты. Роман всё так же стоял в коридоре, и его лицо исказилось в немом вопросе, когда он увидел в её руках своё сокровище.
Катя прошла мимо него на кухню. Поставила приставку на стол. Взяла с плиты ковш, в котором ещё оставался горячий бульон от супа, который она готовила для них обоих. И, не глядя на Романа, который вошёл следом и замер на пороге, она медленно, тонкой, обжигающей струйкой начала лить бульон прямо в вентиляционные отверстия на корпусе приставки.
Не было шипения. Только тихий, булькающий звук, с которым горячая жидкость проникала внутрь, заливая микросхемы, замыкая контакты, навсегда уничтожая хрупкую электронную душу его выдуманного мира. Она вылила всё до последней капли. Затем поставила пустой ковш в раковину, взяла со стола уже остывающую, мокрую и бесполезную коробку и молча протянула её ему.
Он не взял. Он просто смотрел на неё, потом на то, что было в её руках, и с его лица медленно сходило всякое выражение. Он не кричал. Не бросался на неё. Он просто стоял и смотрел, как из корпуса его мира на пол капает жирный куриный бульон. А Катя разжала пальцы. Приставка с глухим, мокрым стуком упала на пол у его ног.
— А теперь пошёл и постирал сам свои носки!
Она развернулась и, не оглядываясь, ушла в спальню. Война была окончена. Победителей в ней не было…
