— Кирилл, это уже не смешно. Это даже не грустно. Это просто унизительно, — Инна произнесла это ровным, почти безразличным голосом, глядя не на мужа, а на мутные разводы, которые оставлял на стекле моросящий ноябрьский дождь. Они сидели в угловом столике безликой сетевой кофейни, куда сбежали, чтобы поговорить. Чтобы их не услышали.
На столе между их чашками с остывающим капучино лежал аккуратно сложенный вчетверо листок из школьной тетради в клеточку. Кирилл смотрел на этот листок так, словно это была ядовитая змея, готовая в любой момент его укусить. Он нервно вертел в руках бумажный пакетик с сахаром, разрывая его на мелкие, бессмысленные полоски.
— Инн, ну пойми, ей же тяжело одной. Продала свою квартиру, переехала в эту, побольше, чтобы нам место было. Она старается, — его голос был тихим, заискивающим, он словно пытался убедить самого себя, а не жену.
Инна медленно перевела на него взгляд. В её тёмных глазах не было ни злости, ни обиды. Только холодная, тяжёлая усталость, как у человека, который много раз объяснял очевидные вещи, но его так и не услышали.
— Старается? Кирилл, давай называть вещи своими именами. Твоя мать не старается нам помочь. Она сдаёт нам комнату в своей квартире. Только вместо договора аренды у нас вот это, — она легонько подтолкнула сложенный листок кончиком ногтя. — Открой. Прочитай вслух. Я хочу, чтобы ты это произнёс.
Он вздрогнул, но подчинился. Дрожащими пальцами он развернул бумажку. Аккуратным, убористым почерком Виктории Александровны были выведены пункты: «Проживание — 30 000», «Коммунальные услуги (доля) — 6 500», «Пользование стиральной машиной (8 стирок) — 4 500», «Интернет — 1 000». Итог был жирно подчёркнут: «42 000».
Кирилл сглотнул. Он не стал читать это вслух. Это было бы окончательным признанием поражения.
— Ин, ну что такого? Это же справедливо. Мы живём, мы пользуемся. Она же не может всё на себе тащить. У неё пенсия…
— У неё пенсия, которую она получает вдобавок к зарплате, потому что продолжает работать бухгалтером на полставки, — отчеканила Инна. — У неё несколько сотен тысяч на сберегательном счёте после продажи её «однушки». Мы обсуждали этот сценарий месяц назад, помнишь? Перед тем, как переехать. Я говорила тебе, что её «помощь» — это бизнес-проект. Ты назвал меня циничной и сказал, что я не понимаю святости материнской любви. Что ж, вот прейскурант на святость. Сорок две тысячи рублей в месяц.
Она сделала глоток холодного кофе и поморщилась.
— Но это не всё, верно? — продолжила она, не давая ему вставить ни слова. — Этот счёт — это официальная часть. Для тебя. Чтобы ты мог оправдывать её в своих глазах. А есть ещё неофициальная. Для меня.
Кирилл поднял на неё растерянный взгляд. Он действительно не понимал. Он думал, что этот листок — это и есть дно, предел абсурда.
Инна усмехнулась, но в этой усмешке не было веселья.
— Вчера. Днём, когда ты был на работе. Твоя мама подошла ко мне на кухне. Она не кричала, нет. Она просто очень вежливо и тихо поинтересовалась, не кажется ли мне, что я слишком часто пользуюсь уборной. Я сначала не поняла. А она достала свою тетрадку и показала мне. У неё там график. С палочками. Напротив моего имени. Она сказала, что за вчерашний день я была там трижды. А вода сейчас дорогая, и счётчики крутятся. Поэтому с меня триста рублей. Наличными. По сотне за каждый поход в туалет.
Кирилл замер, глядя на свои руки, словно впервые их увидел. Бумажный пакетик от сахара был истерзан в пыль.
— Я… я разберусь, — промямлил он. Это было единственное, что он смог придумать. Жалкое, беспомощное обещание, в которое он и сам не верил.
Инна поставила чашку на блюдце. Звук был резким в наступившей тишине за их столиком.
— Нет, Кирилл. Ты не разберёшься. Ты ни с чем не разберёшься. Ты будешь ей платить. Из своей зарплаты. Вот эти сорок две тысячи, и по сто рублей за мой туалет, и ещё сколько она там насчитает за воздух, которым мы дышим в её доме. Но я хочу, чтобы ты понял одну простую вещь. С этого дня моя зарплата — это моя зарплата. Она лежит на моей карте и не имеет никакого отношения к твоей матери и её коммерческим проектам. И когда она в следующий раз придёт ко мне со своими счетами, я ей очень подробно и доступно объясню, куда именно она может их засунуть. А ты будешь стоять рядом. И молча слушать. Это цена твоего выбора.
Возвращение в квартиру было похоже на погружение в вязкую, тяжёлую воду. Воздух, казалось, стал плотнее, он давил на плечи и оседал в лёгких запахом варёной капусты и застарелой обиды. Эпицентром этой удушающей атмосферы была кухня, где Виктория Александровна устроила свой штаб. Она не сидела без дела. Она всегда была занята, но её занятость была формой агрессии, тихим, методичным наступлением на чужое пространство.
Центральное место на кухонном столе, застеленном клеёнкой с выцветшими подсолнухами, занимали её орудия: толстая общая тетрадь в 96 листов, шариковая ручка с тугим щелчком и старый калькулятор «Citizen», на котором она с ожесточённым упорством нажимала на резиновые кнопки. Каждый щелчок ручки, каждый писк калькулятора был адресован Инне. Это был саундтрек их совместного проживания.
Кирилл, вернувшись после разговора в кафе, попытался создать иллюзию мира. Он вёл себя подчёркнуто бодро, громко рассказывал о рабочих делах, пытался шутить. Но его слова тонули в этой зыбкой тишине, не находя отклика. Виктория Александровна слушала его с полуулыбкой, изредка кивая, но её взгляд постоянно возвращался к тетради. Она вела учёт. Она фиксировала жизнь.
Инна видела всё. Она видела, как поздно вечером, когда она уже ушла в их комнату, Кирилл прошмыгнул на кухню. Она не специально, просто дверь была приоткрыта. Он тихо сел рядом с матерью. Не было слов. Он просто достал свой телефон, что-то нажал на экране и показал ей. Виктория Александровна посмотрела, удовлетворённо кивнула и сделала в своей тетради какую-то пометку. Затем она накрыла его руку своей сухой, жилистой ладонью и сжала. Это был не жест нежности. Это был жест заключения сделки. Кирилл покупал временное перемирие за спиной у жены.
На следующий день давление усилилось. Виктория Александровна начала действовать более открыто, но всё ещё в рамках своей партизанской войны. Когда Инна утром вышла из ванной, свекровь уже ждала её в коридоре с блокнотом в руках.
— Инночка, я вот тут по счётчикам сверяюсь, — начала она вкрадчивым, заботливым тоном. — Ты не засекала, сколько по времени душ принимала? А то у нас расход горячей воды в этом месяце что-то сильно подскочил. Я же для нашей общей экономии стараюсь.
Инна остановилась и посмотрела прямо на неё. Не на блокнот, не на ручку. А в её глаза, маленькие, внимательные, как у хищной птицы.
— Не засекала, Виктория Александровна.
— Жаль, — она театрально вздохнула и чиркнула что-то в блокноте. — Придётся тогда считать по максимальному тарифу.
Она не требовала денег. Она просто констатировала факт, вгоняя очередной гвоздь в их хрупкое сосуществование. Она пыталась спровоцировать, вызвать на эмоции, заставить Инну кричать, оправдываться, скандалить. Но Инна молчала. Она вела себя так, словно наблюдала за странным, но вполне предсказуемым природным явлением. Её спокойствие, её непроницаемость выводили свекровь из себя гораздо сильнее, чем любой крик. Это было пассивное сопротивление, которое Виктория Александровна не знала, как пробить.
Вечером, когда они втроём сидели на кухне, свекровь предприняла новую атаку. Кирилл ел жареную картошку, с аппетитом, которого у него не было. Он активно хвалил стряпню матери, создавая фон для её выступления.
— Вот всё-таки как важно, когда в доме есть порядок и учёт, — вещала Виктория Александровна, глядя куда-то поверх головы Инны. — Каждая копеечка на своём месте, каждая калория подсчитана. Люди, которые этого не ценят, просто не понимают, чего стоит поддерживать очаг. Они думают, что всё берётся из воздуха.
Это был прямой выпад. Камень, брошенный в её огород. Кирилл поперхнулся картошкой и бросил на жену умоляющий взгляд. «Промолчи, пожалуйста, промолчи».
Инна медленно отложила вилку. Она посмотрела на свекровь.
— Вы это мне, Виктория Александровна?
Вопрос был задан тихо, но он прозвучал как выстрел. Он требовал прямого ответа. Виктория Александровна на секунду смешалась. Она не ожидала такой прямоты. Она хотела продолжать говорить намёками, упрекать в пустоту.
— Я говорю в общем. О жизни, — нашлась она, но её голос прозвучал уже не так уверенно.
— Понятно, — так же спокойно ответила Инна и снова взялась за вилку.
Она не стала спорить. Она просто показала, что видит её игру насквозь. И в этот момент она поняла, что больше не будет ждать. Она не будет собирать факты. Она будет действовать. Она доест эту картошку, вымоет за собой тарелку и начнёт готовить свой собственный контрудар. И он будет нанесён не в кафе. А здесь, на этой кухне, которая уже превратилась в поле боя.
Прошла неделя. Неделя, сотканная из демонстративного молчания, звяканья посуды и щелчков калькулятора. Кирилл выплатил матери запрошенную сумму, переведя деньги с карты, пока Инна была в душе. Он сделал это тайно, как делают что-то постыдное, и весь оставшийся вечер не мог смотреть жене в глаза. Он думал, что купил спокойствие, но на самом деле он просто внёс первый взнос за войну, которую уже проиграл.
Вечером в субботу он решился. Инна сидела в их комнате, читая книгу, и в этом её спокойствии было что-то пугающее. Она отгородилась от их общей реальности страницами чужого романа, и это было красноречивее любого скандала. Кирилл вошёл, плотно прикрыв за собой дверь. Он постоял мгновение, собираясь с мыслями, а на самом деле — вспоминая инструкции, полученные от матери за вечерним чаем.
— Инн, нам надо поговорить, — начал он тем самым тоном, которым говорят о неприятных, но необходимых вещах.
Инна не оторвала взгляда от страницы, лишь слегка приподняла бровь. Это молчаливое «Ну?» подействовало на него сильнее, чем если бы она отложила книгу.
— Понимаешь, мама… она же не со зла всё это. Она просто человек такой. Для неё важен порядок, учёт. Она хочет, чтобы всё было по-честному, по-семейному. Чтобы мы все вместе вкладывались в общий дом. Это же наш очаг теперь.
Он говорил заученными фразами, и фальшь в его голосе была почти осязаемой. Он ходил по комнате, не находя себе места, избегая смотреть на жену. Он говорил о семейном долге, об уважении к старшим, о том, как важно поддерживать мать, которая пошла им навстречу. Каждое слово было не его. Это был пересказ материнской идеологии, наспех усвоенный и плохо подогнанный под ситуацию.
Инна, наконец, захлопнула книгу, положив палец на строчку, где остановилась. Звук получился сухим и окончательным.
— Кирилл, к чему ты ведёшь?
Он остановился напротив неё. Собрался с духом.
— Мама считает, и я… я с ней согласен, что будет правильно, если мы будем вести общий бюджет. Ну, на хозяйство. Втроём. Она предлагает, чтобы ты тоже вносила свою долю в общую кассу. Пропорционально доходам. Это же справедливо. Мы же семья.
Вот оно. Момент истины. Инна медленно встала. Она была не выше его, но в этот момент казалось, что она смотрит на него сверху вниз. В её глазах больше не было усталости. В них появилась холодная, злая ясность.
— Я тебе с самого начала говорила, почему твоя мать так хочет, чтобы мы у неё жили, но ты же меня не слушал! А теперь сам плати ей за всё, от меня она и копейки не увидит!
Её голос не сорвался на крик. Он стал ниже, твёрже, в нём зазвенела сталь. Она не возмущалась, она выносила вердикт.
Кирилл отшатнулся. Маска «рассудительного мужчины» слетела с его лица, обнажив растерянного, обиженного мальчика. Он ожидал чего угодно — спора, упрёков, торга, — но не этого прямого, абсолютного отказа. Его план, а точнее, план его матери, рухнул. И в этот момент он сделал свой окончательный выбор. Он перестал быть буфером между двумя женщинами и стал солдатом одной из них.
— Значит, вот ты какая, — выплюнул он, и в его голосе уже не было заискивающих ноток, только голая, неприкрытая враждебность. — Бессердечная. Эгоистка. Мать для нас старается, последнее отдаёт, а ты… Ты просто ненавидишь её за то, что она меня любит! Ты не способна ценить добро. Ты думаешь только о своих деньгах!
Он наступал, выплёскивая обвинения, которые ещё час назад вливала в него Виктория Александровна. Он смотрел на жену так, словно она была чужим, враждебным существом, которое обманом проникло в их семью. Раскол произошёл. Он был окончательным и бесповоротным.
Инна слушала его, не перебивая. Она смотрела на его искажённое гневом лицо и видела в нём отражение другого лица — хитрого, расчётливого, с вечным блокнотом в руках. Она больше не видела своего мужа. Она видела марионетку. И поняла, что спорить с ним бессмысленно. Разговаривать нужно с кукловодом. Она молча обошла его, подошла к комоду и достала свой ежедневник и ручку. Её движения были спокойными и точными, как у хирурга, готовящегося к сложной операции. Война перешла в активную фазу. И она была к ней готова.
Вечер субботы не принёс разрядки. Он сгустил напряжение до состояния желе, в котором застыли все трое. Ужин прошёл в почти полной тишине, нарушаемой лишь методичным стуком вилок о тарелки. Виктория Александровна ела с видом победительницы, её осанка была прямой, а на губах играла едва заметная, снисходительная улыбка. Кирилл сидел рядом с ней, как верный адъютант, всем своим видом демонстрируя преданность генералу. Он бросал на Инну короткие, колючие взгляды, полные праведного гнева. Он ждал.
Когда последняя тарелка была убрана, Виктория Александровна промокнула губы салфеткой и произвела главное действие вечера. Она с торжественным видом извлекла из кармана своего домашнего халата новый, исписанный с обеих сторон лист бумаги и положила его в центр стола. Это был не просто счёт. Это был манифест. Ультиматум, облечённый в форму бухгалтерского отчёта.
— Я тут всё посчитала, чтобы ни у кого не было вопросов, — её голос был гладким, как масло. — Раз уж мы живём по-честному, то и считать надо всё. Чтобы было справедливо.
Кирилл с вызовом посмотрел на Инну. Его взгляд говорил: «Ну что? Съела? Теперь тебе не отвертеться». Он был уверен в своей правоте, в материнской мудрости, в незыблемости их общего фронта. Он ждал, что Инна сейчас сломается, начнёт оправдываться или устроит беспомощную сцену.
Инна не взглянула на лист. Она смотрела на свекровь, и её взгляд был спокойным и внимательным, как у энтомолога, изучающего повадки интересного насекомого. Она дала Виктории Александровне доиграть свою партию. Затем, не изменив выражения лица, она отодвинула чашку и достала из сумки, стоявшей рядом со стулом, свой ежедневник в твёрдом чёрном переплёте и дорогую перьевую ручку. Щелчок снимаемого колпачка прозвучал в кухонной тишине оглушительно громко.
— Вы абсолютно правы, Виктория Александровна, — произнесла Инна ровным, деловым тоном. — Раз мы перешли на товарно-денежные отношения, учёт должен быть полным и взаимным. Иначе это не бизнес, а вымогательство. Я тоже подготовила небольшой отчёт за прошедший месяц.
Кирилл и его мать замерли. Этого хода в их сценарии не было.
Инна открыла ежедневник на странице с закладкой и, не обращая больше на них внимания, начала зачитывать, словно диктовала секретарю:
— Итак, начнём. Услуги клининга. Ежедневная влажная уборка мест общего пользования — кухня, коридор, санузел. Площадь — двадцать два квадратных метра. Среднерыночная стоимость — шестьсот рублей в день. За тридцать дней — восемнадцать тысяч рублей. Генеральная уборка квартиры, включая мытьё окон, — один раз в месяц. Десять тысяч пятьсот рублей. Итого по клинингу: двадцать восемь тысяч пятьсот.
Она сделала паузу, давая цифрам осесть в воздухе. Виктория Александровна, перложившая всю уборку по дому на невестку, когда она переехала к ней с её сыном, начала бледнеть.
— Далее. Услуги повара. Закупка продуктов на мои личные средства, согласно чекам, которые я предусмотрительно сохранила, — шестнадцать тысяч восемьсот двадцать рублей. Приготовление ужинов, девятнадцать раз. Из расчёта пятьсот рублей за ужин — девять тысяч пятьсот. Итого по кухне: двадцать шесть тысяч триста двадцать рублей. Замечу, что завтраки и обеды я не считаю, будем считать это моей благотворительной акцией.
Лицо Кирилла начало вытягиваться. Он переводил ошарашенный взгляд с невозмутимой жены на окаменевшую мать.
— Теперь перейдём к амортизации личного имущества, — продолжала Инна, перевернув страницу. — Предоставление в пользование моего фена, утюжка для волос и эпилятора для Виктории Александровне. По сто рублей за использование. Согласно моим записям, общая сумма — полторы тысячи рублей. Использование моего ноутбука Кириллом для его «срочной работы на выходных». Четыре часа. Почасовая аренда коворкинга стоит дороже, но для семьи сделаем скидку. Пусть будет пятьсот рублей.
Она подняла глаза и обвела их холодным взглядом.
— И наконец, самый интересный пункт. Консалтинговые услуги.
Она снова опустила взгляд в ежедневник.
— Услуги по оказанию экстренной психологической поддержки Кириллу после конфликтов с его начальником. Три сессии. По полторы тысячи за сессию. Итого — четыре с половиной тысячи. Проведение стратегической сессии на тему «Как попросить повышения зарплаты». Одна сессия, два часа. Две тысячи рублей. И, — она сделала театральную паузу, — курс лекций на тему «Отличие здоровых семейных отношений от токсичной зависимости». Прочитано за месяц, в индивидуальном порядке. Бесценно. Но для отчётности поставим символическую сумму. Десять тысяч рублей.
Она захлопнула ежедневник.
— Итого, за вычетом вашего счёта на сорок две тысячи рублей, ваш совокупный долг передо мной на конец месяца составляет тридцать одна тысяча триста двадцать рублей. Я могу принять наличными или переводом на карту. И да, с завтрашнего дня я перехожу на авансовую систему оплаты моих услуг. Утром — прейскурант, вечером — расчёт. Чтобы, как вы говорите, всё было по-честному.
На кухне воцарилась абсолютная, мёртвая тишина. Виктория Александровна сидела, глядя в одну точку на клеёнке с подсолнухами. Её мир, построенный на мелких счётах и тихой власти, был не просто разрушен. Он был аннигилирован, сожжён дотла логикой, которую она сама же и породила. Кирилл смотрел на жену, как на совершенно незнакомого человека. Человека, который только что провёл показательную казнь его мира, его матери, его самого. Он был раздавлен. Они оба были раздавлены и унижены, не в силах произнести ни слова. Их мелкая тирания столкнулась с холодным, безжалостным менеджментом. И проиграла…
