— …и я ему говорю: «Ты, начальник, сначала людям зарплату заплати, а потом про эффективность рассказывай». Он аж позеленел! Да? Вадим?
Вадим согласно хмыкнул, собираясь подлить в гранёный стакан остатки из бутылки. В этот самый момент в замке входной двери провернулся ключ. Звук был тихим, но на прокуренной, пропитанной спиртом и рыбным духом кухне он прозвучал как выстрел. Вадим замер с бутылкой в руке. Колян, его друг, непонимающе уставился на него, а потом на дверь.
Вошла Вера. Она вернулась с работы на два часа раньше. Не сказала ни слова. Просто остановилась в дверном проёме, и её взгляд медленно, как сканер, прошёлся по всей картине. По пустой бутылке «Беленькой» на столе. По рассыпанной на газете крупной соли. По жирным, полупрозрачным ошмёткам вяленой рыбы и горке шелухи. По липкому следу, который оставил на клеёнке Колянов стакан. И по ним двоим — раскрасневшимся, пахнущим так, что этот запах, казалось, въелся в саму штукатурку.
Она не смотрела им в глаза. Её взгляд был отстранённым, будто она оценивала степень загрязнения, которое предстоит устранить. Потом, так же молча, она шагнула в сторону, прошла мимо них в коридор, сняла туфли, повесила плащ на вешалку и скрылась в спальне. Ни одного упрёка. Ни одного вопроса. И это было страшнее любого крика.
— Э-э-э… — протянул Колян, озадаченно почесав щетинистую щеку. — Чего это она?
Вадим резко поставил бутылку на стол. Алкогольный дурман слетел с него в одно мгновение, сменившись холодной, тошнотворной ясностью. Он понял всё. Понял по тому, как она держала спину. По тому, как её плечи были напряжены под тонкой блузкой.
— Всё, Колян, давай. Тебе пора, — зашипел он, торопливо сгребая со стола в газету рыбьи потроха.
— Да ладно, мы ж только сели…
— Я сказал, пора! — Вадим почти вытолкал друга в коридор, сунул ему в руки куртку и открыл входную дверь. — Созвонимся.
Когда за Коляном закрылась дверь, Вадим на секунду прислонился лбом к холодному металлу. Он глубоко вдохнул, выдохнул, пытаясь собраться с мыслями, и пошёл в спальню. Она стояла у шкафа, уже переодетая в домашнюю футболку и штаны. Её лицо было абсолютно спокойным, ледяным.
— Вер, ну ты извини… Я не думал, что ты так рано… Мы же только по одной…
Она медленно повернулась к нему. И её спокойствие прорвалось. Не криком, а ровным, чеканным голосом, от которого у Вадима по спине пробежал холодок.
— Я тебе сказала, чтобы ноги твоего Коляна в моём доме не было! Либо он, либо я! Если он тебе дороже семьи — так и скажи, я соберу тебе сумку, и иди живи с ним в его холостяцкой берлоге!
Он попытался возразить, включить привычную тактику «не начинай».
— Вер, ну что ты сразу… Колян — мой друг. С детства.
Её губы скривились в усмешке, полной презрения.
— Твой «друг» — безработный алкаш, после которого в квартире нужно проводить дезинфекцию. Грязь, вонь и перегар — вот всё, что он оставляет после себя. Я вкалываю на своей работе, чтобы у нас было всё чисто, красиво, чтобы дом был домом. А ты приводишь это существо и превращаешь его в дешёвый притон!
Алкоголь, который, казалось, выветрился, снова ударил ему в голову, смешавшись с обидой.
— Да он единственный, кто меня понимает! Кто слушает! Не то что ты, со своим вечным недовольством, с упрёками! Для тебя главное, чтобы пол блестел!
— Понимает? — она усмехнулась ещё язвительнее, и в её глазах не было ничего
Подъезд Коляна встретил Вадима знакомым, въевшимся запахом кислой капусты и дешёвых сигарет. Здесь не было ни аккуратных ковриков у дверей, ни горшков с цветами на подоконниках. Обшарпанные стены, тусклая лампочка под потолком, исписанный лифт — всё это было частью мира, который Вера презирала, но который сейчас казался Вадиму единственным возможным убежищем. Он нажал на кнопку звонка, и почти сразу за дверью послышались шаркающие шаги.
— А-а-а, блудный муж, — Колян ухмыльнулся, открывая дверь. Он был уже без куртки, в той же растянутой майке. — Я уж думал, тебя там съели. Заходи, раз пришёл.
Квартира Коляна была именно тем, что Вера называла «берлогой». Единственная комната была одновременно и спальней, и гостиной, и кабинетом. Посредине стоял продавленный диван, накрытый старым пледом. В углу — компьютерный стол, заваленный какими-то проводами и пустыми кружками. На стуле громоздилась гора одежды, которая, очевидно, выполняла роль шкафа. Но Вадиму сейчас было здесь уютнее, чем в собственной, вычищенной до стерильности квартире. Здесь можно было дышать. Здесь не нужно было бояться оставить крошку на полу.
— Ну, рассказывай, — Колян прошёл на свою крошечную кухню и достал из холодильника начатую бутылку водки и банку маринованных огурцов. — Сильно влетело?
— Она сказала, чтобы я выбирал, — глухо ответил Вадим, садясь на табуретку, которая угрожающе скрипнула под его весом. — Либо ты, либо она.
Колян хмыкнул, разливая водку по двум стопкам. Он не удивился. Он словно ждал этого.
— Классика. Они все так делают. Это их главный приём. Сначала отвадить от друзей, потом от родителей, а потом ты сидишь у неё под каблуком, как болонка, и ждёшь разрешения гавкнуть.
Он протянул Вадиму стопку. Тот молча выпил, залпом, и занюхал куском чёрного хлеба. Жгучая жидкость обожгла горло и провалилась в желудок, принося с собой не облегчение, а злую, тяжёлую решимость.
— Она не понимает… — начал Вадим, но Колян его перебил.
— А она и не должна понимать. Её задача — построить свой идеальный мирок. Понимаешь? С идеальным ремонтом, идеальной чистотой и идеальным мужем. А всё, что в эту картинку не вписывается, — подлежит уничтожению. Друзья, увлечения, твоё собственное мнение. Ты для неё — не человек, Вадик. Ты — самая дорогая деталь её интерьера. И эта деталь должна стоять там, где ей сказали, и не пылиться.
Слова Коляна ложились на душу Вадима как бальзам. Это было именно то, что он хотел услышать. Не сочувствие, а объяснение. Оправдание его гнева.
— Я ей говорю — ты мой друг, с детства! А она — «алкаш, притон»… — Вадим сжал кулаки.
— Конечно, алкаш. Потому что я не вписываюсь. Я — напоминание о том, что ты можешь быть другим. Свободным. Что ты можешь просто сидеть, пить водку с рыбой и говорить ни о чём. А ей это как серпом по одному месту. Ей нужно, чтобы ты говорил о планах на отпуск, о покупке нового пылесоса, о том, какой оттенок бежевого лучше для прихожей. Она не дом строит, она вьёт клетку. Красивую, удобную, но клетку. И ты в ней уже почти сидишь.
Он снова налил. Вадим смотрел на мутную жидкость в стопке, и в его голове проносились картины последних лет. Вот Вера отчитывает его за то, что он испачкал ботинками только что вымытый пол. Вот она с поджатыми губами выбрасывает его старую, но любимую футболку, потому что на ней «пятнышко». Вот она составляет список дел на выходные, где нет ни одного пункта, который бы радовал его самого. Он всегда уступал. Сглаживал углы. Думал, что это и есть семейная жизнь. А Колян сейчас одним махом сорвал с этого благообразия покров, показав уродливую суть.
— И что делать? — спросил он, поднимая глаза на друга.
— А ничего. Перестать быть деталью интерьера. Ты мужик или где? Это и твой дом тоже. Или ты ей его подарил вместе со своей свободой? Возвращайся и объясни ей, что правила теперь будут другие. Не её, а общие. И твой друг будет приходить в твой дом тогда, когда ты этого захочешь. Иначе зачем вообще такой дом?
Вадим залпом выпил вторую стопку. Огурец хрустнул на зубах, и этот хруст показался ему звуком ломающихся оков. Гнев, обида и водка смешались в гремучий коктейль. Он больше не чувствовал себя виноватым. Он чувствовал себя преданным. Обманутым. Он поднялся с табуретки.
Он шёл домой. Но не извиняться. Он шёл устанавливать свои порядки.
Ключ в замке повернулся не робко, как у провинившегося, а твёрдо и громко. Вера, сидевшая в гостиной перед беззвучно работающим телевизором, не повернула головы. Она знала, что это он. Знала и то, что он возвращается не с извинениями. Воздух в квартире, который она успела очистить, проветрив и перемыв всю кухню, снова наполнился чужим, враждебным запахом — перегаром, дешёвым табаком и духом Коляновой берлоги.
Вадим вошёл в комнату и остановился посредине. Он не стал снимать куртку, словно подчёркивая временность своего присутствия или, наоборот, заявляя права на это пространство в том виде, в каком ему удобно.
— Нам надо поговорить, — сказал он. Голос был хриплым, но уверенным.
Вера медленно повернула голову. Её лицо было непроницаемым, как маска.
— Нам не о чем говорить. Я всё сказала. Ты свой выбор сделал, когда пошёл к нему.
— Нет. Это ты всё решила, — он сделал шаг вперёд. — Ты решила, что наш дом — это твоя личная территория. Что здесь можно, а что нельзя. Кого звать, а кого — нет. Ты превратила эту квартиру в музей. В стерильную операционную, где нельзя жить, можно только существовать по твоим правилам.
Он говорил словами Коляна, но вкладывал в них свою собственную, накопленную годами глухую обиду. Вера смотрела на него, и в её глазах появился холодный интерес исследователя.
— Это Колян тебе мозги промыл? Подсказал красивые слова про «клетку» и «свободу»? Что ещё он тебе наплёл, пока вы заливали в себя его дешёвую сивуху?
— Не трогай Коляна! — рявкнул Вадим. — Он единственный, кто видит, что ты со мной делаешь! Для тебя вещь всегда была важнее человека. Протёртый паркет важнее моего друга. Новая скатерть дороже моего настроения. Ты не семью строишь, ты коллекционируешь идеальные предметы! И я в твоей коллекции — просто ещё один экспонат, который должен стоять на полке и не пылиться!
Он ходил по комнате, нарушая её выверенную геометрию, его ботинки оставляли на светлом ламинате грязные следы. Вера смотрела на эти следы, потом снова на него.
— Моё настроение зависит от того, во что ты превращаешь наш дом. И да, для меня чистота важнее грязи, которую вы разводите. Моя «коллекция» — это то, на что я трачу свою жизнь, свою зарплату. Я работаю, чтобы здесь было уютно и красиво. А ты что делаешь? Ты приводишь сюда единственное, что у тебя есть — своего дружка-неудачника, чтобы он подтвердил тебе, что ты тоже имеешь право быть неудачником. Твоя «свобода», Вадим, — это право ничего не делать, ни за что не отвечать и жаловаться на то, что тебя не понимают.
Её слова были точными, как удары хирурга. Она не защищалась, она вскрывала его суть.
— Я хотя бы пытаюсь что-то делать! Жить! А не только пол натирать! — он почти сорвался на крик. — Ты же боишься настоящей жизни! Боишься любой ошибки, любого пятнышка! Потому что это нарушит твой идеальный мир!
— Ошибки? — она горько усмехнулась. — Не путай ошибки с инфантилизмом. Ошибка — это когда попробовал и не получилось. А когда ты год не можешь найти нормальную работу, потому что тебе всё «не то», и единственное твоё занятие — это ныть Коляну под водку, это не ошибка. Это позиция. Жизненная позиция трутня. И я не хочу, чтобы эта позиция пускала метастазы в моём доме.
Он замер, услышав слово «трутень». Это было прямое попадание. Он подошёл к ней вплотную, нависая сверху. — Ты всегда меня презирала. Всегда. Просто раньше скрывала это за своей заботой. Тебе нужен был не я. Тебе нужна была заготовка, из которой ты старательно лепила своего идеального мужа. А когда поняла, что глина не та, решила просто выбросить.
Вера посмотрела ему прямо в глаза, снизу вверх. Её взгляд был твёрдым, без тени страха.
— Я не лепила. Я ждала, что заготовка сама станет человеком. Думала, что она созреет, повзрослеет. А она просто лежит и покрывается плесенью от безделья. И эта плесень сегодня сидела на моей кухне.
Слово «плесень» повисло в воздухе. Оно было не просто оскорбительным — оно было точным и оттого невыносимым. Вадим отшатнулся от неё, словно от удара. На секунду в его глазах промелькнула растерянность, но алкоголь и обида тут же превратили её в холодную ярость. Он криво, безрадостно усмехнулся.
— Да. Плесень. А ты, значит, у нас — цветок. Идеальный, правильный, в стерильном горшке. Только вот от тебя не пахнет ничем живым, Вер. От тебя несёт хлоркой и полиролью для мебели. Ты не живёшь, ты соблюдаешь инструкцию. Проснуться, убраться, проверить, всё ли на своих местах, лечь спать. Ты боишься не грязи, ты боишься жизни. Потому что жизнь — она неаккуратная, она оставляет пятна. В ней есть смех, от которого летят слюни, есть горе, от которого хочется выть, есть друзья, с которыми можно напиться. А в твоём мире есть только ровные поверхности и график уборки.
Он говорил тихо, почти безэмоционально, и это было страшнее крика. Он больше не оправдывался. Он выносил ей свой приговор.
— Колян хотя бы живой. Да, он пьёт, он непутёвый, но он чувствует! Он может радоваться простой ерунде, может злиться, может страдать. А ты? Что ты чувствуешь, когда проводишь пальцем по полке и не находишь пыли? Удовлетворение? Это не чувство, это симптом. Ты — не женщина, ты — идеальный механизм по поддержанию порядка. И самое страшное, ты пыталась и меня превратить в такого же робота. Чтобы я блестел и стоял на нужном месте.
Он ожидал ответного взрыва, крика, чего угодно. Но Вера оставалась спокойной. Она слушала его внимательно, чуть склонив голову, будто врач выслушивал сбивчивый рассказ безнадёжного пациента. Его слова не ранили её. Они просто подтверждали её правоту. Когда он закончил, она несколько секунд молчала, давая его обвинениям раствориться в воздухе, лишиться всякой силы.
А потом она заговорила. Её голос был ровным и тихим, но в нём была твёрдость стали.
— Я всё поняла, Вадим. Спасибо, что объяснил.
Она сделала паузу, посмотрела не на него, а куда-то сквозь него, словно принимая окончательное решение, которое уже давно созрело.
— Раньше я думала, что Колян — это твоя проблема. Что он тянет тебя на дно, пользуется твоей слабостью, спаивает тебя. Я его ненавидела за то, что он тебя портит. Я злилась на тебя за то, что ты ему это позволяешь. Но я ошибалась.
Она подошла к окну и посмотрела на огни ночного города.
— Сегодня, когда я увидела вас двоих на кухне, я вдруг поняла одну простую вещь. Он тебя не портит. И он не тянет тебя на дно. Вы просто… одинаковые.
Она обернулась и посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде не было ни гнева, ни обиды. Только холодная, окончательная констатация факта.
— Ты не его жертва. Ты просто его порода. Вы сделаны из одного материала. Он — это твоё будущее, которое уже наступило. А ты — это он, просто ещё не до конца спившийся. Между вами нет никакой разницы.
Это было всё. Не было криков, не было ультиматумов. Был приговор, обжалованию не подлежащий. Она не выгоняла его. Она просто вычеркнула его из категории людей, за которых стоит бороться. Она поставила на нём крест.
Вадим стоял посреди комнаты, и весь его пьяный кураж, вся его напускная уверенность стекли с него, как вода. Он открыл рот, чтобы что-то возразить, но не нашёл слов. Потому что спорить было не с чем. Это была правда, самая уродливая и беспощадная. Он и вправду был таким же, как Колян.
Вера молча прошла мимо него, села в кресло, взяла пульт и включила звук у телевизора. Какая-то глупая комедия заполнила комнату неестественным смехом. Она смотрела на экран, не видя его. Разговор был окончен навсегда. Вадим постоял ещё минуту, а потом медленно, как старик, опустился на диван. Они сидели в одной комнате, в нескольких метрах друг от друга, но между ними теперь была бездна. Они больше не были мужем и женой. Они были двумя чужими людьми, запертыми в одном стерильном, холодном пространстве, где одному предстояло медленно покрываться плесенью, а другой — методично стирать с поверхностей пыль…
