— Открыто…
Слово сорвалось с губ Клавдии Петровны тихим, вымороженным шёпотом. Оно повисло в затхлом воздухе лестничной площадки, где смешивались запахи хлорки и вчерашнего борща от соседей. Ключ в её руке, так и не коснувшийся замка, показался вдруг ненужным и тяжёлым. Двадцать четыре часа на ногах, в душной каморке вахтёра, где единственным развлечением был гул старого холодильника и скрип входной двери, вытянули из неё все силы. Но это короткое слово и распахнутая настежь дверь влили в её вены нечто иное — холодную, злую энергию, которая заставила выпрямить ноющую спину.
Ещё до того, как она переступила порог, в нос ударил густой, тошнотворный смрад. Коктейль из дешёвого табака, прокисшего пива и острого запаха перегара, который, казалось, въелся в сами обои. Она вошла, и мир её маленькой, вычищенной до скрипа двухкомнатной квартиры рухнул. Кухня, её святая святых, была похожа на поле боя после капитуляции пьяной армии. В раковине громоздилась гора грязной посуды, залитая чем-то бурым, с плавающими окурками. На столе, среди пустых бутылок и скомканных пачек из-под чипсов, в луже чего-то липкого лежал кусок колбасы. Пол был усеян крошками, а у самого холодильника кто-то раздавил ногой салат, превратив его в зелёно-белое месиво, уже начавшее прилипать к линолеуму.
Она прошла в гостиную. Здесь было не лучше. Диван, который она ещё позавчера оттирала щёткой, был заляпан, на подлокотнике кто-то оставил жирное пятно. Пепельница, переполненная до краёв, была опрокинута прямо на ковёр. Клавдия Петровна механически наклонилась и подняла окурок, брезгливо держа его двумя пальцами. Единственным островком порядка в этом хаосе была дверь в её собственную спальню. Плотно закрытая. Они не посмели. Это была не дань уважения. Это было признание чужой территории, на которую им было просто наплевать, пока существовала своя.
Клавдия Петровна не стала кричать. Не стала врываться в их комнату и стаскивать их с кровати. Крик был бы проявлением слабости, эмоцией. А она сейчас не чувствовала ничего, кроме ледяной, кристаллической ясности. Она молча прошла на кухню, отодвинула ногой пустую бутылку, открыла шкафчик под раковиной и достала оттуда два самых больших и плотных мусорных мешка. Чёрных, как её мысли. С этими мешками в руках она направилась к их двери и без стука толкнула её.
Комната была погружена в полумрак. Воздух здесь был ещё тяжелее, спертый от нехватки кислорода и человеческих испарений. На широкой кровати, запутавшись в сбитом в комок одеяле, спали её сын Костя и его жена Юля. Их лица были одутловатыми, рты приоткрыты. Они спали сном праведников, которым не нужно было вставать в шесть утра и ехать на другой конец города, чтобы сутки смотреть в лицо чужим людям. Клавдия Петровна окинула взглядом комнату. На стуле валялась гора их одежды. На туалетном столике в беспорядке громоздились Юлины баночки и тюбики. На полу у кровати стоял ноутбук, их главное сокровище.
Она раскрыла первый мешок. Противный шелест пластика не нарушил их сна. Она подошла к стулу и одним широким, загребающим движением руки смахнула в черноту мешка всё, что на нём лежало: Костины джинсы, Юлину кофточку, какое-то бельё. Затем она подошла к столику. Не разбирая, сгребла в мешок дорогую косметику, расчёски, флаконы с духами. Она действовала быстро и эффективно, как машина для уборки мусора. Шум наконец достиг сонного сознания её сына.
— Мам, ты чего?.. — сонно пробормотал Костя, приоткрыв один глаз. Он не понимал, что происходит, видя лишь смутный силуэт матери, совершающий в полумраке какие-то странные, резкие движения.
Клавдия Петровна не обернулась. Она взяла со стола ноутбук, шнур питания и мышку, и всё это с глухим стуком отправилось в тот же мешок, поверх мягкой одежды и звякнувших флаконов. Шум разбудил и Юлю. Она села на кровати, щурясь и пытаясь сфокусировать взгляд.
Клавдия Петровна завязала тугим узлом первый мешок, отставила его в сторону и раскрыла второй. Только тогда она повернулась к ним. Её лицо в тусклом свете из коридора было совершенно спокойным, лишённым всякого выражения.
— Я… помогаю вам собраться, — ответила она ровным, страшным голосом, в котором не было ни капли тепла. — Вы превратили мой дом в притон, пока я горбатилась за копейки. Значит, вам здесь больше не место. У вас есть полчаса, чтобы забрать эти мешки и исчезнуть из моей жизни. Иначе я просто выставлю их на лестницу.
Она бросила почти полные мешки у порога их комнаты и встала в дверях, скрестив руки на груди. Её лицо было как камень. И в наступившей тишине они наконец поняли, что это не утренний скандал. Это было что-то другое. Что-то окончательное.
Первым очнулся Костя. Не до конца, а лишь вынырнул из липкой дремоты в холодную, абсурдную реальность. Его сознание цеплялось за обрывки сна, отказываясь принимать то, что видел заспанный глаз: мать, стоящая в дверях как изваяние, и два уродливых чёрных мешка у её ног. Он сел на кровати, одеяло сползло, обнажив бледный торс.
— Мам, ты с ума сошла? Что ты творишь? — его голос был хриплым, растерянным. Он попытался встать, сделать шаг к ней, но её неподвижность, её абсолютное спокойствие останавливали его лучше любой стены.
— Я творю порядок, — ровно ответила Клавдия Петровна, не сдвинувшись ни на миллиметр. Её взгляд скользнул по нему без всякого выражения, будто он был частью интерьера, который она решила выбросить.
В этот момент окончательно проснулась Юля. Она рывком села, прикрывая грудь одеялом, и её глаза, ещё затуманенные сном, быстро сфокусировались, наливаясь злой ясностью. В отличие от Кости, в ней не было ни капли сыновней растерянности. Она увидела не мать, а врага.
— Клавдия Петровна, вы в своём уме? Что это за спектакль? — её голос был резким, как удар хлыста. — Устроили тут представление с мешками! Ну да, посидели вчера с друзьями, немного не убрали. И что? Мы же не в армии, чтобы всё по струнке было!
Она говорила так, будто делала свекрови одолжение, объясняя очевидные вещи. Костя, услышав поддержку, немного осмелел.
— Мам, ну правда. Юля права. Мы бы всё убрали сейчас. Встали бы и убрали. Зачем вот это всё? Это же наши вещи!
Он указал на мешки, и в его голосе прозвучала нотка обиженного ребёнка, у которого отбирают игрушки. Клавдия Петровна медленно перевела взгляд с него на Юлю и обратно. На её губах не дрогнул ни один мускул.
— Убрали бы? Когда? — спросила она так тихо, что им пришлось напрячь слух. — После обеда? К вечеру? Или, может, завтра, когда я снова уйду на сутки, чтобы вы могли позвать очередных друзей и снова всё загадить? Вы думаете, я не знаю, как это работает? Я прихожу, вы спите. Я ухожу, вы просыпаетесь. Очень удобный график.
— Да что такого страшного случилось? — взвилась Юля. — Подумаешь, посуда в раковине! Гора с неё не упадёт! Никто тут не умер!
— Умерло. Моё терпение, — отчеканила Клавдия Петровна. — И моё желание смотреть на это. Вы живёте в моём доме. Не в гостинице, не в общежитии. В моём. А я, приходя сюда после работы, хочу отдыхать, а не переступать через бутылки и прилипать к полу. Я не просила от вас помощи. Я просила одного — не гадить там, где живёте. Вы не справились.
Она сделала шаг вперёд, в комнату, и Костя инстинктивно попятился. Она пнула носком тапка один из мешков. Из него донёсся глухой стук.
— Это что, ноутбук? Ты наш ноутбук туда кинула? — Костя смотрел на неё с ужасом. — Мам, он же денег стоит!
Это была ошибка. Фраза, ставшая детонатором. Лицо Клавдии Петровны впервые за всё утро изменилось. На нём проступило что-то похожее на кривую, злую усмешку.
— Денег? Каких денег, Костя? Тех, что ты заработал? Или тех, что заработала Юля? Назови мне хоть одну вещь в этой комнате, купленную на ваши деньги. Хоть одну. Ты говоришь «наш ноутбук». А на что он куплен? На мою зарплату вахтёра. На те самые копейки, за которые я, по-вашему, горбачусь. Вы не работаете. Вы не учитесь. Вы просто существуете. За мой счёт. Так что не смей мне говорить про деньги. У вас их нет. Всё, что у вас есть, — моё. И я решила, что больше у вас этого не будет. Двадцать пять минут.
Слова матери о деньгах ударили по Косте, заставив его съёжиться и замолчать. Но Юлю они словно подстегнули. Она увидела слабое место в обороне мужа и поняла, что спорить о беспорядке — это играть на поле свекрови, где она заведомо проиграет. Нужно было сменить поле боя. Она медленно, с вызывающей грацией сползла с кровати, запахнув на себе одеяло, как королевскую мантию, и сделала несколько шагов к Клавдии Петровне. На её лице больше не было сонной растерянности — только холодный, расчётливый гнев.
— Ах, вот оно что… Ваше, — протянула она, и в этом слове прозвучала неприкрытая насмешка. — Всё ваше. И ноутбук ваш, и квартира ваша, и сын, надо полагать, тоже ваша собственность? Вы всегда так делали, да? Всю жизнь ему вбивали в голову, что всё, что у него есть, — это ваша милость. Каждая купленная вами вещь — это не подарок. Это поводок.
Костя дёрнулся, словно его ударили. — Юля, перестань…
Но она его не слышала. Её взгляд был прикован к лицу свекрови. Она видела, как чуть заметно дрогнул мускул у её рта, и поняла, что попала в цель. Удар достиг чего-то живого под каменной бронёй.
— А теперь вы удивляетесь? — продолжала она, повышая голос, и в нём зазвенел металл. — Удивляетесь, что он не умеет зарабатывать? А кто его этому учил? Вы? Вы, которая с утра до ночи пропадала на своих работах? Проще ведь было сунуть ему в руки новую игрушку, новый телефон, тот же ноутбук, чтобы только не мешал. Чтобы сидел тихо и не отвлекал вас от зарабатывания ваших копеек. Вы откупались от него, Клавдия Петровна. Откупались вещами. А теперь злитесь, что он вырос и ценит только вещи. Так это ваше воспитание! Это ваш результат!
Каждое слово было как плевок. Костя смотрел то на жену, то на мать, его лицо исказилось от беспомощности.
— Мам, ну это не так… Юля, не говори так…
Но обе женщины его игнорировали. Он был уже не участником, а предметом их спора, главным призом или главной уликой в этом уродливом судилище. Клавдия Петровна наконец отлепилась от дверного косяка. Она сделала шаг вперёд, и теперь они стояли почти лицом к лицу.
— Я работала, — произнесла она глухо, и в её голосе впервые прорезалась настоящая, живая ярость. — Я работала, чтобы он не ходил в обносках, как я ходила в его возрасте. Чтобы у него в холодильнике была еда, а не пустые полки. Чтобы у него был этот самый ноутбук, который был у всех его друзей, и он не чувствовал себя хуже других! Я одна его тянула, пока его отец искал себя на дне бутылки! Ты хоть что-нибудь об этом знаешь? Ты, которая пришла на всё готовое, в чистую квартиру, к сытому мужу?
— Это был ваш выбор! — отрезала Юля, не отступая ни на шаг. — Ваш выбор — тянуть всё одной! Можно было найти другую работу! Можно было тратить на него не деньги, а время! Но вам было проще так! Проще чувствовать себя героиней, великой страдалицей, которая всем жертвует. А на самом деле вы просто боялись. Боялись, что если вы остановитесь, то увидите, что сын вырос чужим. Вы же его совсем не знаете. Не знаете, о чём он думает, что любит, чего боится.
Она сделала паузу, наслаждаясь эффектом. Лицо Клавдии Петровны стало серым.
— Зато я знаю, — закончила Юля с тихой, змеиной победой в голосе. — Я знаю, какой он. Ленивый, нерешительный, избалованный. Это всё правда. Но я его таким и полюбила. И я с ним. А вы, со своими вещами и квартирами, — нет. Вы любите не его, а свою роль матери-героини.
Это был удар под дых. Точный и безжалостный. Он был страшнее любых обвинений в беспорядке, потому что он бил не по проступку, а по всей её жизни, обесценивая каждую смену, каждую сэкономленную копейку, каждую бессонную ночь. Клавдия Петровна смотрела на невестку, и в её глазах медленно разгорался тёмный, опасный огонь. Она молчала, но это молчание было страшнее любого крика. Она переваривала яд, и он превращался внутри неё в нечто иное. В решение.
Молчание, повисшее в комнате, было густым и тяжёлым, как непролитая кровь. Оно длилось десять, пятнадцать секунд — целую вечность, за которую Юля успела почувствовать торжество, а Костя — леденящий ужас. Он видел лицо матери и понимал, что слова жены были не точным ударом хирурга, а грубым тычком палкой в спящего зверя. И зверь проснулся.
Клавдия Петровна медленно, очень медленно улыбнулась. Это была не улыбка. Это было обнажение зубов, хищный оскал, от которого у Юли по спине пробежал холодок. Её лицо, до этого серое и неподвижное, вдруг исказилось, будто из-под каменной маски прорвалось что-то живое и уродливое. Весь холод, вся выдержка испарились, уступив место раскалённой, первобытной ярости. Она сделала ещё один шаг, и Юля невольно отступила, наткнувшись спиной на край стола.
— Моё воспитание? — прошипела Клавдия Петровна, и голос её был неузнаваем — низкий, скрежещущий, как металл о камень. — Ты, сопля, будешь мне рассказывать про воспитание? Ты, которая приползла в мой дом с одним чемоданом рванья и присосалась к моему сыну, как пиявка? Ты думаешь, я не видела, как ты его обрабатывала? «Костенька, зачем тебе работа, ты такой талантливый, ты достоин большего». «Костенька, твоя мать тебя не ценит, она просто тиран». Ты превратила его в свою ручную собачку, в ленивого тюфяка, который лежит на диване и ждёт, пока мамка принесёт в клюве зарплату!
Она шагнула к Косте, который вжался в стену, и ткнула в него пальцем.
— А ты! Ты хороший сын! Сидел, слушал, как эту твою… женушку… поливают грязью меня, ту, что вытирала тебе сопли и задницу! Тебе нравится, да? Нравится, когда она говорит, что я тебя не люблю? Удобно, правда? Снимает с тебя всю ответственность! Можно и дальше ничего не делать, ведь это всё мамка виновата!
Она резко развернулась, её глаза горели безумным огнём. Она уже не говорила — она выкрикивала слова, выплёвывая их вместе с накопившейся за годы горечью.
— Забирай свою жёнушку и пошли вон из моей квартиры! Я тут вам не прислуга, чтобы за вами постоянно этот срач убирать! Тунеядцы!
Крик эхом отразился от стен, но слов ей было уже мало. Ярость требовала выхода, физического, разрушительного действия. Она рванулась к чёрному мешку у порога, разорвала узел и, запустив внутрь обе руки, выхватила оттуда ноутбук. Костя дёрнулся, хотел что-то крикнуть, но звук застрял у него в горле. С каким-то животным, гортанным звуком она подняла его над головой. На секунду в комнате замерло всё. И затем она с силой обрушила его на пол.
Оглушительный треск пластика и хруст стекла разорвали воздух. Ноутбук, их окно в мир, их центр развлечений, их единственный ценный актив, подпрыгнул и развалился на две части. Тёмный экран покрылся паутиной трещин. Несколько клавиш отлетели в разные стороны.
Этот звук стал точкой. Последней точкой в их общей истории. Костя издал тихий, задавленный стон и сполз по стене, закрыв лицо руками. Юля отшатнулась, её лицо мгновенно потеряло всю свою дерзкую краску, став белым, как полотно. Вся её смелость, все её колкие слова рассыпались в прах перед этим актом чистого, неприкрытого разрушения. Она поняла, что проиграла. Проиграла не в споре, а в чём-то гораздо большем.
Клавдия Петровна стояла над обломками, тяжело дыша. Её грудь вздымалась. Адреналин отступал, оставляя после себя выжженную пустоту. Она обвела взглядом комнату, разбитый ноутбук, съёжившегося сына и застывшую от ужаса невестку. Затем она молча подошла ко второму мешку, развязала его и вытряхнула его содержимое на пол — одежду, косметику, какие-то мелочи.
— Пятнадцать минут, — сказала она абсолютно пустым голосом. — Собирайте то, что не влезло. И чтобы духу вашего здесь не было.
Больше никто не произнёс ни слова. В полной, мёртвой тишине Юля, не глядя на свекровь, опустилась на колени и начала механически сгребать свои вещи в освободившийся мешок. Костя, наконец оторвав руки от лица, поднялся. Его взгляд был пуст. Он подошёл к первому мешку, в котором всё ещё лежал остаток их прежней жизни, и взвалил его на плечо. Затем молча взял второй у Юли.
Они вышли из комнаты, не оглядываясь. Их шаги по коридору были тихими, шаркающими. Щёлкнул замок входной двери. Потом ещё один. И всё стихло. Клавдия Петровна осталась одна посреди комнаты. Она смотрела на разбитый на полу ноутбук, на разбросанные вещи, на смятую постель. Она победила. Она выгнала их. Она осталась одна в своей чистой, теперь уже точно только её, квартире. Но никакой радости или облегчения не было. Была только оглушающая, звенящая пустота и тонкий запах пыли, поднявшейся от разбитой техники.
