— …и всем снова здарова, бойцы! С вами Влад-Дракула, и мы продолжаем наш марафон по самым тёмным уголкам «Мёртвых земель»! Подкиньте огоньков в чат, если готовы к настоящему мясу!
Голос, усиленный и искажённый дешёвой гарнитурой, просачивался сквозь закрытую дверь, тонкий и назойливый, как комариный писк. Анна не слушала. Она стояла в прихожей, прислонившись спиной к холодной входной двери, и пыталась заставить лёгкие работать в нормальном режиме.
Сутки на ногах. Двадцать четыре часа беготни по гулким коридорам, резких запахов хлорки и чужой боли, бесконечной череды капельниц, уколов и стонов. Усталость была не в мышцах — она пропитала кости, сделала кровь вязкой и медленной. Хотелось одного: тишины и горизонтального положения. Навсегда.
Она сбросила с ног стоптанные кроссовки и прошла на кухню, налила стакан воды прямо из-под крана и выпила залпом, не чувствуя вкуса. Взгляд машинально скользнул по горе грязной посуды в раковине. Вчерашняя. Или позавчерашняя? Она потеряла счёт времени. Это не имело значения. Ничего уже не имело значения, кроме маленьких ритуалов, которые помогали ей переключиться с режима «медсестра» на режим «человек».
Анна прошла в спальню. Комната встретила её спертым воздухом и беспорядком. Она стянула с себя жёсткую, пропахшую больницей униформу, бросила её в корзину для белья и подошла к старому трюмо. Маленький островок её личного пространства.
Она сняла с ушей крошечные серебряные серёжки-гвоздики, которые только и разрешалось носить на работе, и потянулась к резной деревянной шкатулке. Привычное, отточенное годами движение. Открыть крышку, положить серьги в бархатное углубление, достать браслет. Тяжёлый, из тусклого золота, подарок родителей на окончание университета. Она не носила его каждый день, но сам факт его присутствия в шкатулке был для неё якорем. Символом того, что в её жизни есть что-то настоящее, весомое, незыблемое.
Её пальцы нащупали пустоту.
Она моргнула, решив, что просто промахнулась в полумраке. Открыла глаза шире. Пусто. Бархатное ложе, где всегда покоились тяжёлые, гладкие звенья, было пустым. Внутри всё похолодело с такой скоростью, что на мгновение перехватило дыхание.
Это было не удивление и не паника. Это было холодное, тошнотворное узнавание неизбежного. То самое чувство, когда видишь на рентгеновском снимке тёмное пятно там, где его быть не должно.
Она не стала проверять другие ящики. Не стала вспоминать, куда могла его переложить. Она знала. Знала с абсолютной, убийственной точностью.
Из соседней комнаты снова донёсся его воодушевлённый голос:
— Да-да, ребята, спасибо за донат! Серёга_777, респект тебе и уважуха! Сейчас мы на эти деньги купим легендарный меч и разнесём этого босса в щепки! Вы просто лучшие!
Анна медленно пошла на звук. Она не чувствовала ни злости, ни обиды. Только оглушающую пустоту внутри, которая идеально рифмовалась с пустотой в её шкатулке. Она толкнула дверь в его «студию» — бывшую кладовку, заваленную коробками из-под пиццы и заставленную двумя мониторами. Вадик сидел к ней спиной в глубоком игровом кресле, его голова в огромных наушниках покачивалась в такт происходящему на экране. Он был полностью поглощён своим миром, ярким, громким и абсолютно фальшивым. А перед ним, на специальном штативе-пантографе, возвышался он. Новый микрофон. Чёрный, матовый, с хищно блестящей хромированной сеткой. Профессиональный. Дорогой. Такой, о котором Вадик ныл последние полгода.
Она молча подошла к стене, нашла глазами тройник, в который был воткнут весь его командный центр, и, не меняя выражения лица, выдернула вилку из розетки.
Экраны погасли. Восторженный голос в наушниках оборвался на полуслове. В наступившей тишине особенно громко зажужжал старый системный блок. Вадик сорвал с головы наушники и резко обернулся. На его лице было детское, оскорблённое недоумение.
— Ты чего творишь?! У меня прямой эфир! У меня там люди!
Анна смотрела не на него. Она смотрела на микрофон. На блестящий символ своего унижения, купленный за её воспоминания. Её голос прозвучал ровно, безжизненно, но в этой мёртвой тишине он был подобен треску льда под ногами.
— Где мой браслет, Вадик?
— А, ты про это, — он махнул рукой с такой лёгкостью, будто речь шла о забытой в холодильнике пачке кефира. На его лице не было и тени вины. Только досада. Досада на то, что её приземлённые мелочи отвлекли его от великих свершений. Он снял с шеи наушники и аккуратно повесил их на специальный крючок, прикрученный к монитору.
Он поднялся с кресла, потянулся, разминая затёкшую спину. Движения были медленными, исполненными снисходительного спокойствия. Он смотрел на неё как профессор на нерадивую студентку, которая никак не может уловить суть гениальной теории.
— Ань, послушай. Сядь, давай я тебе объясню, чтобы ты не накручивала себя на пустом месте. Ты же знаешь, я несколько месяцев бился над качеством звука. Старый микрофон шипел, фонил, подписчики жаловались. В этом бизнесе, понимаешь, контент — это всё. А звук — это половина контента. Нельзя выйти на серьёзный уровень с аппаратурой из прошлого века. Это как… как если бы хирург пытался оперировать ржавым ножом.
Он говорил ровным, менторским тоном, тщательно подбирая аналогии, которые, как ему казалось, должны были быть ей понятны. Он ходил по крошечной комнатке, осторожно переступая через провода и пустые банки из-под энергетиков, и в его фигуре было что-то от лектора, увлечённого собственным красноречием.
— Так вот. Мне подвернулся идеальный вариант. Этот микрофон, — он с нежностью погладил чёрный корпус, — его продавал парень, срочно уезжал, отдавал за полцены. Это была удача! Шанс, который выпадает раз в жизни. Нужны были деньги. Срочно. Я подумал, где их взять? И вспомнил про твой браслет.
Он остановился и посмотрел на неё, ожидая понимания, а может, даже восхищения его предприимчивостью. Анна молчала. Она просто смотрела на него, и её лицо было абсолютно непроницаемым. Она не слушала его оправданий. Она наблюдала. С холодной, отстранённой ясностью судебного медика, изучающего аномалию. Каждое его слово, каждая интонация, каждый жест лишь подтверждали диагноз, который давно зрел у неё внутри.
— Подумай сама, чисто логически, — продолжил он, не дождавшись ответа. — Сколько раз за последний год ты его надевала? Ноль. Он просто лежал мёртвым грузом в этой твоей шкатулке, пылился. Это был неработающий актив. Понимаешь? Мёртвый капитал. А я… я его инвестировал. Я вложил его в наше общее будущее.
Этот микрофон, — он снова любовно похлопал по нему, — это не игрушка. Это рабочий инструмент. Это станок, который скоро начнёт печатать деньги. Мой канал на грани прорыва, я это чувствую. Ещё пара месяцев, и на меня выйдут рекламодатели. Сначала мелкие, потом покрупнее. Через год мы будем говорить о совсем других суммах. Я куплю тебе тысячу таких браслетов, если захочешь. Любых. Хочешь — с бриллиантами.
Он улыбнулся. Широко, обезоруживающе. Улыбка будущего миллионера, который снисходительно прощает своей недальновидной подруге её сиюминутные страхи. В его мире всё было логично и просто. Он не украл. Он совершил выгодную сделку. Он не предал её доверие. Он проявил стратегическое мышление.
Анна слушала его и чувствовала, как последние остатки тепла в её душе превращаются в лёд. Он говорил о будущем, но всё, что она видела — это бесконечное, унылое настоящее. Её двойные смены, её руки, пахнущие спиртом, её вечный недосып. И он, визионер, парящий в облаках своих фантазий, оплаченных её реальной, физической усталостью. Он не видел браслет. Он видел только его денежный эквивалент. Он не видел её. Он видел лишь ресурс.
— Ты просто не веришь в меня, вот в чём проблема, — его тон стал обиженным. — Вместо того чтобы поддержать, порадоваться за меня, ты устраиваешь допрос из-за какой-то безделушки. Это всё для нас, Аня. Для нас! Скоро ты мне спасибо скажешь.
Анна рассмеялась.
Это был не тот смех, который рождается от радости или веселья. Он был тихим, почти беззвучным, вырвавшимся откуда-то из самой глубины её выжженного усталостью нутра. Сухой, страшный смех, от которого у Вадима по спине пробежал холодок.
Его заготовленная, уверенная улыбка сползла с лица, обнажив растерянность. Он ожидал слёз, упрёков, криков — чего угодно, но только не этого ледяного, обесценивающего всё веселья.
— Будущее? — она повторила его слово так, словно пробовала на вкус что-то прогорклое и ядовитое. Она сделала шаг вперёд, выйдя из тени дверного проёма в тусклый свет мониторов. — Ты говоришь о будущем, Вадик? Ты знаешь, каким было моё прошлое? Не далёкое, а то, что закончилось три часа назад. Я двенадцать часов пыталась откачать деда после инсульта. Его рвало кровью прямо мне на руки, а его жена сидела в коридоре и молилась шёпотом, глядя в одну точку.
А перед этим была женщина с ожогами, которая кричала так, что у меня до сих пор в ушах звенит. А ещё раньше — парень, которого привезли после ДТП, и я держала его за руку, пока он не умер, потому что его мама не успела доехать. Это — моя реальность, Вадик. Она пахнет потом, мочой и антисептиком. У неё вкус дешёвого кофе из автомата и привкус металла во рту от усталости.
Она говорила ровно, без надрыва. Её голос не дрожал, он обрёл твёрдость и вес, словно был отлит из стали. Каждое слово ложилось в мёртвую тишину комнаты, как тяжёлый камень. Вадим отступил на шаг, инстинктивно упираясь в край стола. Его мир, состоящий из пиксельных монстров, весёлых донатов и восторженных комментариев, трещал по швам под напором её беспощадной правды.
— А знаешь, каким было твоё прошлое? Пока я пыталась нащупать вену на сморщенной руке старика, ты выбирал лучший ракурс для веб-камеры. Пока я слушала хрипы умирающего, ты настраивал шумоподавление на своём новом микрофоне. Ты инвестировал, говоришь? Ты вложился в наше будущее?
Она подошла почти вплотную, и теперь он мог видеть в её глазах не просто усталость, а что-то гораздо более страшное — полное, абсолютное отсутствие иллюзий на его счёт.
— Я тяну две смены в больнице, чтобы оплатить наши счета, а ты, продав мой золотой браслет, купил новый микрофон для своих стримов, которые смотрят три калеки?! Ты не блогер, Вадик, ты – альфонс, сидящий на моей шее!
Последняя фраза прозвучала не громко, но так отчётливо, словно она выжгла её раскалённым железом на воздухе между ними. Она не обвиняла. Она ставила диагноз. Окончательный и обжалованию не подлежащий.
— Будущего, Вадик, у нас нет. Есть только моё настоящее, в котором я работаю как проклятая, и твоё, в котором ты играешь в успешного человека за мой счёт. И это была последняя капля моего терпения. Поэтому слушай внимательно, инвестор. Завтра. Не через неделю, не когда «канал выстрелит». Завтра. Ты встаёшь и идёшь искать работу. Любую. Грузчиком в магазине, дворником, курьером — мне плевать. Чтобы к вечеру у тебя на руках был подписанный трудовой договор. Или ты будешь стримить прямо с вокзала, собирая донаты на билет домой, к маме.
Она замолчала, давая ему осознать сказанное. А потом добавила с той же ледяной спокойной жестокостью:
— И если ты не вернёшь мой браслет… Если завтра его не будет лежать на моём трюмо в шкатулке… То поверь, я пойду и напишу на тебя заявление. За воровство. Потому что это не была наша общая вещь. Это был подарок моих родителей. А ты для меня теперь — чужой человек, который украл у меня последнее, что связывало меня с нормальной жизнью.
Вадим смотрел на неё, и на его лице медленно, как проступает проявитель на фотобумаге, отражалась вся гамма эмоций — от растерянности до уязвлённого негодования. Его мир, такой простой и понятный, где он был восходящей звездой, а она — надёжным, хоть и скучноватым тылом, только что был взорван изнутри. Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы снова запустить свою шарманку про инвестиции, про веру, про большое будущее, но слова застряли в горле. В её взгляде не было места для спора. Там была пустота операционной после того, как увозят тело.
Он молчал несколько долгих секунд. Потом его лицо приобрело привычное упрямое, почти детское выражение. Он обошёл её, демонстративно не глядя, подошёл к стене и с резким щелчком воткнул вилку обратно в розетку. Мониторы ожили, заливая комнату мертвенным синим светом. Системный блок загудел, возвращаясь к жизни. Вадим тяжело плюхнулся в своё кресло, спиной к ней, и надел наушники. Это был его ответ. Он не собирался никуда идти. Он выбирал свой выдуманный мир.
Анна осталась стоять в дверях, наблюдая за ним. Она не двигалась, не говорила ни слова. Она просто смотрела, как он кликает мышкой, открывая программы. Внутри неё больше не было ни гнева, ни обиды. Только холодное, отстранённое любопытство патологоанатома. Ей было интересно, какой будет его следующая агония.
И он не разочаровал. Через минуту она услышала его голос — бодрый, наигранно-весёлый, но теперь доносящийся не только из-за двери, но и из динамиков его колонок, которые он включил на полную громкость, чтобы слышала и она.
— И мы снова в эфире, бойцы! Прошу прощения за небольшой технический сбой, тут у нас были… скачки напряжения. Да, именно так. Но Влад-Дракула снова с вами! И знаете что? Пока мы были оффлайн, произошло кое-что важное. Мне тут выставили, так сказать, счёт.
Он сделал театральную паузу. Анна видела его затылок, то, как он покачивался в кресле, наслаждаясь своей маленькой местью.
— Так вот, хочу передать огромный привет и благодарность моему главному спонсору и инвестору! Спасибо тебе, дорогая, за этот потрясающий микрофон! — его голос сочился ядовитой сладостью. — Твой вклад в наше общее дело неоценим! Ребята, накидайте в чат огоньков для моей музы! Сегодня она немного не в духе, но мы-то с вами знаем, что за каждым великим мужчиной… ну, вы поняли. Она просто ещё не осознала масштабов нашего будущего успеха.
Он превращал её боль, её ультиматум, её унижение в дешёвый контент. Он выставлял её на посмешище перед своими тремя зрителями, делая из их трагедии фарс, жалкое шоу. И в этот момент Анна поняла. Поняла, что он не просто инфантильный мечтатель. Он был гнилым до самой сердцевины. И лечить это было бесполезно. Можно было только ампутировать.
Она молча вошла в комнату. Он увидел её отражение в тёмном экране второго монитора и на мгновение запнулся, но продолжил с ещё большим энтузиазмом:
— О, а вот и сама виновница торжества! Решила лично принять благодарности в прямом эфире!
Анна не смотрела на него. Она подошла к столу. Её движения были медленными, точными, лишёнными всякой суеты. Она взяла в руки тяжёлый, холодный корпус микрофона. Почувствовала его вес. Вес её преданных надежд и проданных воспоминаний. Вадим замолчал, с недоумением глядя на неё через плечо.
— Эй, ты чего? Поставь на место, он настроен!
Она не ответила. Она отсоединила от микрофона толстый XLR-кабель. Потом, не меняя выражения лица, взяла со стола его массивную металлическую кружку с черепом — подарок от одного из подписчиков. Она поставила микрофон на пол. И, подняв кружку, со всей силы, но без единого звука, опустила её на блестящую хромированную сетку.
Не было громкого звона. Только глухой, тошнотворный хруст. Сетка вдавилась внутрь, сминая тонкую мембрану. Она подняла кружку и ударила снова. И снова. И снова. Она не крушила всё вокруг. Она методично, с хирургической точностью уничтожала один-единственный предмет. Она превращала его рабочий инструмент, его мечту, его голос в груду бесполезного, искорёженного металла и пластика.
Вадим сидел в своём кресле, оцепенев. Он смотрел на то, как его будущее, купленное за её прошлое, превращается в мусор у его ног. В его наушниках, наверное, пищали сообщения в чате, но он их уже не слышал. Он видел только её спокойное лицо и руку, методично поднимающую и опускающую тяжёлую кружку.
Когда всё было кончено, Анна бросила погнутую кружку рядом с останками микрофона. Она выпрямилась, обвела взглядом комнату, ставшую мавзолеем его несбывшихся надежд, повернулась и молча вышла. Не сказав больше ни слова. Они были не нужны. Всё уже было сказано этим последним, безмолвным актом окончательного разрушения…
