— Вить, а Лёха твой опять бычком диван прожёг. Мелочь, конечно, но уже третья дырка. Скоро узором покроется, как леопард.
Анна произнесла это ровным, почти безразличным голосом, вытряхивая пепельницу, переполненную так, что окурки с горкой сыпались на пол. Кухня напоминала место побоища. Липкие круги от пивных бутылок на столешнице, гора грязных тарелок с засохшими ошмётками чипсов и сухарей, едкий запах прокисшего пива, смешанный с сигаретным дымом. Этот запах, казалось, въелся в стены, в мебель, в саму её кожу. Каждую субботу она начинала с генеральной уборки, отмывая следы пятничной «святыни» своего мужа.
Виктор, всё ещё раскрасневшийся и довольный после ухода друзей, сидел на диване и с блаженной улыбкой листал спортивные новости в телефоне. Он даже не посмотрел в её сторону.
— Да ладно тебе, Ань, не начинай. Ну, прожёг и прожёг, с кем не бывает. Лёха парень простой, от души. Зато как мы «Спартак» поддержали, а? Слышала, как орали? Весь дом, наверное, на ушах стоял!
Анна ничего не ответила. Она молча собрала в огромный мусорный мешок пустые бутылки, которые звенели, как погребальные колокольчики по её спокойствию. Она помнила, как всё было сегодня. Как обычно. Громкий смех, матерные анекдоты, отрыжки, которые считались верхом остроумия. Она, как всегда, приносила им еду и молча уходила в спальню, надевая наушники, чтобы не слышать этого балагана. Но сегодня ей не повезло. Она вышла на кухню за водой, и путь ей преградил Лёха. Огромный, потный, с мутным от пива взглядом.
Он расставил руки, перекрывая проход, и осклабился, обнажив жёлтые зубы.
— Анютка, а ты чего такая грустная? Как монашка в склепе. Иди к нам, повеселись! Витёк у нас мужик что надо, но бабу надо уметь расслаблять, а то закиснет, — и он сделал движение, пытаясь притянуть её к себе за талию. Его ладонь была липкой и горячей.
Она резко оттолкнула его руку, так, что пиво в его бутылке плеснулось ему на футболку.
— Руки убрал, — прошипела она, и в её голосе было столько льда, что Лёха на миг даже протрезвел. Вся компания затихла, наблюдая за сценой. И в этой тишине громко, заливисто рассмеялся её муж.
— Лёха, ты её не трогай, она у меня дикая! — хохотнул Виктор, хлопнув друга по плечу. — Не понимает она мужских шуток! Иди, Ань, иди, не мешай нам отдыхать.
Она тогда молча обошла их, налила воды и вернулась в спальню. Но не легла. Она стояла у окна и смотрела в чёрную пустоту двора, а внутри неё закипала медленная, вязкая ярость. Не на пьяного Лёху. На мужа. На его смех, который был хуже пощёчины. Он не заступился. Он даже не понял, что нужно заступиться. Он просто посмеялся, списав всё на «мужские шутки», и отмахнулся от неё, как от назойливой мухи.
Сейчас, глядя на его расслабленное лицо, на крошки от чипсов на его футболке, она поняла, что что-то сломалось. Безвозвратно. Терпение, которое она считала безграничным, оказалось конечным. И его лимит был исчерпан сегодня, в тот самый момент, когда раздался его унизительный смех. Она закончила с уборкой на кухне и вошла в гостиную с мокрой тряпкой в руках. Она остановилась напротив него и посмотрела ему прямо в глаза.
— Витя. Это был последний раз.
Виктор лениво отложил телефон и посмотрел на неё. В его взгляде не было ни вины, ни понимания — только лёгкое, снисходительное раздражение, какое бывает, когда отвлекают от чего-то приятного.
— Ань, ну хватит. Каждую субботу одно и то же. Как пластинка заела. Я работаю всю неделю, имею я право в пятницу расслабиться с друзьями или нет?
— Ты имеешь право расслабляться, — медленно, чеканя каждое слово, произнесла она. Тряпка в её руке была сжата так, что побелели костяшки пальцев. — Но я не подписывалась быть бесплатной прислугой для твоей компании. Я не пластинка, Витя. Я – уборщица. Которая оттирает вашу блевотину из туалета, собирает бычки из цветочных горшков и отмывает пол, по которому вы топчетесь в уличной обуви.
Он поморщился, будто она сказала какую-то гадость.
— Ну не преувеличивай. Какая блевотина? Ну, срыгнул Семён разок, с кем не бывает. Ты всегда из мухи слона делаешь. Тебе просто не нравятся мои друзья, вот и всё. Они простые мужики, не из твоего театрального кружка, где все друг другу в глаза заглядывают.
— Мне не нравятся не твои друзья, — её голос стал тише, но от этого только приобрёл стальную твёрдость. — Мне не нравится то, во что они превращают мой дом. И мне не нравится, как они себя ведут. Сегодня твоя «святыня» в лице Лёхи решила, что может меня лапать, потому что я, видите ли, «закисла».
Виктор фыркнул и отмахнулся, словно отгоняя комара.
— Да он же пошутил! Просто выпил лишнего, язык развязался. У тебя совсем чувства юмора нет? Лёха — душа компании! Он бы и мухи не обидел! Ты сама его спровоцировала, ходишь с таким лицом, будто на похоронах.
Это было уже слишком. Она сделала шаг к нему. Тряпка с глухим шлепком упала на пол.
— Спровоцировала? Я его спровоцировала тем, что живу здесь? Тем, что вышла из своей комнаты попить воды? Так вот, слушай сюда, хозяин дома.
— Что ещё ты тут можешь сказать? Только и умеешь портить всё!
— Я твоих друзей-свиней в своём доме больше видеть не желаю! И если они ещё раз сюда заявятся, я устрою им тут такое, что они дорогу сюда забудут!
Он медленно поднялся с дивана. Его лицо из расслабленно-довольного стало багровым и злым. Он возвышался над ней, пытаясь задавить ростом, авторитетом, самим своим мужским присутствием. — Ты что себе позволяешь? Ты мне будешь указывать? Ты, что ли, решать будешь, кто в мой дом приходит? Это и мой дом тоже! И мои друзья — это святое! Они со мной ещё со школы, мы вместе через всё прошли! А ты кто такая, чтобы мне запрещать?
— Я та, кто убирает за ними дерьмо! — отрезала она.
— Значит, плохо убираешь, раз столько недовольства! — рявкнул он ей прямо в лицо. — Они мои друзья, и они будут сюда приходить, понятно тебе?! Я не собираюсь из-за твоих бабских капризов отказываться от единственной отдушины в жизни!
Он стоял, тяжело дыша, ожидая продолжения скандала, криков, обвинений. Но она замолчала. Ярость на её лице сменилась чем-то другим — холодным, отстранённым, почти аналитическим. Она смотрела на него так, будто он был не её мужем, а каким-то предметом, который нужно изучить перед тем, как выбросить. Он ожидал чего угодно, но не этой перемены.
Она больше не сказала ни слова. Просто подняла с пола тряпку, развернулась и ушла на кухню. Он услышал, как включилась вода. Виктор, всё ещё кипя от злости, постоял минуту и тоже пошёл за ней, готовый продолжать бой. Но Анна, не обращая на него внимания, с каким-то ожесточённым, методичным спокойствием оттирала липкое пятно от пива на столешнице. На её лице не было ни обиды, ни гнева. Только пустое, сосредоточенное выражение, будто она решала сложную математическую задачу.
— Ты меня слышала? — с вызовом спросил он. — Следующая пятница. Семь часов вечера. Они будут здесь. Как всегда. И ты с этим ничего не сделаешь.
Она выключила воду, тщательно выжала тряпку и повесила её на кран. Затем повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Взгляд был абсолютно пустой.
— Я тебя услышала, — тихо и отчётливо произнесла она. И в этой фразе не было ни капли смирения. В ней было принятие. Принятие войны. В её голове уже не было места для споров. Там рождался план. Холодный, ясный и предельно жестокий.
Всю неделю между ними лежал лёд. Они не разговаривали. Виктор демонстративно вёл себя так, будто ничего не произошло: насвистывал, уходя на работу, громко включал телевизор по вечерам, с аппетитом ужинал, даже не глядя на жену, которая двигалась по квартире бесшумной тенью. Он был уверен в своей победе. Он поставил её на место, показал, кто в доме хозяин. Теперь она пообижается и успокоится. Куда она денется? Он ждал пятницы как подтверждения своей правоты, как триумфа.
Анна же была пугающе спокойна. Она больше не убиралась с остервенением, не вздыхала, не хлопала дверями. Она просто существовала, выполняя необходимый минимум домашних дел. Но в её глазах, если бы Виктор удосужился в них заглянуть, он бы увидел не обиду или смирение, а холодную, как сталь, решимость.
Она готовилась. Это было видно по мелочам: в четверг она долго сидела в ванной, вернулась оттуда с идеальным маникюром вишнёвого цвета. В пятницу утром, уходя на работу, она оставила на вешалке в прихожей платье. Не её обычный домашний халат или удобные джинсы. А чёрное, обтягивающее платье, которое она не надевала уже года два.
Ровно в семь вечера раздался звонок в дверь — резкий, требовательный, как сигнал к началу боя. Виктор, уже открывший первую бутылку пива, самодовольно ухмыльнулся и поднялся с дивана, чтобы впустить свою гвардию. Но Анна его опередила. Она выплыла из спальни, и на мгновение он остолбенел.
На ней было то самое чёрное платье, плотно обрисовывающее фигуру. Ярко-красные губы, густо подведённые глаза. От неё исходил сильный, терпкий аромат духов, заполнивший всю квартиру. Она выглядела вызывающе, почти вульгарно.
Она открыла дверь. На пороге стояла весёлая, галдящая компания во главе с Лёхой.
— Опа! А мы к кому попали? Витёк, ты где такую красотку прятал? — рявкнул Лёха, бесцеремонно оглядывая её с ног до головы. Анна не смутилась. Она широко, ослепительно улыбнулась, и в этой улыбке не было ни капли тепла. — Проходите, мальчики, я вас уже заждалась! — её голос звучал непривычно громко и игриво. — Витя, чего стоишь как неродной? Помоги ребятам раздеться!
Она пропустила их в гостиную, и её движения были плавными и нарочито соблазнительными. Виктор застыл в прихожей, глядя ей в спину. Это была не его жена. Это была какая-то чужая, развязная баба.
Спектакль начался. Анна не ушла в спальню. Она стала центром вечеринки. Она сама разливала пиво, подсаживаясь то к одному, то к другому, касаясь их рук, заглядывая в глаза.
— Лёшенька, тебе побольше, ты у нас мужчина видный, тебе сил много надо, — пропела она, наполняя его кружку до краёв и легонько проведя пальцем по его плечу. Лёха зарделся от удовольствия и приосанился.
Она смеялась над их шутками. Громче всех. Когда Семён рассказал очередной пошлый анекдот, от которого у неё раньше сводило скулы, она так хохотала, что запрокинула голову, демонстрируя шею.
— Ой, Сёма, уморил! Вот это юмор, не то что наш, бабский! — и она подмигнула ему.
Виктор сидел на своём диване, и пиво в его бутылке казалось горьким. Он пытался вставить слово, привлечь к себе внимание, но его никто не слушал. Все взгляды были прикованы к Анне. Она была своей. Она говорила на их языке, понимала их с полуслова. Она была идеальной боевой подругой, о которой они всегда мечтали. Она полностью игнорировала мужа. Для неё он просто перестал существовать. Он был предметом мебели, частью интерьера.
Когда Лёха, уже изрядно набравшись, снова попытался её приобнять, она не отшатнулась. Она прижалась к нему сама, положив руку ему на колено.
— Лёх, ты такой сильный! Настоящий мужик! Витьку бы у тебя поучиться, а то совсем размяк, — громко сказала она, глядя прямо на мужа. Виктор побледнел. Его друзья одобрительно загудели. Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Он смотрел на свою жену, которая откровенно флиртовала с человеком, оскорбившим её неделю назад, и чувствовал, как внутри него закипает чёрная, удушающая ярость. Это был его дом. Его друзья. Его вечер. И она украла у него всё. Она превратила его триумф в самое изощрённое унижение в его жизни.
Друзья уходили долго и шумно. Они хлопали Виктора по плечу, жали ему руку, но смотрели при этом на Анну.
— Витёк, у тебя жена — золото! Огонь-баба! Чего ты её раньше от нас прятал? — гудел Семён, с трудом натягивая ботинок. — Да уж, мужик, береги её! Такая и коня на скаку, и в горящую избу… и стопку нальёт, и анекдот поймёт! — вторила ему остальная компания.
Последним уходил Лёха. Он задержался в дверях, обернулся и, подмигнув Анне через плечо Виктора, громко сказал:
— В следующую пятницу повторим? Только скажи Анютке, пусть то же платье наденет, а? Уж больно оно ей к лицу.
Дверь захлопнулась. Звук замка щёлкнул в оглушительной тишине, как выстрел. Виктор стоял спиной к Анне, его плечи были напряжены. Он не двигался, лишь медленно, глубоко вдыхал вонючий воздух, пропитанный потом, пивом и дешёвым табаком. Анна спокойно, без единого лишнего движения, начала собирать со стола грязные кружки. Её невозмутимость была подобна маслу, подлитому в огонь.
Он развернулся так резко, что она вздрогнула. Его лицо было искажено, покрыто красными и белыми пятнами.
— Ты… что это было? — прорычал он, и голос его был низким и угрожающим. — Что ты устроила?
Анна поставила кружки на поднос и посмотрела на него. Спокойно, прямо, без страха.
— Я устроила вечеринку для твоих друзей. Разве тебе не понравилось? Кажется, все остались довольны. Особенно Лёша.
— Не смей произносить его имя! — взвизгнул он. — Ты вешалась на него весь вечер! Ты терлась об него! Ты позволяла ему себя лапать! На глазах у меня! На моих глазах! Ты опозорила меня! Выставила меня рогоносцем и посмешищем в собственном доме!
Он наступал на неё, сокращая дистанцию, тыча в её сторону пальцем. Он ожидал, что она испугается, начнёт оправдываться, плакать. Но она стояла неподвижно, как статуя.
— Тебе не понравилось, что я позволила другому мужчине прикасаться ко мне? — её голос был тихим и ровным, и от этого спокойствия у Виктора по спине пробежал холодок. — А неделю назад, когда он делал то же самое против моей воли, тебе было смешно. Ты назвал это «мужской шуткой». Что изменилось, Витя?
Он запнулся, сбитый с толку её логикой.
— Это… это совсем другое! Тогда он пошутил, а сегодня ты сама… ты вела себя как последняя шлюха!
Анна усмехнулась. Это была страшная усмешка, без тени веселья.
— Да. Вела. Ты ведь этого хотел, не так ли? Ты кричал, что я не понимаю твоих друзей, что у меня нет чувства юмора, что я хожу с похоронным лицом. Ты хотел, чтобы я нашла с ними общий язык. Что ж, я нашла. Я просто стала такой же, как они. Громкой, развязной, немного пьяной и очень простой. Той, для которой сальная шутка — это комплимент, а липкая ладонь на колене — знак внимания.
Она сделала шаг ему навстречу, и теперь уже он инстинктивно отступил.
— Тебе же нравятся такие бабы, Витя. Ты сам выбрал себе такое окружение. Простые, как три копейки, без лишних заморочек. Так почему ты недоволен? Я стала идеальной женой для тебя и твоей компании. Я — их зеркало. Их пошлость, их примитивность, их животные инстинкты — это всё я. Смотри на меня внимательно. Я — это твои друзья. Нравится?
Он смотрел на неё, на её вызывающе красные губы, на холодный блеск в глазах, и не мог произнести ни слова. Она уничтожила его. Не криком, не скандалом, а этой жуткой, ледяной правдой. Она взяла его «святыню» — его дружбу — и показала ему её истинное, уродливое лицо, просто надев его как маску.
В кармане у него завибрировал телефон. Не отрывая взгляда от Анны, он достал его. На экране светилось: «Лёха». Он механически нажал на кнопку приёма.
— Витёк, здорово! Слушай, мы тут решили… короче, твоя Анька — просто бомба! В следующую пятницу сто процентов у вас собираемся! Ты только пива побольше возьми, ладно? Мы за всё заплатим! — раздался из трубки весёлый, пьяный голос друга.
Виктор молчал. Он смотрел на жену, которая, не дожидаясь ответа, развернулась и медленно пошла в спальню. Он слышал, как щёлкнул замок в её двери. В трубке продолжал что-то восторженно орать Лёха. Виктор нажал отбой и опустил руку.
Он остался один посреди разгромленной гостиной. Липкий пол, горы бутылок, запах перегара. Внезапно он понял, что его друзьям всё это время был нужен не он. Им нужно было место. Бесплатный кабак с бесплатной уборщицей.
А он, их «лучший друг», был всего лишь ключом от двери в этот кабак. И он только что собственными руками сломал этот ключ и сжёг и кабак, и дружбу, и свою семью дотла. Тишина в квартире давила на уши, и в этой тишине он впервые в жизни почувствовал себя абсолютно, бесповоротно одиноким…
