— Наконец-то дома…
Она застыла на пороге, держа в руке маленький чемодан. Вторым ударом по её предвкушению были тапочки. Не её, не Андрея. Большие, войлочные, с вышитым на них неуклюжим цветком. Рядом, на вешалке, где обычно висел её лёгкий плащ, теперь плотно устроилась чужая болоньевая куртка неопределённого серого цвета. Квартира, её крепость, её личное, выстроенное с такой любовью пространство, за несколько дней её отсутствия обрела чужую душу.
— Ой, кто это у нас? Сюрприз! — Андрей выскочил в коридор, и на его лице мелькнула тень паники, тут же сменившаяся широкой, но какой-то натянутой улыбкой. — Мариша! А ты чего так рано? Мы тебя завтра ждали!
Из-за его плеча выглядывала Галина Ивановна. Её лицо, раскрасневшееся от чая и тепла, выражало смесь радости и лёгкого замешательства. Она раскинула руки для объятий.
— Мариночка, доченька! А мы тут с Андрюшей плюшками балуемся. Проходи, милая, с дороги, небось, устала.
Марина позволила себя обнять. Тело свекрови было мягким, тёплым и пахло всё тем же яблочным пирогом и какими-то резкими цветочными духами, от которых у Марины всегда начинала болеть голова. Она заставила себя улыбнуться, но почувствовала, как свело скулы. Усталость, накопившаяся за три дня переговоров и бессонную ночь в поезде, навалилась разом, смешавшись с холодным, злым комком, который начал медленно разрастаться где-то в солнечном сплетении.
— Мама решила к нам на недельку приехать, — начал щебетать Андрей, забирая у неё чемодан и заталкивая его в угол. — В городе подлечиться надо, процедуры всякие, да и воздухом подышать. Я подумал, чего ей по мотелям мыкаться, когда у нас место есть.
Он говорил быстро, будто боялся, что если он сделает паузу, то в образовавшуюся тишину ворвётся что-то страшное. Марина молча смотрела на него. Место есть. В их одной-единственной комнате, где двуспальная кровать занимала почти всё пространство. Она перевела взгляд на кухню. Её любимая кружка, которую она всегда ставила на отдельный крючок, исчезла. На её месте висела другая, с отколотой ручкой, из старого сервиза Галины Ивановны. Сахарница стояла не слева от чайника, а справа. Это были мелочи. Но именно эти мелочи кричали о том, что её мир был вероломно захвачен. Что её правила, её порядок, её жизнь были отодвинуты в сторону ради чужого удобства.
— Понятно, — сказала она. Голос прозвучал глухо и отстранённо. — Я руки помою.
Она прошла в ванную и закрыла за собой дверь. Включила воду, давая ей шуметь и заглушать всё остальное. Посмотрела на себя в зеркало. Усталая женщина с тёмными кругами под глазами. Но во взгляде не было усталости. Там был лёд. Она не собиралась устраивать скандал сейчас. Не при свекрови. Она была слишком хорошим тактиком, чтобы начинать бой на невыгодных для себя условиях. Но война уже была объявлена. Без её ведома, на её территории. И она собиралась в ней победить.
Горячая вода не принесла облегчения. Марина стояла под упругими струями, но чувствовала, как ледяной узел в животе только сжимается крепче. Она не смывала усталость, она готовилась к бою. Выйдя из ванной в своём старом, но любимом халате, она увидела, что обстановка в комнате изменилась. Галина Ивановна, как заботливая наседка, уже расхаживала по кухне, гремя посудой. Андрей сидел на диване, нервно листая каналы на пульте от телевизора, но взгляд его был направлен не на экран, а в сторону коридора, в ожидании её появления.
— Мариночка, садись, я тебе пирог погрела. С дороги надо горяченького, — голос свекрови был сладким, как патока, и от этой сладости у Марины заломило зубы.
— Спасибо, я не голодна, — ответила она, намеренно не глядя в её сторону.
Она подошла к своему чемодану и, щёлкнув замками, открыла его. Начала методично, вещь за вещью, разбирать привезённое. Блузку — в стирку, блокнот и ручку — на рабочий стол, косметичку — обратно в ванную. Её движения были нарочито медленными, точными, будто она исполняла какой-то важный, только ей понятный ритуал. Она создавала вокруг себя кокон из привычных действий, пытаясь отгородиться от вторжения.
— Марин, ну ты чего? Мама старалась, всю душу вложила, — не выдержал Андрей. В его голосе прозвучала нотка упрёка. Он всё ещё не понял. Он думал, что это просто усталость, просто плохое настроение.
— Я сказала, я не хочу, — отрезала Марина, не поворачиваясь. Она аккуратно складывала деловые бумаги в папку. Каждый шорох бумаги в оглушительной тишине звучал как выстрел.
Галина Ивановна картинно вздохнула и поставила тарелку на стол. Она села, взяла чашку и принялась демонстративно, с шумом, пить чай. Это было объявление войны. Молчаливой, кухонной, самой страшной из войн. Спустя десять минут этого напряжённого молчания, нарушаемого лишь щелчками пульта и прихлёбыванием чая, свекровь громко зевнула.
— Ох, что-то меня разморило совсем. Дорога, видать, сказывается. Спина ноет, косточки ломит. Мне бы прилечь на что-нибудь ровное, отдохнуть по-человечески, — она произнесла это в пространство, но взгляд её был устремлён на большую двуспальную кровать, их с Андреем кровать, которая сейчас казалась главным призом в этой битве.
Андрей тут же встрепенулся, увидев в этом спасительный выход из неловкой ситуации.
— Конечно, мам! Сейчас мы тебе всё постелем. Мариша, давай поможем маме…
Вот он. Момент истины. Марина медленно закрыла папку с документами. Положила её на стол. Затем она повернулась и впервые за весь вечер посмотрела прямо на них. Сначала на мужа, потом на его мать. Её взгляд был спокойным, ясным и абсолютно лишённым тепла.
— На кухне есть раскладное кресло. Оно достаточно ровное. Я сейчас принесу бельё.
Андрей застыл с открытым ртом. Он ожидал чего угодно: споров, уговоров, но не этого холодного, безапелляционного тона. Галина Ивановна тоже перестала изображать усталость. Её лицо на мгновение утратило благодушное выражение, и в глазах мелькнул жёсткий, оценивающий блеск.
— Марин, ты серьёзно? — прошептал Андрей, подойдя к ней вплотную. — Это же мама. На одну неделю. У неё правда спина больная. Мы же можем и на кресле поспать, ничего с нами не случится.
— Мы ничего не можем, Андрей, — так же тихо, но отчётливо ответила она. — В этом доме есть только одно спальное место для гостей. И оно находится на кухне.
Галина Ивановна тут же включила режим обиженной добродетели. Она поднялась, прижав руку к сердцу.
— Андрюша, не надо, сынок. Не спорь с женой. Я ведь не помешать приехала, а порадоваться за вас. Я и на стульчике посижу, мне не привыкать. Лишь бы у вас мир да лад был.
Эта театральная реплика стала для Марины сигналом к действию. Не сказав больше ни слова, она развернулась, подошла к шкафу, открыла дверцу и достала чистый комплект постельного белья. Не тот, что был приготовлен свекровью, а другой, из её личных запасов. С этим комплектом в руках она прошла мимо застывших мужа и его матери на кухню. Она не слышала, что они говорили у неё за спиной. Она раскладывала кресло, расправляла простыню, взбивала подушку. Каждый её жест был заявлением. Это моя квартира. Это мои правила. И обсуждению они не подлежат.
Она вернулась в комнату и села в кресло, расположенное в самом тёмном углу. Отсюда ей была видна и кровать, и дверь на кухню, которая осталась неплотно прикрытой. В узкой щели виднелась полоска света. Галина Ивановна не спала. Она слушала. Марина тоже ждала. Ждала, когда Андрей, наконец, перестанет изображать из себя оскорблённого хозяина и начнёт атаку. Она знала его слишком хорошо.
Он постоял посреди комнаты, переводя взгляд с неё на кухонную дверь, и, наконец, решился. Он подошёл и навис над ней, заслоняя собой тусклый свет торшера. Его лицо было искажено обидой и гневом.
— Ты хоть понимаешь, что ты сделала? — зашипел он, стараясь говорить тихо, чтобы мать не услышала, но каждое слово сочилось ядом. — Ты унизила мою мать. В моём доме.
Марина не подняла головы. Она смотрела куда-то на его колени, и это спокойствие бесило его ещё больше.
— Это не твой дом, Андрей. Это моя квартира. Ты здесь живёшь, но дом это мой, — её голос был ровным, почти безразличным, как у диктора, зачитывающего сводку погоды. — И я никого не унижала. Я всего лишь предложила гостье единственное свободное место для ночлега.
— Место? Ты называешь это местом? — он чуть не срывался на крик. — Она пожилой человек! Она приехала лечиться! А ты её, как собаку, на кухню!
Он ждал слёз, упрёков, ответной ярости. Но она продолжала сидеть неподвижно. Потом она медленно подняла на него глаза, и в их глубине не было ничего, кроме холода.
— Лечиться? Давай поговорим про лечение. Помнишь, три месяца назад, когда твой двоюродный брат Виталик приезжал в город «на заработки»? Он тоже должен был пожить у нас «пару дней». Он прожил три недели, Андрей. Он съел всё, что было в холодильнике, ни разу не предложив купить продукты, и оставлял после себя горы грязной посуды. И именно мне пришлось просить его съехать, потому что ты не нашёл в себе смелости сказать родственнику, что он злоупотребляет нашим гостеприимством.
Андрей дёрнулся, будто ему дали пощёчину. Он не ожидал такого поворота.
— Это другое…
— Нет, это то же самое, — перебила она его, не повышая голоса. — А помнишь те пятьдесят тысяч, которые мы «одолжили» твоему дяде Коле на ремонт машины? Деньги, которые я откладывала на нашу поездку к морю. Ты бил себя в грудь и клялся, что он вернёт через месяц. Прошло полгода. Где деньги, Андрей? Где море? Я их не вижу. Зато я вижу, как твои родственники регулярно используют мой дом как бесплатную гостиницу, а мой кошелёк — как беспроцентный кредит.
Каждое её слово было гвоздём, который она методично и безжалостно вбивала в крышку его самодовольства. Он отступил на шаг, его лицо начало терять гневную краску, сменяясь растерянностью. Он открыл рот, чтобы что-то возразить, но она не дала ему вставить ни слова, поднимаясь ему навстречу. Теперь они стояли лицом к лицу.
— Так вот, я тебе сейчас кое-что объясню, чтобы раз и навсегда закрыть этот вопрос. — Она смотрела ему прямо в глаза, и он впервые не смог отвести взгляд, пойманный в капкан её ледяного спокойствия.
— Я тебе не прислуга и не банкомат! Ещё раз приведёшь в мой дом свою мать без моего ведома, и ночевать будете оба на коврике в подъезде!
Фраза прозвучала не громко, но так отчётливо, что, казалось, зазвенела в воздухе. Из-за кухонной двери донёсся сдавленный кашель. Они оба его услышали. Это стало для Андрея последней каплей унижения. Он был разоблачён перед матерью. И он сделал то единственное, что ему оставалось — ударил по самому больному.
— Да как ты можешь?! Это же святое! Это мать! Сын обязан заботиться о своей матери! Это мой долг!
Он произнёс это с пафосом, с дрожью в голосе, пытаясь апеллировать к высшим материям. Он думал, что эти слова заставят её устыдиться. Но он ошибся. Для Марины в этот момент всё встало на свои места. Его долг был там, за кухонной дверью. А она… она была просто функцией. Удобным приложением к его жизни. В её глазах что-то окончательно погасло. Она молча смотрела на него ещё секунду, а потом, не говоря больше ни слова, развернулась и решительно пошла к их кровати.
Андрей смотрел, как она идёт к кровати, и на его лице отразилось замешательство. Он ожидал продолжения спора, ответных обвинений, чего угодно, но только не этого молчаливого, выверенного движения. Он подумал, что она сейчас ляжет спать, демонстративно отвернувшись к стене, и это будет её способ закончить ссору. Но он ошибся. Её целью была не постель. Её целью был он.
Марина подошла к его стороне кровати. Небрежным, но точным движением она сгребла его подушку. Затем двумя руками взялась за край толстого одеяла и стащила его с кровати. Оно тяжело сползло на пол, как шкура убитого зверя. Андрей смотрел на это, и в его голове не укладывалась суть происходящего. Это было так обыденно и в то же время так чудовищно, что его мозг отказывался обрабатывать информацию.
— Что ты устроила? Решила спектакль разыграть? — спросил он, и в его голосе уже не было праведного гнева, только растерянность.
Она не ответила. Подняла с пола тяжёлое одеяло, перекинула его через руку, сверху положила подушку. И с этой ношей, похожей на ту, что собирают погорельцу, она пошла к входной двери. Он двинулся за ней, всё ещё не веря, всё ещё думая, что это какая-то нелепая, жестокая шутка, инсценировка, цель которой — заставить его извиниться.
— Марина, прекрати. Ну хватит. Я понял, ты обиделась. Положи всё на место.
Она дошла до двери. Её рука спокойно легла на ручку замка. Щёлкнули задвижки. Она повернула ключ. Дверь со скрипом отворилась, впуская в тёплую квартиру затхлый, холодный запах подъезда. Запах сырости, дешёвых сигарет и чего-то ещё, неуловимо-чужого. С лестничной клетки тянуло сквозняком. Андрей замер у неё за спиной.
И тогда она, сделав небольшой замах, выбросила его подушку и одеяло прямо на грязный резиновый коврик перед дверью соседней квартиры. Подушка шлёпнулась с глухим, жалким звуком. Одеяло легло бесформенной кучей. На мгновение она застыла, глядя на дело своих рук. В ней не было ни злости, ни торжества. Только холодная, звенящая пустота. Она сделала то, что должна была сделать.
Затем она медленно повернулась к нему. В полумраке коридора его лицо казалось белым, как полотно. Глаза, широко раскрытые, смотрели не на неё, а куда-то сквозь неё, на его изгнанную постель. Он наконец-то всё понял. Это был не спектакль. Это был приговор.
— Твой долг — уважать меня. И этот дом, — её голос был тихим, но резал по живому лучше любого крика. — А пока можешь начинать привыкать. Утром, когда я проснусь, её здесь быть не должно.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в его сознание.
— Иначе твои вещи полетят следом. Все до единой. И ты вместе с ними.
Он смотрел на неё, на эту знакомую и одновременно совершенно чужую женщину, и видел в её глазах не угрозу. Он видел констатацию факта. Неизбежность. В этот самый момент за их спиной раздался тихий скрип. Дверь на кухню приоткрылась шире, и в проёме показалась Галина Ивановна в ночной рубашке. Она была привлечена сквозняком и внезапно наступившей тишиной. Её сонный, непонимающий взгляд метнулся от растерянного лица сына к застывшей, как статуя, невестке, а затем проследовал за их общим взглядом — за порог, в полутёмный подъезд, где на грязном полу лежали подушка и одеяло её Андрюши.
Никто не произнёс ни слова. Они застыли в этом безмолвном треугольнике: муж, которого только что лишили дома; жена, которая этот дом отвоевала; и мать, которая, приехав погостить, разрушила семью своего сына до основания. Воздух в коридоре стал плотным и невозможным для дыхания. Скандал закончился. Началось что-то совсем другое…
