– Ты уверена, что ему это пойдет?
Голос Тамары Игоревны, тихий и ровный, без малейшего нажима, прозвучал за спиной Ани так неожиданно, что она вздрогнула и едва не выронила рубашку из тонкого льна. Она стояла перед открытым шкафом, выбирая Глебу одежду для завтрашней поездки за город.
– Думаю, да, – Аня постаралась, чтобы ее собственный голос звучал так же спокойно. – Лен, светло-голубой цвет. Ему хорошо в таком.
Свекровь подошла ближе. От нее пахло дорогими духами с горьковатой ноткой и чем-то еще, неуловимо-тревожным, как запах озона перед грозой. Тамара Игоревна была невысокой, очень худой женщиной с неизменно прямой спиной и короткой стрижкой седых, почти белых волос. Она никогда не повышала голоса и не говорила прямо ничего обидного. Ее оружием было сомнение.
– Глебушка не любит лен, – мягко произнесла она, касаясь ткани кончиками пальцев. Ее руки, сухие, с выступающими косточками, всегда были ухожены, с безупречным нюдовым маникюром. – Он мнется. А Глеб с детства терпеть не может мятую одежду. Помнишь, Глебушка, как ты в первом классе отказался идти на линейку, потому что я тебе стрелки на брюках неидеально загладила?
Глеб, сидевший в кресле с ноутбуком, оторвал взгляд от экрана и улыбнулся.
– Мам, ну ты вспомнишь тоже. Мне семь лет было.
– Память на привычки и характер у меня хорошая, – Тамара Игоревна с легкой улыбкой посмотрела на Аню. – Возьми ему лучше ту, в полоску. Хлопок с эластаном. Она и сидит лучше, и не так капризна.
Аня молча убрала льняную рубашку и достала ту, на которую указала свекровь. Она купила обе на прошлой неделе. Голубую – потому что ей нравилось, как она оттеняет глаза Глеба. В полоску – потому что знала, что такую одобрит Тамара Игоревна. Практичную, немаркую, «некапризную».
Они были женаты с Глебом полтора года. Жили отдельно, в просторной квартире, которую Аня с любовью обставляла. Но эта отдельность была иллюзией. Тамара Игоревна незримо присутствовала всегда. Она не приходила без звонка, не лезла в кастрюли и не критиковала уборку. Она делала хуже. Она оплетала их жизнь тонкой, почти невидимой паутиной своей «заботы», центром которой был Глеб.
Она звонила сыну каждое утро ровно в восемь, «чтобы пожелать хорошего дня», и каждый вечер ровно в десять, «чтобы узнать, как дела». Она привозила контейнеры с едой – не потому, что Аня плохо готовит, о нет, а потому, что «это Глебушкины любимые котлеты по моему рецепту, он их с детства обожает» или «этот бульон ему сейчас полезен, у него с желудком всегда были нюансы».
Аня пыталась говорить с Глебом.
– Глеб, я тоже могу сварить бульон. И котлеты.
– Ань, ну что ты начинаешь? – устало отвечал он, не отрываясь от своих чертежей (он работал архитектором). – Мама просто хочет помочь. Она любит нас. Неужели тебе трудно принять от нее еду?
«Она любит тебя, – хотелось крикнуть Ане. – А я – просто приложение к тебе, которое нужно немного потерпеть и вежливо поправлять».
Но она молчала. Потому что любая ее претензия в глазах Глеба выглядела бы как каприз, как неблагодарность. Как она могла объяснить ему, что чувствует себя самозванкой в собственной жизни? Что каждый раз, когда Тамара Игоревна говорит «мы с Глебушкой решили» или «мы с Глебушкой думаем», она чувствует, как ее стирают из картины их жизни, как ластиком.
Самым сложным был вопрос здоровья. Глеб иногда страдал от мигреней. Аня находила информацию о врачах, предлагала новые методы профилактики. Но Тамара Игоревна действовала на опережение.
– Глебушка, я записала тебя к Игорю Марковичу, помнишь, он еще папу нашего лечил? Это светило. Прием в среду, в три. Я отпрошусь с работы, заеду за тобой.
– Мам, я сам доеду. И Аня со мной может, – пытался возражать Глеб.
– Анечка же работает, зачем ее дергать? А мне по пути. Все уже решено, сынок. Игорь Маркович – лучший. Он тебя на ноги поставит.
И Глеб ехал. А Аня оставалась дома, чувствуя себя полной идиоткой со своими распечатками статей о мигренях. Против «светила, который лечил еще папу», ее аргументы были пылью.
Однажды вечером, когда они остались вдвоем, Аня решилась на отчаянный шаг.
– Глеб, давай уедем на месяц? Куда-нибудь далеко. В Азию. Или в Латинскую Америку. Только ты и я. Без телефонов, без работы. Перезагрузимся.
Глеб посмотрел на нее с удивлением.
– На месяц? Ань, ты серьезно? У меня сдача объекта через два месяца. И мама… она же будет волноваться до смерти.
– Она будет звонить тебе каждый день, даже из Перу, ты же знаешь, – горько усмехнулась Аня. – Глеб, я не могу так больше. Я чувствую себя… лишней.
Он отложил ноутбук, подошел и обнял ее. Сильно, крепко, как умел только он.
– Глупенькая моя. Какая же ты лишняя? Ты – моя жена. Самое главное, что у меня есть. Просто мама… у нее кроме меня никого нет после смерти отца. Она так привыкла обо мне заботиться. Это пройдет. Она привыкнет, что теперь у меня есть ты.
– Не привыкнет, – прошептала Аня ему в плечо. – Она не уступает территорию. Она ведет партизанскую войну, а я в ней даже не противник. Я просто… местность, на которой разворачиваются боевые действия за тебя.
Глеб вздохнул.
– Ты все усложняешь. Очень усложняешь. Ладно, давай в отпуск. Не на месяц, конечно, но на две недели – вполне. Я поговорю с начальством.
Аня обрадовалась. Это была маленькая, но победа. Она начала смотреть отели на побережье, мечтать о море, о солнце, о вечерах, когда они будут принадлежать только друг другу. Она уже представляла, как они будут гулять по узким улочкам какого-нибудь южного городка, есть фрукты и забывать обо всем на свете.
Через неделю Глеб вернулся с работы необычно воодушевленный.
– Ань, у меня сюрприз! Я все устроил с отпуском!
– Да? – обрадовалась она. – И куда мы летим? Я тут нашла потрясающий отельчик…
– Еще лучше! – Глеб сиял. – Помнишь, мама рассказывала про санаторий в предгорьях, куда они с отцом ездили? И меня в детстве возили. Там невероятный воздух, минеральная вода, сосновый бор…
Аня замерла. Холод медленно пополз по спине.
– Какой санаторий? Глеб, мы же говорили о море.
– Ну, море – это банально, – он немного сник, видя ее реакцию. – А тут – и отдых, и здоровье. Мама сегодня позвонила, сказала, что там случайно освободился люкс на две недели, как раз на наши даты. Она его сразу забронировала для нас. Это такая удача! Говорит, туда за полгода записываются. Она даже предоплату внесла. Подарок нам.
Аня смотрела на него и не могла произнести ни слова. Все ее мечты о солнце, море и уединении рассыпались в прах. Вместо этого ей предлагали сосновый бор, минеральную воду и, самое главное, – прошлое. Прошлое Глеба, в котором ее не было. Место, пропитанное воспоминаниями о его детстве, о его родителях. Еще один бастион, который ей никогда не взять.
– Это… это ее подарок? – тихо переспросила она.
– Да! Разве не здорово? – Глеб все еще не понимал масштаба катастрофы. – Мы и отдохнем, и маме будет спокойно, что я под присмотром врачей, подлечу свои мигрени.
– Под ее присмотром, – поправила Аня. Голос ее был глухим.
– Ань, ну не начинай. Какая разница? Главное – результат. Мы будем вместе.
– Мы не будем вместе, Глеб. С нами снова будет твоя мама. Ее забота, ее воспоминания, ее выбор. Там каждый камень будет кричать о том, как вам было хорошо без меня.
– Ты несешь какую-то чушь! – начал злиться он. – Тебе делают добро, а ты… Ты просто неблагодарная! Мама старалась, нашла вариант, заплатила свои деньги!
– Мне не нужны ее деньги! – вскрикнула Аня. – Мне нужен ты! Ты, а не сын своей мамы! Я хотела выбрать отель с тобой! Я хотела наше общее воспоминание, а не экскурсию по местам твоей боевой славы!
Они впервые так сильно поссорились. Глеб кричал, что она эгоистка и не ценит его мать. Аня кричала, что он маменькин сынок и никогда не повзрослеет. В конце концов, он хлопнул дверью и ушел. Аня знала куда – к маме. Жаловаться на неблагодарную жену.
Она осталась одна посреди квартиры. Той самой, которую она обставляла с такой любовью. Сейчас она казалась ей чужой и холодной, как гостиничный номер. Она подошла к шкафу, открыла его и посмотрела на голубую льняную рубашку. Взяла ее в руки. Ткань была прохладной и приятной на ощупь. Она представила, как Глеб надел бы ее. И тут же в голове возник тихий голос Тамары Игоревны: «Глебушка не любит лен».
В этот момент Аня поняла, что проиграла. Проиграла не Тамаре Игоревне. Она проиграла Глебу. Его неспособности или нежеланию провести границу. Его комфорту в этом уютном коконе материнской любви, где за него все решают, все продумывают, все одобряют.
Глеб вернулся через два часа. Потрепанный, но уже спокойный. Видимо, мама провела с ним сеанс своей тихой, умиротворяющей терапии.
– Прости, – сказал он, подходя к ней. – Я был неправ. Перенервничал. Давай не будем ссориться из-за ерунды. Ну, санаторий. Ну, не море. Какая разница, где быть вдвоем?
– Огромная, – тихо ответила Аня. Она больше не плакала. Внутри была звенящая пустота. – Поезжай один. Или с мамой.
– Ты сейчас серьезно? – он отстранился и посмотрел на нее. – Из-за какого-то санатория ты готова все разрушить?
– Дело не в санатории, Глеб. Ты сам это знаешь. Это просто последняя капля.
Она пошла в спальню и достала с антресолей чемодан.
– Что ты делаешь? – его голос дрогнул.
– Я ухожу, Глеб. Я устала бороться за мужчину с его матерью. Это унизительно и бессмысленно. Особенно когда он сам не хочет, чтобы за него боролись.
– Но я люблю тебя!
– Я знаю, – Аня остановилась с парой платьев в руках. – Ты любишь. Но ты не готов быть мужем. Ты так и остался сыном. Заботливым, любящим, хорошим. Наверное, лучшим. Но мужем ты так и не стал. А я хочу быть женой, а не сожительницей сына твоей мамы.
Она собирала вещи методично и молча. Глеб сидел на краю кровати, обхватив голову руками. Он не понимал. Искренне не понимал. Для него все это было какой-то женской блажью, капризом, драмой на пустом месте. Он не видел той медленной, ежедневной эрозии, которая разрушала их брак, разрушала ее личность. Он видел только конкретный поступок: его мама подарила путевку, а жена устроила скандал.
Когда Аня уже стояла в дверях с чемоданом, он поднял на нее глаза. В них была обида и недоумение.
– И куда ты пойдешь?
– К подруге. Потом сниму что-нибудь. Не волнуйся, я справлюсь.
Она не стала говорить «прощай». Она просто закрыла за собой дверь. В лифте, зеркальные стены которого отражали ее бледное лицо и одинокую фигуру с чемоданом, она впервые за весь вечер позволила себе заплакать. Но это были не слезы отчаяния. Это были слезы облегчения. Как будто с плеч свалился невидимый, но невероятно тяжелый груз…
Прошло полгода. Аня снимала небольшую, но уютную студию на окраине города. Она много работала, встречалась с подругами, начала ходить на танцы. Жизнь потихоньку налаживалась, входила в новую, свою собственную колею. Иногда по вечерам накатывала тоска. Она вспоминала смех Глеба, его объятия, то, как он морщил нос, когда концентрировался на чертеже. Она скучала по нему. Но она не скучала по той жизни.
Однажды в субботу она зашла в большой торговый центр, чтобы купить себе новые кроссовки для танцев. Бродя между стеллажами, она вдруг замерла. В нескольких метрах от нее стоял Глеб. А рядом с ним – Тамара Игоревна. Они выбирали ему куртку.
Глеб держал перед собой две модели – одну темно-синюю, практичную, другую – яркую, горчичного цвета. Он с сомнением смотрел на себя в зеркало в горчичной. Аня видела, как загорелись его глаза – цвет ему определенно шел.
– Мне кажется, эта интереснее, – сказал он, скорее утверждая, чем спрашивая.
Тамара Игоревна подошла, поправила на нем воротник. Ее движения были плавными и уверенными.
– Глебушка, этот цвет слишком кричащий. И непрактичный. Любое пятнышко будет видно. А синий – классика. Он ко всему подойдет. И он тебя стройнит.
Она сняла с него горчичную куртку и повесила обратно на кронштейн. Затем сняла с другого кронштейна синюю и протянула ему.
– Примерь-ка. Вот. Совсем другое дело. Солидно.
Глеб посмотрел на себя в зеркало. Огонек в его глазах погас. Он пожал плечами.
– Наверное, ты права, мам.
Аня отвернулась и быстро пошла к выходу, забыв про кроссовки. Сердце колотилось где-то в горле. Она не чувствовала ни злости, ни обиды. Только глухую, всепоглощающую жалость. И к нему, покорно принимающему чужой выбор. И к себе – той, которая так отчаянно пыталась научить его выбирать самому.
Она вышла на улицу. Моросил мелкий осенний дождь. Аня подняла лицо к небу, подставляя его холодным каплям. Она сделала глубокий вдох. Воздух был влажным и чистым. И впервые за долгое время ей показалось, что она дышит полной грудью. Она свободна. Эта свобода была горькой, выстраданной, но она была настоящей. И где-то там, в стерильном мире правильных решений и практичных курток, остался Глеб. Хороший сын. Наверное, даже лучший.
