— Ань, вставай. Там у мамы трубы надо покрасить, я краску купил, — голос Кирилла, бодрый и до противного деловитый, ворвался в утреннюю тишину спальни. Он стоял в дверях, уже одетый в джинсы и футболку, источая запах геля для душа и самодовольства. В его руке покачивалась связка ключей, будто он был прорабом, отдающим распоряжения бригаде, а не мужем, обращающимся к жене.
Анна не ответила. Она просто открыла глаза и посмотрела в потолок. Это был уже десятый раз за неполный месяц, который начинался не с запаха кофе или совместных планов, а с очередного задания из «штаба», в который превратилась их квартира. «Штабом по предпродажной подготовке» двушки Галины Ивановны. Проект, который Кирилл с энтузиазмом взвалил на её, Аннины, плечи.
Она медленно, с какой-то отстранённой грацией, откинула одеяло. Никакой спешки, никакой суеты. Её движения были выверенными и точными, как у человека, который принял решение и теперь просто следует внутреннему сценарию. Она молча прошла мимо мужа, который проводил её недоумевающим взглядом, и скрылась в ванной. Кирилл пожал плечами и проследовал на кухню, предвкушая свой законный отдых. Он уже мысленно договаривался с друзьями о встрече, пока его безотказная жена будет вдыхать пары краски ради общего, как он считал, блага.
Когда Анна зашла на кухню, Кирилл уже развалился на диванчике с телефоном в руках. На столе стояла банка с едко-белой краской и новая кисть в целлофановой упаковке. Наглядное пособие к её сегодняшнему дню. Анна проигнорировала и его, и краску. Она достала из шкафчика свою любимую чашку, засыпала в кофемашину зёрна и запустила программу. Комнату наполнил густой, терпкий аромат свежесваренного эспрессо.
— Ты чего копаешься? — не отрывая взгляда от экрана, лениво протянул Кирилл. — Мама уже ждёт. Я ей сказал, что ты с утра приедешь.
Анна взяла чашку, сделала небольшой глоток, наслаждаясь горьким, обжигающим вкусом. Она поставила чашку на столешницу и только после этого повернулась к мужу. Её лицо было абсолютно спокойным, даже умиротворённым. И это спокойствие было страшнее любого крика.
— Кирилл, — её голос был ровным и тихим, но он прорезал утреннюю тишину, как скальпель.
Кирилл оторвался от телефона и посмотрел на неё. Во взгляде жены было что-то новое, стальное, чего он раньше не видел.
— Что?
— Я вообще-то твоя жена, а не личная помощница твоей матери! Если ещё хоть раз отправишь меня к ней, и этот брак закончится так же, как и твоя жизнь в моей квартире!
Кирилл замер. Он смотрел на неё, и его мозг отказывался обрабатывать услышанное. Это было похоже на сбой в программе. Он ожидал чего угодно: уговоров, усталых вздохов, может быть, даже мелкой ссоры, но не этого холодного, отточенного ультиматума.
— Ты… ты совсем что ли? — наконец выдавил он, откладывая телефон. Его лицо начало медленно наливаться краской. — Совести у тебя нет! Ты не уважаешь мою мать! Мы же для неё стараемся, для нашей семьи!
Анна сделала ещё один глоток кофе. Она не повышала голоса, не вступала в перепалку. Она просто наблюдала за ним, как учёный наблюдает за реакцией химических элементов в пробирке.
— Это ты стараешься? — она слегка приподняла бровь. — Отдирать обои, пропитанные десятилетиями чужой жизни, — старалась я. Выносить мешки с хламом с антресолей, пока ты «решал вопросы» с друзьями, — старалась я. Мыть окна, которые не видели тряпки со времён первой Олимпиады, — тоже я. А ты, Кирилл, в это время лежал вот на этом самом диване и отдыхал. Твоё «старание» заключалось в том, чтобы купить краску и разбудить меня пораньше.
Она допила кофе, ополоснула чашку и поставила её на сушилку. Каждое её движение было демонстративно спокойным. Затем она посмотрела на часы на стене.
— У тебя есть два часа. Можешь потратить их на то, чтобы поехать к маме и начать красить трубы. А можешь — на то, чтобы найти себе другое место для жизни. Время пошло.
С этими словами она вышла из кухни, прошла в гостиную, села в своё любимое кресло у окна и открыла книгу, которую не могла дочитать уже полгода. Всем своим видом она показывала, что диалог завершён. Для неё его больше не существовало в этой комнате.
Кирилл подскочил с дивана. Его лицо побагровело. Он открыл рот, чтобы выплеснуть поток обвинений в эгоизме, неблагодарности и чёрствости. Он хотел кричать, доказывать свою правоту, но, наткнувшись на её ледяной, абсолютно отрешённый взгляд, устремлённый в книгу, он заткнулся на полуслове. Он вдруг понял, что кричать будет в пустоту. Она возвела между ними стену, и эта стена была прочнее бетона. В бессильной ярости он схватил с вешалки куртку, сунул ноги в кроссовки и вылетел из квартиры. Он должен был показать ей, кто здесь главный. Он должен был вернуться с подкреплением.
Запах старой квартиры ударил в нос, как только Кирилл провернул ключ в замке. Это была густая, невыветриваемая смесь пыли, высохшего дерева и чего-то неуловимо аптечного. Запах его детства и, как он теперь понимал, источник его нынешних проблем. Галина Ивановна встретила его в коридоре, уже в своём неизменном домашнем халате в мелкий цветочек, но с идеально уложенными для субботнего утра волосами. Её взгляд был острым, оценивающим. Она сканировала сына, мгновенно считывая его состояние.
— Что случилось? На тебе лица нет, — сказала она вместо приветствия, пропуская его внутрь.
Кирилл прошёл на кухню, заваленную стопками старых газет и какими-то банками, и тяжело опустился на табуретку, которая скрипнула под его весом. Он не приехал сюда работать. Он приехал в свой главный штаб, к своему единственному настоящему союзнику.
— Она отказалась, — выдохнул он, глядя на облезлый линолеум. — Представляешь? Просто отказалась ехать. Устроила мне сцену.
Галина Ивановна молча поставила на плиту чайник. Она не суетилась, не ахала. Она действовала как опытный следователь, который даёт подозреваемому выговориться, чтобы потом сложить из его слов общую картину. Она налила в чашку воды из фильтра, плеснула заварки и пододвинула её сыну.
— Рассказывай по порядку, — её голос был спокойным, но в этой спокойствии чувствовалась сталь.
И Кирилл начал рассказывать. В его версии событий он был героем, который заботится о матери и будущем семьи, а Анна — взбунтовавшейся эгоисткой, которая не ценит его усилий. Он красочно описал, как купил краску, как вежливо её разбудил, как она встретила его заботу ледяным молчанием и несправедливым ультиматумом. Он, разумеется, умолчал о том, что за последний месяц не поднял и пальца, чтобы помочь, и что все грязные работы выполняла исключительно его жена. В его мире эти детали были несущественны. Главным был факт её бунта.
— Сказала, что ты моя мать, а не её, и что она тебе не помощница, — с горечью закончил он. — И что если я её ещё раз попрошу, она меня из своей квартиры выставит. Из своей! Понимаешь?
Галина Ивановна отпила из своей чашки. Чайник на плите начал тихо посвистывать. Она смотрела куда-то в стену, на которой угадывались контуры давно снятого календаря. Её лицо не выражало ни гнева, ни обиды. Оно выражало глубокую задумчивость стратега, оценивающего изменившуюся обстановку на поле боя.
— Понятно, — наконец произнесла она, и это слово прозвучало весомее, чем любая гневная тирада. — Это она не тебе отказала, сынок. Это она мне моё место указала. Мол, я тут со своей квартирой и своими трубами не вовремя влезла в её счастливую жизнь.
Она мастерски сместила акцент. Теперь это была не ссора мужа и жены из-за бытовых обязанностей. Это был личный выпад Анны против неё, Галины Ивановны. Кирилл тут же подхватил эту мысль. Ему стало легче. Теперь он не просто муж, чьи указания проигнорировали, а сын, защищающий честь оскорблённой матери.
— Я ей так и сказал! Что она тебя не уважает! А она сидит, книжку читает, будто меня нет! — его голос снова начал набирать силу.
— Конечно, ты прав, — мягко, но уверенно сказала Галина Ивановна. Она встала и выключила чайник. — Только кричать на неё бесполезно. Она этого и ждёт. Чтобы ты выглядел истеричным дураком, а она — спокойной и рассудительной королевой. Тут по-другому надо действовать.
Она посмотрела на сына в упор. В её глазах не было материнской жалости. В них был холодный расчёт. Продажа этой квартиры была её целью, её проектом по улучшению собственной жизни. Анна из полезного инструмента превратилась в препятствие. А препятствия нужно устранять.
— Мы поедем к ней. Сейчас, — решила она. — Вместе. И поговорим.
Кирилл растерянно моргнул.
— Зачем? Она же…
— А затем, что одно дело — говорить это тебе, наедине, в своей квартире. А другое дело — сказать это мне в лицо. В присутствии собственного мужа. Посмотрим, хватит ли у неё на это наглости.
В её плане была безупречная, жестокая логика. Они явятся вдвоём. Единым фронтом. Она — в роли несправедливо обиженной пожилой женщины. Он — в роли её верного защитника. Они загонят Анну в угол не криком, а самим фактом своего совместного присутствия.
Кирилл почувствовал прилив сил. Туман растерянности в его голове рассеялся, сменившись предвкушением справедливого возмездия. Он больше не был один. У него был командир, и у них был план. Он выпрямил спину.
— Поехали, — твёрдо сказал он.
Галина Ивановна кивнула и неторопливо направилась в комнату, чтобы сменить свой домашний халат на боевое облачение — строгое платье и кардиган. Она готовилась не к примирению. Она готовилась к вторжению.
Звонок в дверь прозвучал ровно через час и двадцать минут. Резкий, требовательный, он был рассчитан на то, чтобы заставить вздрогнуть, забеспокоиться, броситься открывать. Анна не вздрогнула. Она дочитала страницу до конца, аккуратно вложила в книгу закладку и положила её на подлокотник кресла. Она знала, кто там. И знала, что он будет не один. Эта предсказуемость лишала их визит всякого элемента неожиданности, превращая его из драмы в заранее отрепетированный, хоть и довольно паршивый, спектакль.
Она не спеша подошла к двери и посмотрела в глазок. Как и ожидалось, рядом с побагровевшим от праведного гнева лицом Кирилла маячило строгое, поджатое лицо Галины Ивановны. Она была в своём лучшем «боевом» платье тёмно-вишнёвого цвета и смотрела прямо перед собой, словно позируя для портрета скорбящей, но несгибаемой матери. Анна беззвучно повернула ручку замка и открыла дверь.
Она не сказала ни слова. Просто отступила вглубь прихожей, давая им войти. Этот жест молчаливого приглашения обезоруживал больше, чем любой враждебный окрик. Кирилл шагнул внутрь первым, с видом хозяина, возвращающегося навести порядок. За ним, с достоинством оскорблённой герцогини, проследовала Галина Ивановна. Анна плавно, без хлопка, закрыла за ними дверь. Ловушка захлопнулась. Только они этого ещё не понимали.
— Здравствуй, Анечка, — начала Галина Ивановна, едва они оказались в гостиной. Её голос был пропитан тщательно откалиброванной смесью сочувствия и укора. Она окинула Анну взглядом с головы до ног. — Что-то ты выглядишь неважно. Устала, наверное. Мы с Кирюшей за тебя переживаем.
Это был первый выстрел. Заход с фланга. Попытка выставить Анну нездоровой, уставшей, а значит, и не вполне адекватной в своих решениях. Кирилл тут же поддакнул, скрестив руки на груди.
— Я же говорил, что ты себя загоняешь. Вот, мама приехала тебя поддержать. А ты…
Анна перевела на свекровь свой спокойный, ясный взгляд. Вся её поза выражала невозмутимость. Она не собиралась ни оправдываться, ни защищаться.
— Я в порядке, Галина Ивановна. Спасибо за беспокойство.
Два простых слова, произнесённые ровным тоном, свели на нет всю их домашнюю заготовку. Они ждали оправданий, жалоб, эмоций. Они не получили ничего. Галина Ивановна на мгновение сбилась, но тут же нашла новый вектор атаки.
— Мы ведь как думали… что это наше общее дело, — она обвела рукой комнату, будто включая её в свою риторику. — Помочь мне, пожилой женщине, всё сделать. Всё-таки квартира — это и ваше будущее с Кириллом. Чтобы у вас всё было хорошо. А ты так… будто мы тебя заставляем.
Это был удар посильнее. Обвинение в неблагодарности и недальновидности, завёрнутое в обёртку заботы о «будущем семьи». Кирилл снова включился, почувствовав, что мать нащупала слабое место.
— Да! Мы же не для чужих людей стараемся! Это моя мама! Ты должна понимать, что…
— Общее дело, — прервала его Анна, не повышая голоса, но каждое её слово падало в тишину комнаты, как камень. Она посмотрела сначала на свекровь, а потом в упор на мужа. — Это общее дело, в котором разбирать завалы тридцатилетней давности, дышать пылью и отмывать въевшуюся грязь почему-то достаётся только мне. А твоя часть «общего дела», Кирилл, заключается в том, чтобы лежать на диване и периодически спрашивать, почему я так медленно работаю.
Кирилл вспыхнул. Это был прямой удар, без заходов и намёков. Правда, сказанная вслух, перед матерью.
— Ты… ты будешь разговаривать с моей матерью уважительно! — закричал он, переходя на единственный доступный ему аргумент — громкость.
Тут Галина Ивановна поняла, что план даёт сбой. Прямая конфронтация явно была проигрышной. Она применила тяжёлую артиллерию — образ мученицы. Она тяжело вздохнула, приложив руку к груди.
— Не надо, Кирюша, не кричи. Я всё поняла. Видимо, я вам мешаю со своими проблемами. Я же не прошу многого… думала, хоть сын с невесткой помогут. Раз уж я одна осталась. Ну ничего, я сама. Попрошу соседей, заплачу кому-нибудь… не буду вам жизнь портить.
Это был виртуозный ход, рассчитанный на то, чтобы вызвать у Анны чувство вины, а в Кирилле разжечь ярость защитника. И он сработал. Наполовину. Кирилл повернулся к Анне, его лицо исказилось от злости.
— Ты слышала? Ты довольна? Довела мать!
Но Анна смотрела только на него. Она полностью игнорировала спектакль, разыгранный Галиной Ивановной. Её спокойствие превратилось в лёд.
— Я тебе дала два часа, Кирилл. Один час и сорок минут назад. У тебя осталось двадцать минут. Можешь потратить их на крик. А можешь начать собирать свои вещи. Выбор за тобой.
Слова Анны, произнесённые без тени эмоций, упали в центр комнаты и взорвались оглушительной тишиной. Кирилл смотрел на жену, и его мозг лихорадочно пытался найти в её лице хоть какой-то признак блефа, шутки, женского каприза. Он не находил ничего. Перед ним стояла абсолютно чужая женщина, которая только что вынесла ему приговор.
— Двадцать минут? — переспросил он, и в его голосе прозвучало искреннее недоумение, будто она предложила ему полететь на Луну. — Ты мне, в моём доме, ставишь время?
И тут маска благородной скорби слетела с лица Галины Ивановны. Поняв, что её тонкие манипуляции разбились о гранитное спокойствие невестки, она перешла в прямую атаку. Её голос, до этого мягкий и вкрадчивый, приобрёл резкие, визгливые нотки.
— Да кто ты такая, чтобы ему указывать? Приживалка! Взял тебя с одним чемоданом, в свою семью привёл, а ты ему условия ставишь? Я всегда знала, что ты пустышка, Аня. Красивая обёртка, а внутри — ничего. Ни тепла от тебя, ни уюта, ни уважения к старшим. Только гонор и эгоизм.
— Ага, он меня взял с одним чемоданом в мою же квартиру, да? — невесело усмехнулась Аня.
— Какая разница? Главное ведь — семья! А ты и этого не можешь построить! Эгоистка!
Она наступала, сокращая дистанцию, пытаясь пробить броню Анны своими словами, как тараном. Кирилл, получив такую мощную поддержку, тут же воспрял духом. Он больше не был один против неё, теперь они были вдвоём.
— Слышишь? Мама правду говорит! Ты никогда нас не ценила! Думала только о себе! Я на двух работах вкалывал, чтобы у тебя всё было, а ты не можешь моей матери помочь несчастные трубы покрасить! Неблагодарная!
Их голоса сплетались в один разноголосый хор обвинений. Они ходили по комнате, жестикулировали, выплёскивали всё, что копилось годами: мелкие обиды, невысказанные претензии, скрытую зависть. Они метали в неё словами, как камнями, ожидая, что она сломается, заплачет, начнёт кричать в ответ. Но Анна стояла неподвижно, как статуя. Она не отвечала. Она даже не смотрела на них. Её взгляд был прикован к большой секундной стрелке на настенных часах, которая неумолимо отсчитывала последние мгновения их совместной жизни.
Каждое их слово лишь подтверждало правильность её решения. Она смотрела на этого кричащего, брызжущего слюной мужчину и не узнавала в нём того Кирилла, за которого когда-то выходила замуж. Она видела лишь капризного, избалованного сына своей матери, который пришёл в ярость от того, что его игрушку отказались слушаться. А рядом с ним стояла его создательница, дирижёр этого уродливого оркестра, с лицом, искажённым злобой.
Секундная стрелка завершила свой последний круг. Время вышло.
Анна медленно, с какой-то пугающей плавностью, повернулась. Она молча прошла мимо них, оцепеневших от её внезапного движения, к входной двери. Она не дёрнула ручку, не рванула её на себя. Она просто повернула её и широко распахнула дверь, открывая им путь на лестничную клетку. А затем встала рядом, прислонившись к косяку. Её поза была воплощением спокойного, непреклонного изгнания. Она не сказала ни слова. Она просто ждала.
Кирилл и Галина Ивановна замолчали на полуслове. Открытая дверь была красноречивее любых слов. Это был конец. Окончательный и бесповоротный.
— Ты… ты что делаешь? — пролепетал Кирилл. В его голосе уже не было гнева, только растерянность. Он всё ещё не мог поверить в реальность происходящего.
— Думаешь, мы уйдём? — с вызовом бросила Галина Ивановна, хотя её уверенность заметно поблекла.
Анна не ответила. Она просто смотрела на сына своей свекрови. И в её взгляде он наконец прочёл свой приговор. Он понял, что это не ссора. Это ампутация.
— Ты пожалеешь об этом! — выкрикнул он, хватая мать под руку. Ему нужно было сохранить лицо, уйти с высоко поднятой головой, пусть даже это было жалкое подобие достоинства. — Ты ещё сама приползёшь! Я вернусь, когда ты остынешь!
Он потащил мать за собой, через порог. Уже стоя на площадке, он обернулся, чтобы бросить последнюю, самую ядовитую фразу, но не успел.
Дверь закрылась. Не громко, без хлопка. Просто и неотвратимо. Щёлкнул один замок. Затем послышался глухой, тяжёлый стук — это вошёл в паз массивный ригель верхнего замка. На мгновение воцарилась тишина. А потом с той стороны двери раздался новый звук. Тонкий, пронзительный визг металла, вгрызающегося в металл. Это был звук работающей дрели.
Кирилл замер, прислушиваясь. Он понял не сразу. А когда понял, холод пробежал по его спине. Она не просто запиралась. Она высверливала сердцевину замка изнутри. Она не просто лишала его возможности войти сегодня вечером. Она физически уничтожала саму возможность того, что его ключ когда-либо снова подойдёт к этой двери. Это была не истерика. Это была казнь. Холодная, методичная и абсолютно жестокая в своей окончательности…
