— Я тебе не прислуга, Кирилл! Хочешь жить в чистоте — убирай сам! С сегодняшнего дня я отвечаю только за свою половину квартиры! Можешь зарасти грязью, мне всё равно!
Слова упали в сияющую чистотой кухню, как грязные камни. Ольга произнесла их без надрыва, почти буднично, и от этого они звучали ещё весомее. Она только что закончила мыть пол, и воздух был ещё влажным, пахнущим лимонным средством и озоновой свежестью. Каждая металлическая поверхность отражала свет лампы без единого пятнышка, столешница была гладкой и прохладной, как лед. И посреди этого рукотворного совершенства, как насмешка, как плевок, громоздилась оставленная им после завтрака баррикада: тарелка с засохшим желтком, чашка с коричневым ободком от кофе, нож, измазанный маслом, и россыпь хлебных крошек, которые он не удосужился смахнуть даже в раковину. Это было не просто проявлением лени. Это было знаком абсолютного, глухого безразличия к её труду.
Кирилл, развалившийся в гостиной в игровом кресле, которое занимало непропорционально много места, ответил, не отрывая взгляда от монитора. Его пальцы продолжали стучать по клавиатуре, пока он бросал слова через плечо.
— Оль, давай только без концертов, а? Я работаю, не видишь? Ну помоешь ты эту одну тарелку, с тебя корона не упадёт. Вечно ты из мухи слона делаешь.
Он усмехнулся, предвкушая её привычную реакцию: ещё пара гневных фраз, потом демонстративно-громкое мытьё посуды, а к вечеру всё забудется. Так было всегда. Но в этот раз ответа не последовало. Стук клавиш на мгновение показался ему оглушительным. Он всё же обернулся. Ольга стояла на пороге кухни и смотрела на него. Просто смотрела, и в её взгляде не было ни обиды, ни злости. Там было что-то новое, чего он раньше не видел — холодное, отстранённое любопытство исследователя, изучающего незнакомый и не слишком интересный вид насекомого. Она ничего больше не сказала. Просто взяла с вешалки свою куртку и тихо вышла из квартиры. Щелчок замка был мягким, окончательным. Кирилл пожал плечами и вернулся к своей работе. «Психует, — подумал он. — К вечеру вернётся, куда она денется».
Он ошибся. Вечером, вернувшись с работы, он открыл дверь и замер. Первое, что ударило в нос, — это не привычный запах ужина, а едкий, химический дух. Второе, что он увидел, заставило его мозг на секунду отказаться верить глазам. От самого порога, разрезая пополам коврик для обуви, через весь коридор и дальше, в комнаты, тянулась идеально ровная, ядовито-жёлтая линия. Широкий малярный скотч.
Лента была наклеена с пугающей, маниакальной аккуратностью. Она делила квартиру на два абсолютно равных, симметричных мира. В гостиной она проходила точно по центру их большого дивана, рассекала надвое журнальный столик и взбиралась на подоконник, оставляя по одному цветку в горшке с каждой стороны. На кухне жёлтая полоса делила обеденный стол, проходила между конфорками плиты и даже спускалась в раковину, разделяя её на две половины. Это был не просто раздел. Это был акт хирургического вмешательства, вивисекция их общего быта, выполненная твёрдой и безжалостной рукой.
Ольга сидела на своей половине дивана, безупречно чистой и убранной. Она читала книгу. Рядом с ней, на её половине столика, стояла чашка ароматного чая. На её половине пола не было ни пылинки. Его же половина выглядела точно так, как он оставил её утром: на кресле валялась вчерашняя футболка, на полу у дивана — его тапочки, а на его части столика лежал пульт от телевизора, покрытый тонким слоем пыли.
— Это что такое? — голос Кирилла прозвучал хрипло.
Она оторвалась от книги. Её взгляд был спокоен.
— Это то, о чём я тебя предупреждала, — сказала она. — Моя половина. И твоя половина. На своей я поддерживаю порядок. На своей — ты делаешь, что хочешь.
Она встала, подошла к жёлтой линии и указала на пару его носков, сиротливо лежавших на её территории у самого края. Она не стала их поднимать. Она просто брезгливо подцепила их носком своего домашнего тапочка и одним лёгким, выверенным движением перекинула на его сторону. Они шлёпнулись на пол с глухим, унизительным звуком. Затем она прошла на свою, сияющую чистотой половину кухни, достала из холодильника контейнер с едой, выложила на тарелку ровно одну порцию салата и села за свою половину стола. Кирилл стоял, как вкопанный, посреди своей замусоренной территории и смотрел на свою половину плиты — холодную и грязную. Он перевёл взгляд на свою половину раковины, где всё ещё ждала его вчерашняя посуда. Это не было похоже на ссору. Это было похоже на начало тщательно спланированной, холодной и очень жестокой игры
Первые несколько дней Кирилл воспринимал происходящее как дурной, затянувшийся спектакль. Он был уверен, что это лишь вопрос времени, когда Ольга сломается. Никто не может жить в квартире, разрезанной пополам, это противоречит здравому смыслу. Он демонстративно игнорировал жёлтую линию, хотя и старался без надобности её не пересекать. Вечером первого дня он заказал большую пепперони, съел её прямо из коробки на своей половине дивана и оставил пустую, пахнущую жиром и томатным соусом упаковку на своей части журнального столика. Он ждал реакции: упрёка, вздоха, чего угодно. Но Ольга, сидевшая в двух футах от него по другую сторону ленты, лишь перевернула страницу своей книги, не удостоив его мусор ни единым взглядом.
К утру третьего дня контраст стал физически ощутимым. Половина Ольги сверкала. Она двигалась по ней с выверенной грацией, её мир состоял из чистоты, порядка и тишины. Утром она протирала свою половину стола, свою половину плиты, полировала до блеска свою половину крана в ванной. Её полотенце висело идеально ровно на крючке, помеченном жёлтым стикером. Территория Кирилла, напротив, стремительно превращалась в филиал свалки. Пыль, которую раньше он не замечал, теперь, на фоне её чистоты, казалась густой и серой. Она собиралась на его половине телевизора, на его полках, на его пульте. Крошки от его ужинов и завтраков усеивали ковёр у дивана. Гора одежды возле кровати росла, источая кислый запах несвежего белья.
Он решил пойти на провокацию. Ему понадобился штопор, который всегда лежал в ящике кухонного стола, оказавшемся на её территории. Он решительно подошёл к столу и шагнул через жёлтую линию.
— Мне нужен штопор.
Ольга, которая в этот момент протирала свою часть столешницы, даже не посмотрела на него. Она молча открыла ящик, достала штопор, положила его на самую границу жёлтой ленты и продолжила своё занятие. Она не запретила ему. Она просто сделала его вторжение бессмысленным, превратив его из акта неповиновения в жалкую просьбу. Кирилл почувствовал, как к лицу приливает кровь. Он молча взял штопор и отступил на свою грязную территорию. Это было маленькое, но крайне унизительное поражение.
Война перешла в позиционную стадию. Он начал намеренно усиливать хаос. Грязные чашки скапливались на его прикроватной тумбочке. Он бросал свою рабочую обувь прямо у «границы», чтобы она видела грязь с подошв. Однажды его грязная рубашка, брошенная в сторону кресла, упала так, что рукав лёг на её безупречно чистый паркет. Он оставил её лежать, ожидая, что будет дальше. Ольга появилась через час. Она не стала кричать или пинать рубашку. Она вышла из кухни в резиновых перчатках, которые обычно надевала для мытья туалета, брезгливо, двумя пальцами, взяла его рукав, отбросила его обратно на его половину и, вернувшись на кухню, с шумом выбросила перчатки в мусорное ведро. В этом жесте было столько ледяного презрения, что Кирилл ощутил его почти физически, как пощёчину.
Её спокойствие, её методичность выводили из себя сильнее любого скандала. Она не замечала его. Она передвигалась по квартире так, словно его половины просто не существует, словно там серая, неосвоенная зона, не заслуживающая внимания. Её чистота была не просто уборкой, она была обвинением. Каждый её выверенный жест подчёркивал его неряшливость, его беспомощность, его несостоятельность. Жёлтая лента на полу перестала быть шуткой. Она стала материальным воплощением пропасти, которая разверзлась между ними. Кирилл сидел на своём замусоренном диване, вдыхая затхлый воздух своей половины, и смотрел на неё — спокойную, отстранённую, недосягаемую в своём стерильном мире. Он понял, что пассивная агрессия и мелкие провокации не работают. Чтобы пробить эту броню, нужно было оружие, которое нельзя остановить липкой лентой. Оружие, которое поразит её территорию, даже если он не пересечёт границу. Его взгляд упал на их общую кухню. И там, среди, его взгляд упал на их общую кухню, и там, среди её стерильного порядка, он нашёл своё оружие. Оно было нематериальным, всепроникающим и не знающим преград в виде жёлтой липкой ленты. Это был запах.
На следующий день он принёс с работы две скумбрии. Он выбрал самую жирную и пахучую рыбу, какую только смог найти. Вечером, когда Ольга устроилась на своей половине с книгой, он начал действовать. Он демонстративно достал большую чугунную сковороду, поставил её ровно на свою половину плиты и щедро плеснул подсолнечного масла. Через пару минут по квартире поплыл тяжёлый, едкий чад раскалённого жира. Ольга не пошевелилась. Тогда Кирилл выложил на сковороду рыбу. Кухня мгновенно наполнилась густым, удушливым смрадом жареной скумбрии. Дым висел в воздухе, оседая жирной плёнкой на всём. Мелкие капли раскалённого масла разлетались во все стороны, с шипением приземляясь далеко за пределами жёлтой линии, на её идеальную половину плиты и белоснежный кафельный фартук.
Кирилл ждал. Он ждал крика, упрёка, требования прекратить. Он жаждал скандала, который разрушил бы эту ледяную стену молчания. Но Ольга сидела неподвижно. Он видел, как она на мгновение плотнее сжала губы, как её ноздри едва заметно дрогнули. Но она не сказала ни слова. Она просто встала, молча прошла в спальню и вернулась с большим пледом. Она тщательно, с герметичной точностью, заткнула им щель под дверью в гостиную, а потом открыла окно на своей половине настежь. Морозный декабрьский воздух ворвался в комнату, смешиваясь с рыбным чадом. Она села обратно на диван, закуталась в шаль и продолжила читать, словно сидела не в собственной гостиной, а на арктической станции во время ЧП на камбузе.
Его атака захлебнулась. Он доел свою рыбу в полном одиночестве, чувствуя себя идиотом. Грязную сковороду он оставил на своей половине плиты. К утру запах пропитал всё: его одежду, диван, его волосы. Её половина, проветренная и холодная, пахла только морозной свежестью. А на следующий день она нанесла ответный удар. Курьер доставил большую коробку. Ольга молча распаковала её на своей территории. Это был мощный очиститель воздуха. Она установила его на своей половине комнаты, и через час воздух там стал чистым, свежим, почти стерильным. Аппарат тихо гудел, создавая невидимый, но абсолютно реальный барьер. Теперь их разделяла не только жёлтая линия на полу, но и климатическая зона.
Кирилл понял, что должен повышать ставки. Он перестал выносить мусор. Пакет с остатками его ужинов, пустыми коробками и кофейной гущей он поставил на своей территории, у самой разделительной полосы. Сначала это было просто некрасиво. Через два дня появился кисловатый запах. Через четыре дня смрад стал отчётливым и тошнотворным. Он просачивался повсюду. Кирилл и сам уже с трудом его выносил, но отступать было нельзя. Он ждал, что она не выдержит, что инстинкт хозяйки, влюблённой в чистоту, заставит её схватить этот мешок и вынести вон.
Но Ольга снова нашла асимметричный ответ. Она не стала скандалить. Она купила ароматическую лампу и дорогие эфирные масла — сандал, бергамот, лаванду. Теперь на её половине квартиры пахло, как в элитном спа-салоне. Тонкий, успокаивающий аромат смешивался с запахом гниения с его стороны, создавая сюрреалистическую, тошнотворную какофонию. Она начала ходить по квартире в медицинской маске. Не всё время, а лишь тогда, когда ей нужно было пройти мимо его мусорного пакета по пути в ванную или на выход. Она делала это без всякой демонстративности, как нечто само собой разумеющееся. Будто он был не просто неряхой, а источником токсичной угрозы, от которой нужно защищать органы дыхания. Этот молчаливый жест — белая маска на её лице — был унизительнее любых криков и обвинений.
Война запахов закончилась его безоговорочной капитуляцией. На пятый день смрад от мусорного мешка стал невыносим для самого Кирилла. Он больше не мог спать, работать или даже просто находиться в своей части квартиры, не ощущая тошнотворной сладости гниения. Ольга же, защищённая своей аромалампой, очистителем воздуха и демонстративной медицинской маской, казалось, существовала в параллельной, благоухающей реальности. Ночью, задыхаясь в собственном зловонии, Кирилл сдался. Он схватил предательски протекающий пакет и, стараясь не дышать, вынес его на лестничную клетку. Это был акт не наведения порядка, а бегства от последствий собственной глупости. Когда он вернулся, Ольга сидела на своей половине и читала, маска была снята. Она победила, даже не вступив в бой.
Унижение требовало мести. Кирилл понял, что его атаки были слишком локальными. Ему нужно было оружие, которое поражало бы общие, неделимые пространства. И он нашёл его в ванной комнате. Жёлтая лента здесь проходила ровно по центру умывальника и края ванны, но вода, пар и грязь не подчинялись геометрии. Он начал оставлять свою половину раковины заляпанной пеной для бритья и мелкими, как порох, обрезками щетины. После душа он не вытирал пол на своей стороне, и вода, смешиваясь с грязью с его тапок, превращалась в уродливые серые лужи, которые медленно расползались, подступая к самой границе её чистоты.
Ольга отреагировала с привычной холодной точностью. Она не стала скандалить. Она купила себе отдельный, ярко-зелёный набор для уборки — губку, щётку и флакон с дезинфицирующим средством — и хранила его строго на своей полке. После того как Кирилл умывался, она заходила в ванную, надевала перчатки и методично отмывала свою половину раковины и свой кран, даже если на них не было видимой грязи. Она делала это так, будто его прикосновения оставляли после себя невидимые токсичные споры, требующие немедленной дезактивации. Она вытирала свою половину пола, создавая чёткую демаркационную линию между сухим кафелем и его грязными лужами. Её молчаливая, скрупулёзная чистоплотность превращала его неряшливость из бытовой привычки в симптом опасной болезни.
Но и это оружие оказалось недостаточно мощным. Физическая грязь не могла пробить её психологическую броню. Тогда Кирилл решил атаковать её главное убежище — тишину. Её ритуальное вечернее чтение на идеально убранной половине дивана стало для него символом её превосходства, её отстранённости. Он решил разрушить этот ритуал. Их большой плазменный телевизор, по иронии судьбы, оказался целиком на его территории. Вечером, когда Ольга устроилась с книгой и чашкой чая, он взял пульт.
— Хочу посмотреть кино, — объявил он в пустоту.
Он включил телевизор и нашёл самый тупой и громкий боевик, какой только смог отыскать. Взрывы, выстрелы, визг покрышек и яростные крики заполнили комнату. Он выкрутил громкость на уровень, который делал разговор невозможным. Звук был не просто громким — он был физически ощутимым. Он вибрировал в полу, отдавался в стёклах, бил по барабанным перепонкам. Кирилл откинулся на своей грязной половине дивана, с удовлетворением наблюдая за Ольгой. Он ждал, что она вскочит, потребует сделать тише, начнёт кричать.
Ольга несколько секунд смотрела на страницу книги, словно пытаясь перекричать мыслями рёв динамиков. Затем она спокойно отложила книгу, встала и ушла в спальню. Кирилл усмехнулся: «Сбежала». Но через минуту она вернулась. В руках у неё были большие наушники с функцией шумоподавления. Она села на своё место, надела их, открыла книгу и погрузилась в чтение. Её лицо снова стало абсолютно безмятежным. Она сидела посреди оглушительной звуковой атаки в собственном пузыре идеальной тишины.
Кирилл почувствовал, как внутри у него всё закипает. Она снова победила. Она нашла способ игнорировать его, аннулировать его присутствие. Он был источником шума, помехой, которую можно было просто отключить нажатием одной кнопки. Он смотрел на её сосредоточенное лицо, на то, как она изредка переворачивает страницу, и ярость превращалась в нечто холодное и острое. Он встал. Он сделал шаг, второй, и остановился, наступив ботинком точно на жёлтую линию, прямо перед ней. Он вторгся в её пространство.
Она не сразу подняла на него глаза, лишь когда его тень упала на страницу книги. Она медленно, очень медленно сняла наушники. Тишина, которая наступила после этого, показалась оглушительной.
— Что-то случилось? — её голос был ровным, без тени страха или раздражения. Таким тоном врач спрашивает у буйного пациента.
— Мне не нравится, когда меня игнорируют в собственном доме, — прорычал он, наклонившись к ней.
Ольга посмотрела на его ботинок, стоящий на разделительной полосе, затем перевела взгляд на его лицо. В её глазах не было ничего, кроме холодной констатации факта.
— Это не твой дом, Кирилл. Это наша квартира. И ты сейчас находишься на моей половине.
Её слова ударили сильнее пощёчины. Он, не найдя ответа, отступил назад, на свою территорию, как побитая собака. Он проиграл и эту битву. Он вернулся на свой диван и выключил телевизор. В наступившей тишине он слышал только гул очистителя воздуха и собственное тяжёлое дыхание. Он сидел в своём грязном, шумном, а теперь и унизительном мире и понимал, что все его попытки сломать её только глубже загоняют в ловушку его самого. И что для победы ему придётся уничтожить нечто
Ночь после провала с телевизором была самой длинной. Тишина в квартире стала плотной, осязаемой. Она больше не была мирной, как у Ольги, или просто пустой, как у Кирилла. Она стала враждебной. Каждый шорох — переворот страницы на её половине, скрип паркета под его ногами — звучал как выстрел на поле боя, где все замерли в окопах. Кирилл не спал. Он лежал и смотрел в потолок, который тоже был мысленно поделён жёлтой лентой. Он прокручивал в голове все свои неудачи: грязную посуду, вонючую рыбу, мусорный пакет, оглушающий боевик. Каждая попытка пробить её оборону заканчивалась тем, что он оказывался ещё глубже в выгребной яме собственного бессилия. Она не воевала с ним. Она просто позволяла ему самоуничтожаться.
Его взгляд в темноте наткнулся на тёмный прямоугольник телевизора на его половине комнаты. Этот мёртвый экран был памятником его унижению. Это был последний крупный объект, который они покупали вместе. Он помнил, как они спорили из-за диагонали, как радовались качеству картинки, как смотрели по вечерам фильмы, ещё сидя на одном, неразделённом диване. Теперь это был его трофей. Его личный монумент поражения. И в этой густой, ядовитой тишине в его голове созрел план. Не эмоциональный, не спонтанный. Холодный, ясный и окончательный. Если он не может заставить её страдать от беспорядка, он заставит её смотреть на акт чистого, необратимого разрушения.
Утром, когда Ольга, как обычно, занималась своей безмолвной рутиной на своей половине кухни, Кирилл прошёл в ванную. Он не стал умываться. Он открыл шкафчик над раковиной, её шкафчик. На полке стояли её кремы, лосьоны и флакончики. Он взял один из них — большой стеклянный пузырёк с жидкостью для снятия лака. Запах ацетона ударил в нос. Он молча вернулся в гостиную. Ольга подняла на него глаза от своей чашки кофе, её взгляд был вопросительным, но спокойным. Она видела в его руках свой флакон, но ничего не сказала.
Кирилл подошёл к телевизору. Он не стал суетиться. Его движения были медленными, почти ритуальными. Он поставил флакон на пол и сначала просто провёл пальцем по гладкой, чёрной поверхности экрана. Затем он открутил крышку. Резкий химический запах ацетона начал заполнять его половину комнаты. Он не стал выплёскивать жидкость. Он наклонил флакон и позволил ей стекать на экран тонкой, злой струйкой.
Первая капля упала на глянцевую поверхность с тихим шипением, которое в этой тишине прозвучало как крик. Пластик мгновенно отреагировал. Там, где коснулся ацетон, идеальная гладь экрана помутнела, пошла морщинами, словно кожа старика. Кирилл медленно повёл рукой, и струйка превратилась в уродливую, разъедающую линию. Он рисовал ею по экрану, наблюдая, как чёрный глянец сворачивается и плавится, обнажая мутно-белую подложку. От экрана потекли чёрные слёзы расплавленного пластика, оставляя на корпусе застывающие, уродливые подтёки.
Ольга встала. Она не бросилась к нему, не закричала, не попыталась его остановить. Она просто стояла на своей половине, у самой жёлтой черты, и смотрела. Она смотрела, как он методично, сантиметр за сантиметром, уничтожает их общий телевизор. В её глазах не было ужаса или гнева. Там было то же выражение, с которым она смотрела на него в первый день, — холодное любопытство исследователя. Только теперь эксперимент подходил к концу, и она видела окончательный, неопровержимый результат. Она смотрела не на то, как умирает вещь. Она смотрела на то, как он совершает акт вандализма против их общего прошлого, и её лицо становилось всё более спокойным и ясным, словно она наконец-то получила ответ на давно мучивший её вопрос.
Когда последняя капля ацетона упала из флакона, Кирилл отбросил пустой пузырёк в сторону. Он тяжело дышал, глядя на своё творение — изуродованный, ослепший экран, который уже никогда ничего не покажет. Он повернулся к ней, ожидая чего угодно: обвинений, истерики, слёз. Он жаждал реакции.
— Теперь ты довольна? — хрипло спросил он. — Теперь ты не сможешь меня игнорировать.
Ольга молча смотрела на него ещё несколько секунд. Затем она произнесла, и её голос был абсолютно ровным, лишённым всяких эмоций, как у диктора, зачитывающего сводку погоды.
— Спасибо, Кирилл.
Он опешил.
— За что?
— За то, что всё показал, — она обвела взглядом его половину: мусор, грязь, вонь и теперь — изуродованный телевизор. — Ты так старательно строил свой собственный мир на своей половине. Теперь я вижу, каков он. Ты ничего не создал. Ты только ломал и пачкал. Даже то, что было твоим.
Она развернулась и спокойно пошла в спальню. Он слышал, как она открывает шкаф, как щёлкают замки на чемодане. Она не собирала вещи в панике. Она действовала методично и спокойно, как и все эти дни. Через пятнадцать минут она вышла с небольшим чемоданом и сумкой. Она остановилась у порога, на своей чистой половине, и в последний раз посмотрела на него.
— Я тебе не прислуга, Кирилл, — повторила она свою первую фразу, но теперь она звучала как эпитафия. — Ты победил. Можешь забрать себе и мою половину. Мне она больше не нужна. Я на время перееду к маме, пока нас не разведут окончательно, и пока мы не поделим наше имущество, так что ты можешь продолжать всё громить, пачкать и портить, мне уже всё равно…
Она открыла дверь и вышла. Щелчок замка прозвучал так же тихо, как и в первый раз. Но теперь Кирилл знал, что он был последним. Он остался один. Посреди квартиры, которую он наконец-то целиком отвоевал. Он стоял на своей грязной половине, смотрел на изуродованный экран, вдыхал запах ацетона и гнили и понимал, что жёлтая линия на полу была не стеной, которую строила она. Это была черта, за которую он сам себя загнал. И теперь он остался за ней навсегда. Один…
