Краска пахла терпко и сладко — запах свободы.
Всеволод Петрович Жуков, мой муж, этот запах ненавидел. Он стоял на пороге моей крохотной мастерской, которая на самом деле была просто отгороженным углом в гостиной.
— Опять, — выдохнул он. Это не было вопросом.
Его дорогой костюм выглядел чужеродным пятном на фоне моих холстов, забрызганных акрилом. Он брезгливо сморщил нос, глядя на палитру.
— Аглая, мы же договаривались. Никакой мазни по вечерам. От тебя потом растворителем несёт за версту. Гости придут в субботу, что они подумают?
Я молча обмакнула кисть в кармин. Красный цвет растекался по волокнам, живой и тёплый, как кровь.
— Это не мазня, Сева.
— А что это? — он ткнул пальцем в сторону почти законченного полотна. — Бесполезные цветные кляксы. Испорченный холст. Деньги на ветер.
Его прагматизм был подобен прессу. Он давил, методично и неотвратимо, превращая всё яркое, всё живое в плоскую, серую, понятную ему ведомость.
— Этот угол можно было бы использовать с умом. Поставить стеллаж для моих инструментов. Или хотя бы для зимней резины. Я уже присмотрел отличный вариант.
Я провела алую линию на холсте. Линия получилась дерзкой и кривой. Она рвала композицию на части, но именно этого я и хотела.
— Займись делом, а не рисуй свои картинки, как дурочка!
Слова упали в комнате, как тяжёлые, грязные камни. Раньше они ранили. Царапали до крови, оставляли невидимые рубцы.
Но не сегодня.
Сегодня у меня был щит. Невидимый, но абсолютно непробиваемый. Я ощущала его почти физически.
Я медленно повернулась к нему. Моё лицо было совершенно спокойным. Он ожидал слёз, оправданий, крика — привычного репертуара. Он не получил ничего.
— Я занята, Всеволод.
Он опешил от этого тона. Непривычно твёрдого, без тени заискивания. Он даже моргнул пару раз, словно настраивая резкость.
— Чем ты занята? Уничтожением семейного бюджета?
Я отвернулась обратно к холсту. Моё молчание бесило его больше, чем любой спор.
На экране ноутбука, стоявшего рядом с мольбертом, светилось входящее письмо от женевской галереи. Я не закрыла его. Я смотрела на него до прихода мужа, и оно всё ещё было там, светясь в сумерках, как маяк.
«Уважаемая госпожа Воронцова, мы рады сообщить, что ваша работа «Дыхание августа» была продана на закрытом аукционе. Сумма сделки составила 1 200 000 рублей».
— Завтра же всё это уберёшь, — бросил он уже из коридора. — Я вызову замерщика для стеллажа. В одиннадцать чтобы была дома.
Дверь за ним хлопнула.
А я взяла самую тонкую кисть, обмакнула её в белоснежную краску и поставила последнюю точку на картине.
Это была точка невозврата.
Утро не изменило ничего и изменило всё.
Воздух в квартире был прежним: с нотками вчерашнего ужина и дорогого парфюма Всеволода. Но я дышала иначе. Глубже.
Муж, как обычно, сидел за столом, уткнувшись в планшет. Он пил свой зелёный смузи — полезный, безвкусный, как и вся его жизнь. Он не смотрел на меня.
— Я сегодня задержусь, — бросил он, не отрывая глаз от котировок. — Ужин не готовь, поем с партнёрами.
Раньше бы я кивнула. Сказала бы: «Хорошо, дорогой».
Сегодня я просто молча пила свой свежесваренный кофе. Ароматный, горький, настоящий.
Он поднял на меня взгляд, удивлённый отсутствием реакции.
— Ты слышала? Замерщик по стеллажам придёт в одиннадцать. Будь дома.
Я сделала глоток.
— Хорошо.
Всеволод удовлетворённо хмыкнул, возвращаясь к своему цифровому миру. Он получил то, что хотел — подчинение. Он просто не понял, что именно я подтвердила. Я буду дома. Вот и всё.
Как только за ним закрылась дверь, я открыла свой старенький ноутбук. В нём была другая жизнь, скрытая под паролем. «Аглая Воронцова». Мой псевдоним.
Моя настоящая фамилия. Девичья. Фамилия, под которой меня знали в узких кругах ценителей и которую я никогда не меняла в документах на загранпаспорт.
Счёт в иностранном банке я открыла ещё год назад, после особо мерзкой ссоры. Просто так, на всякий случай. Сохранила туда остатки от бабушкиного наследства, которые Сева считал «мелочью». Эта «мелочь» позволила мне тихо, не афишируя, участвовать в онлайн-вернисажах.
Перевод денег занял не больше десяти минут. Я смотрела на цифры. Они не пьянили. Они давали почву под ногами. Твёрдую, гранитную.
В десять утра зазвонил телефон. Незнакомый номер.
— Аглая Воронцова? — мужской голос. Глубокий, спокойный, с лёгкой хрипотцой. В нём не было металла, только бархат.
— Слушаю.
— Меня зовут Кирилл Лебедев. Я владелец галереи, которая представляла вашу работу. Звоню, во-первых, чтобы лично поздравить. Это был фурор.
Я молчала, не зная, что ответить.
— Коллекционер, который её приобрёл, — продолжал Кирилл, — человек очень известный. Он в восторге. И он спрашивает… он хочет заказать у вас ещё одну работу. Для своей загородной резиденции. Тема — любая, на ваш выбор. Он полностью доверяет вашему видению.
Последние слова прозвучали как музыка.
— Я… я подумаю, — только и смогла выговорить я.
— Конечно. Не торопитесь. Но знайте, Аглая, то, что вы делаете — это не «картинки». Это настоящее искусство. И мир должен его видеть.
Мы поговорили ещё минут десять. О красках, о свете, о фактуре. Он понимал. Он говорил на моём языке.
Когда я положила трубку, в дверь позвонили.
Ровно одиннадцать. Пунктуальность — вежливость королей и замерщиков.
Я посмотрела на свой угол. На холсты, на краски, на беспорядок, который был моим порядком. Моей душой.
И я пошла открывать дверь. На моём лице играла лёгкая, загадочная улыбка.
Замерщик оказался молодым парнем с усталыми глазами.
— Здравствуйте, мне сказали, здесь стеллаж нужно спроектировать. Под инструменты.
— Здравствуйте, — ответила я спокойно. — Произошла ошибка. Заказ отменяется.
Парень растерянно моргнул. — Как отменяется? Мне ваш муж утром звонил, подтверждал…
— Он поторопился, — я улыбнулась. — Это пространство не для стеллажа. Оно вообще не для хранения вещей.
Я протянула ему пятисотрублевую купюру. — За беспокойство.
Он смутился, но деньги взял. — Ну… дело ваше. До свидания.
Я закрыла за ним дверь и прислонилась к ней спиной. Первый шаг сделан. Не оборонительный, а наступательный.
Остаток дня я не искала студию. Я знала, где она находится. Я присмотрела её полгода назад, когда гуляла по городу в попытке сбежать от очередной лекции мужа о «финансовой оптимизации».
Бывшее фабричное здание, переделанное в лофты. Огромные окна. Я просто зашла тогда узнать цену и сохранила визитку.
Я позвонила риелтору. Внесла залог онлайн. На три месяца вперёд. Всё было готово.
Вечером Всеволод вернулся раньше обычного. И не в духе. Сделка, видимо, сорвалась.
Он вошёл в гостиную, не разуваясь, и его взгляд сразу упал на мой угол. Он был нетронут.
— Аглая! — рявкнул он. — Я не понял. Где замеры? Почему всё на месте?
Я вышла из кухни с чашкой мятного напитка.
— Я отменила заказ.
Он замер, снимая пиджак. Медленно повернулся ко мне.
— Что ты сделала?
— Отменила. Заказ. На стеллаж, — я произнесла это медленно. — Он здесь не нужен.
Всеволод бросил пиджак на диван. — Ты в своём уме? Я решаю, что нужно в этом доме! Я зарабатываю деньги!
— Мы оба знаем, что это не совсем так, — тихо сказала я.
Он подошёл ко мне вплотную. От него пахло злостью и дорогим одеколоном.
— Что ты несёшь? Какую чушь?
— Твой последний проект профинансирован из денег, которые оставила мне бабушка. Мы просто называем это «семейным бюджетом».
Его лицо побагровело. Это был удар ниже пояса. По самому больному — по его эго.
— Ты… — прошипел он. — Ты неблагодарная! Я дал тебе всё! Крышу над головой, еду! А ты занимаешься… этим!
Он развернулся и одним резким движением схватил с мольберта мою последнюю работу. Ту самую, с белой точкой. Картину, в которую я вложила всю свою боль и надежду.
— Вот цена твоим картинкам!
Он замахнулся, намереваясь разбить холст о колено.
И в этот момент я не закричала. Не бросилась к нему.
Я достала телефон, нажала на быстрый набор и включила громкую связь.
В динамике раздался уже знакомый мне бархатный голос Кирилла Лебедева.
— Аглая? Добрый вечер. Я как раз хотел вам звонить.
Всеволод застыл с поднятой картиной в руках. Его лицо вытянулось от изумления.
— Кирилл, здравствуйте, — мой голос звучал ровно. — У меня к вам деловое предложение. Я готова принять заказ от вашего клиента. Но у меня есть одно условие.
Пауза в телефоне была короткой. Кирилл был человеком, который умел быстро соображать.
— Я вас слушаю, Аглая.
Всеволод смотрел то на телефон, то на картину. Он выглядел растерянным, как хищник, у которого из-под носа увели добычу.
— Мне нужна помощь с транспортировкой нескольких работ. Включая ту, что сейчас… находится в зоне риска. Необходимо перевезти их в мою новую студию.
Я смотрела прямо в глаза мужу. В них плескалось недоумение.
— Новую студию? — переспросил Кирилл. — Прекрасные новости! Конечно, я всё организую. Мои люди могут быть у вас через час. Адрес тот же?
— Нет, — я медленно подошла к комоду, взяла ручку и написала на листке адрес фабричного здания. — Адрес новый. Продиктую по смс. И да, Кирилл. Аванс за новую работу переведите, пожалуйста, по тем же реквизитам.
Я нажала отбой.
Всеволод медленно, почти бережно, поставил картину на место. Словно она была сделана из тончайшего стекла.
— Что… что это было? Какой заказ? Какая студия?
— Это то, что ты называл «мазнёй», Сева. Моя работа.
— Работа? — он нервно усмехнулся. — Твои картинки? Кто их купит?
— Одну уже купили. Этого хватило на студию и на то, чтобы больше никогда не просить у тебя денег. Ни на краски, ни на что-либо ещё.
Я спокойно пошла в спальню и достала заранее собранную сумку. Не чемодан. Сумку.
Всеволод шёл за мной. — Сколько? Сколько тебе заплатили за эту… кляксу? Пять тысяч? Десять?
Я остановилась в дверях.
— Это неважно, Сева. Важно то, что твой мир, в котором я была «дурочкой с картинками», больше не существует. Существует мой. И в нём стеллажи для резины ставят в гараже. А в гостиной — рисуют.
Он смотрел на меня, и я видела, как в его голове не сходятся дебет с кредитом. Он не мог осознать, что нематериальное — талант, вдохновение, чувства — может иметь реальную, исчисляемую ценность.
— Но… как же… мы? — выдавил он. Это был последний его аргумент. Манипуляция чувствами.
— А нас и не было, Всеволод. Был ты. И твоё удобство.
Внизу уже ждала машина от галереи. Крепкие ребята в перчатках аккуратно упаковали мои холсты.
Когда я села в машину, на телефон пришло уведомление из банка о зачислении аванса. Сумма была с шестью нулями.
Два года спустя.
Первые месяцы были похожи на выход из барокамеры. Я училась дышать заново. Иногда просыпалась посреди ночи в пустой студии от панической атаки: а что, если я совершила ошибку? А что, если я никому не нужна?
Кирилл не торопил.
Он звонил раз в неделю, спрашивал не о картинах, а обо мне. Привозил редкие пигменты, книги по искусству, лучший в городе кофе.
Мы часами говорили. Не о чувствах. Об идеях, о цвете, о свете. Он лечил мою душу, сам того не зная.
Наша первая встреча произошла через три месяца. Он приехал в студию, когда я заканчивала новую работу.
Он долго молчал, глядя на холст, а потом сказал фразу, которая стала для меня важнее всех денег мира: «Теперь я вижу, о чём вы молчали все эти годы».
Мы поженились через полтора года. Наша свадьба была тихой. Мы просто расписались и уехали на этюды в горы.
Он никогда не говорил мне, что делать. Он просто спрашивал: «Чем я могу помочь?».
И вот сегодня. Моя студия залита солнцем. На стене висит газетная вырезка в рамке. «Аглая Воронцова — новый голос в современной живописи».
В дверь стучат. На пороге стоит Кирилл.
— Решил заехать. Увидеть, как рождается шедевр, — улыбается он.
Я отхожу от мольберта. На холсте — яркое, пронзительное солнце, пробивающееся сквозь грозовые тучи.
— Он почти готов, — говорю я.
Кирилл смотрит на картину, потом на меня.
— Это больше, чем картина, Аглая. Это гимн.
И я понимаю, что он прав. Это не просто история о проданной картине. Это история о найденной ценности. Не на холсте. А внутри себя.
Пять лет спустя.
Вечер открытия моей первой персональной выставки в Лондоне. Зал гудел, как улей.
Я стояла в центре, и чувствовала себя на своём месте.
Вдруг в толпе я заметила знакомую фигуру. Слишком прямая спина, слишком дорогой, хоть и чуть поношенный костюм. Всеволод.
Он стоял в дальнем углу, возле моей самой ранней работы из представленных здесь — «Точка невозврата».
Наши взгляды встретились. Он медленно пошёл ко мне. Кирилл напрягся, но я положила руку на его предплечье. «Всё в порядке».
— Аглая, — выдохнул Всеволод. Он выглядел старше. В глазах не было былой стальной уверенности. — Я… я не ожидал. Такого масштаба.
— Здравствуй, Сева.
— Я видел репортаж по Euronews, — он говорил быстро, сбивчиво. — Но это… это другое. Я прилетел вчера. Мой бизнес… он… в общем, у меня сейчас много свободного времени.
Я знала. Кирилл полгода назад рассказал мне, что строительная империя Всеволода рухнула.
Он вложил все средства, включая те, что я когда-то просила вернуть, в рискованный проект в Дубае. Проект, который его «прагматизм» счёл стопроцентно выигрышным, прогорел.
— Я был неправ, — сказал он наконец. — Я был слеп. Идиотом. Я не понимал…
— Ты всё понимал, Сева. Ты просто ценил другое.
Он хотел что-то возразить, но промолчал. Его взгляд блуждал по залу, словно пытаясь найти хоть что-то, за что можно уцепиться в этом новом, непонятном ему мире.
Он прилетел сюда не поздравлять. Он прилетел понять, где его расчёты дали сбой.
— Я надеюсь, ты счастлива, — в его голосе не было яда. Только констатация факта.
— Да. Я счастлива.
Он кивнул, повернулся и медленно пошёл к выходу, больше не оборачиваясь.
Я не почувствовала ни злорадства, ни жалости. Ничего. Он был просто человеком из прошлого. Его мир, построенный на «рациональности», оказался карточным домиком, а моя «мазня» — фундаментом для целой вселенной.
Когда за ним закрылась дверь, Кирилл притянул меня к себе.
— Всё хорошо?
— Более чем, — я улыбнулась. — Просто закрылся последний гештальт.
Вечером, в номере отеля с видом на ночной Лондон, мы долго молчали, глядя на огни.
— Знаешь, о чём я подумала, глядя на него? — спросила я.
— О чём?
— Самая дорогая картина — не та, что висит в галерее, а та, которую ты не даёшь уничтожить внутри себя.
Кирилл взял мою руку и поцеловал ладонь, испачканную въевшейся краской, которую не брали никакие растворители.
— Ты не просто не дала её уничтожить, любимая, — сказал он тихо. — Ты показала её всему миру.
