Тяжелая бархатная штора надежно отсекала внешний мир, не пропуская в квартиру ни уличный шум, ни свет фонарей.
Галина Петровна провела пальцем по раме портрета, проверяя, не осталась ли там пыль.
Это был ежедневный ритуал, незыблемый, как смена времен года. С черно-белой фотографии на нее смотрел Валерий — волевой подбородок, взгляд устремлен в светлое геологическое будущее, воротник штормовки небрежно расстегнут.
— Галина Петровна, ну пожалуйста, давайте хоть гирлянду включим, — голос невестки, Лены, звучал просительно и устало. — Дети ждут праздника, а у нас снова мавзолей.
Галина поморщилась, словно от зубной боли, и аккуратно положила тряпку на край комода. В их доме Новый год всегда был днем памяти, а не праздником мишуры и хлопушек. Двадцать лет назад, именно под бой курантов, пришла телеграмма о том, что группа геологов пропала в тайге.
Тело так и не нашли, и Валерий исчез, растворился в белом безмолвии, оставив жене статус вдовы героя и этот портрет.
— Андрея нет, он на дежурстве, людей спасает, — сухо отрезала Галина, не оборачиваясь. — К чему это веселье без хозяина?
— Андрей в операционной, он жизни спасает, это его работа, — парировала Лена, нервно теребя край скатерти. — А детям нужен дед Мороз, я его уже вызвала, он с минуты на минуту будет.
Звонок в дверь прозвучал резко, требовательно, словно кто-то решил проверить на прочность старую проводку. Галина вздрогнула, ощущая неприятный холодок в груди. Она не любила чужаков в своем доме-музее, где каждая вещь хранила память о «святом» человеке.
— Открывай, — вздохнула она, садясь в свое кресло — единственный островок безопасности.
В прихожей загремело, затопало, и в квартиру ввалилось нечто огромное, красное, неестественно шумное.
— Эге-гей! — басом заревел вошедший, сотрясая стены панельной хрущевки. — А кто тут у нас хорошо себя вел весь год?
От гостя разило морозной свежестью, смешанной с чем-то кислым, тяжелым и застарелым. Галина прижалась спиной к обоям, пропуская гиганта в гостиную. Дети — пятилетний Егор и семилетняя Соня — визжали от восторга, прыгая вокруг валенок аниматора.
— Проходите, дедушка, проходите к елке! — Лена подмигнула детям, стараясь создать атмосферу чуда.
Дед Мороз работал на совесть, но с какой-то надрывной, пугающей фальшью. Он гудел, топал, сыпал бородатыми шутками, от которых Галина морщилась. Ей казалось кощунством, что этот ряженый шут скачет прямо под портретом Валерия.
Все это представление казалось грязным пятном на белоснежной скатерти её многолетнего траура.
— А теперь стишок! — скомандовал актер, тяжело усаживаясь на диван, который жалобно скрипнул под его весом.
Егор, картавя и сбиваясь, начал рассказывать про елочку. Галина смотрела на красную шубу гостя: на ней виднелись засаленные пятна, дешевый бархат лоснился, а искусственный мех свалялся комками. Какая пошлость, думала она, сравнивая этого клоуна со своим идеальным, погибшим мужем.
— Ух, жарко у вас! — Дед Мороз бесцеремонно прервал чтение стихов, обмахиваясь рукавицей. — Хозяюшка, водицы не найдется? В горле пересохло, как в пустыне.
Голос показался Галине странно знакомым. Не тембр — бас был явно наигранным, театральным, — а интонация, тягучая, требовательная нотка, сквозящая через актерскую игру.
— Сейчас принесу, — Лена метнулась на кухню, лишь бы не назревал конфликт.
— Можно я пока шапку сниму? — спросил актер, не дожидаясь ответа, и потянул убор с головы. — Сварился совсем, сердце шалит.
Он стянул красную шапку вместе с синтетическим париком. Под ней оказались редкие, седые, сальные волосы, жалко прилипшие к черепу. Галина напряглась, чувствуя, как внутри натягивается невидимая струна.
Лена вернулась со стаканом воды, протягивая его гостю.
— Благодарствую, сударыня, — актер жадно, в несколько глотков, осушил стакан.
Вода текла по дряблому подбородку, капала на ватную бороду, отклеивая её край.
— Фу, борода мокрая теперь, — засмеялся Егор, тыкая пальцем.
— А мы её сейчас… — актер небрежно потянул за резинку за ушами.
Белая мочалка отделилась от лица, обнажая обвисшие щеки и красный нос. Галина Петровна вцепилась в подлокотники кресла так, что ногти вонзились в обивку, причиняя боль пальцам. Воздух в комнате стал густым, как кисель, звуки детского смеха удалились, словно кто-то выключил звук.
Перед ней сидел старик. Лицо его было изрыто глубокими морщинами, под глазами висели сизые мешки, на щеке багровела сосудистая сетка — печать долгого, беспробудного пьянства. Но это был он.
Глаза. Бегающие, водянистые, но той же самой формы. И шрам над левой бровью — характерный след в форме полумесяца от удара качелями в детстве, о котором она с гордостью рассказывала внукам как о боевом ранении.
Чашка с остывшим чаем, которую Галина держала в руках, выскользнула и ударилась о паркет, но не разбилась, а лишь глухо стукнула.
— Витя? — прошептала она, и голос сорвался на хрип.
Актер дернулся, словно его ударили током. Он прищурился, вглядываясь в женщину, сидящую в полумраке угла, потом его взгляд метнулся на стену. На портрет молодого, красивого геолога.
Его лицо посерело. Даже сквозь красноту алкогольного румянца проступила мертвенная, землистая бледность.
— Галочка? — сипло спросил он своим настоящим голосом. Не басом, а тенором, который она помнила каждую одинокую ночь все эти двадцать лет.
Галина не упала в обморок, хотя земля уходила из-под ног. Мир качнулся и поплыл. Легенда, которую она строила по кирпичику, фундамент, на котором стояла вся её жизнь и воспитание сына, вдруг превратился в зловонную жижу.
— Вы знакомы? — растерянно спросила Лена, переводя взгляд с перепуганного Деда Мороза на свекровь.
Валерий — а это был несомненно он, постаревший, пропитый, жалкий — попытался встать, но ноги его подвели, и он плюхнулся обратно на диван, прикрываясь шапкой.
— Дети, идите в свою комнату, живо, — ледяным тоном, не терпящим возражений, приказала Лена.
Она была умной женщиной и быстро поняла: происходит что-то страшное, не предназначенное для детских глаз. Когда дверь за внуками закрылась, в комнате повисла тяжелая, звенящая пауза. Слышно было только, как сипло, с присвистом дышит «герой-геолог».
— Живой… — выдохнула Галина, поднимаясь с кресла. — Ты живой.
Она заставила себя подойти ближе, преодолевая отвращение. От него пахло не тайгой и костром. От него пахло дешевой колбасой, старым потом и перегаром.
— Ну, живой, — буркнул Валерий, отводя глаза и теребя в руках ватную бороду. — А ты… постарела, Галка. Сдала.
— Где ты был? — спросила она.
Вопрос был глупым, но необходимым. Какая разница, где, важно было — почему не здесь, почему не с ними.
Валерий шмыгнул носом и вытер руку о красные штаны.
— Да где… Везде. Жизнь, она, знаешь ли, штука сложная, нелинейная. Не то что твои эти… книжные ожидания.
— Мы тебя похоронили, — тихо, почти шепотом сказала Галина. — Мы двадцать лет ходили на кладбище к пустой могиле, я памятник поставила, лучший гранит заказала. На деньги, которые откладывала себе на зимнее пальто, три зимы в осеннем ходила.
Валерий криво усмехнулся, обнажая желтые зубы.
— Памятник — это хорошо, это уважение, значит, помнили.
— Говори правду, — потребовала Галина, и теперь в её голосе не было дрожи, только холод.
Валерий вздохнул, понимая, что бежать некуда и спектакль окончен. Он обвел взглядом комнату, увидел сервант с хрусталем, ковер на стене, свой портрет в траурной рамке.
— Да не было никакой экспедиции, Галь, ну то есть была, но я не поехал. Я с Тамаркой уехал, с буфетчицей нашей вокзальной, помнишь, рыжая такая, вертлявая?
Галина помнила. Рыжая Тамара. Вульгарная, крикливая, с яркими тенями. Галина всегда считала ее существом низшего сорта, недостойным даже взгляда её интеллигентного мужа.
— С Тамарой? — переспросила она, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.
— Ну да, любовь, Галь, страсть, мать её, ударило в голову, как дешевое шампанское. Думал — вот она, свобода, новая жизнь без обязательств. А с тобой что? Скука, быт, Андрюха в школу пошел, уроки эти, собрания родительские, «купи ботинки», «почини кран»… Я задыхался здесь, Галь! Ты же правильная вся такая, до тошноты правильная, аж зубы сводило.
Он говорил, и с каждым словом лицо на портрете менялось, искажалось. Галина переводила взгляд с фото на живого человека: там был герой, здесь сидел предатель.
— Я лодку перевернул на перекате, ватник свой бросил, чтоб подумали — утонул, — продолжал Валерий, осмелев и даже получая какое-то извращенное удовольствие от исповеди. — Чтоб не искали, чтоб алименты не платить, если честно, не хотел я этой кабалы. Ну, думал, погорюешь год-два, молодая еще была, и нового найдешь.
— Я не нашла, — сказала Галина, глядя ему прямо в мутные глаза. — Я верная была, я сыну говорила, что папа — святой человек.
— Ну и дура, — неожиданно зло огрызнулся Валерий. — Кто ж тебя просил? Сама себе идола слепила, сама молилась. А я жил! Понимаешь? Жил полной жизнью!
— И как? — вступила в разговор Лена, которая стояла у двери, скрестив руки на груди. — Хорошо пожили? Вкусно?
Валерий ссутулился, весь его напускной кураж исчез, как сдувшийся шарик.
— Да как… Тамарка через год сбежала с дальнобойщиком, бросила меня в Сызрани. Деньги, что я у нас из заначки семейной взял… кончились быстро, проели мы их.
Галина замерла, словно получила удар под дых.
— Из какой заначки?
— Ну, там, в шкатулке лежали, на «Жигули» мы копили, забыла? Я забрал, все подчистую. На первое время надо было.
Галина закрыла глаза. Двадцать лет она думала, что их обокрали случайные воры, пока она была в морге на опознании найденных вещей. Она винила себя, что забыла закрыть форточку, казнила себя за эту оплошность годами.
Он украл не только свою жизнь, он украл у них будущее, их безопасность.
— Потом бизнес пытался мутить, ларьки держал, — бубнил Валерий. — Прогорел, время было дикое, в долги влез. Пришлось бегать, паспорт сменил на левый. А потом… засосало. Пил, конечно, а кто не пьет с такой жизни собачьей? Вот, теперь, видишь… Людям праздник дарю, гастролирую.
Он развел руками, показывая на свой нелепый, дешевый костюм.
— Дарю праздник, — повторил он с горькой иронией. — Агентство прислало, горящий заказ, я и адрес не посмотрел толком, район знакомый, ну и ладно. Фамилию вы не сменили, я смотрю?
— Нет, — сказала Галина. — Я фамилию не меняла, я гордилась, что я — жена геолога Смирнова.
Валерий посмотрел на неё с внезапной, жалкой надеждой. В его глазах мелькнула искра расчета.
— Галь, ну может… это судьба? А? Ну посмотри, как вышло, круг замкнулся. Бог привел, не иначе. Я ведь один сейчас, совсем один, никому не нужный старик. И ты одна.
Квартира большая, теплая. Пенсия у меня… ну, какая-никакая будет скоро, стаж восстановлю. Внуков вон нянчить буду, сказки рассказывать. Я же все-таки дед им, родная кровь.
Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкой, заискивающей гримасой. Он протянул дрожащую руку, чтобы коснуться колена Галины.
— Старость вместе встретим, а? Ну было и было, кто старое помянет… Я ведь устал, Галь, скитаться устал, спать на вокзалах. Домой хочу, в тепло.
Галина смотрела на его руку: грязные ногти, пигментные пятна. Рука человека, который двадцать лет жил только для себя, упиваясь своим эгоизмом. В этот момент в ней что-то умерло окончательно. Нет, не любовь — любви не было уже давно, было фанатичное поклонение. Умер идол.
С грохотом рухнул постамент, поднимая клубы пыли, но вместе с пылью пришел воздух. Впервые за двадцать лет Галина сделала глубокий вдох полной грудью.
Она вспомнила, как отказывала себе во всем, чтобы оплатить репетиторов Андрею. Как ночами шила на заказ, портя зрение, чтобы закрыть дыру в бюджете после кражи тех самых «машинных» денег.
А он в это время пропивал их деньги с чужой женщиной и смеялся над её наивностью.
Галина встала и выпрямила спину. Она вдруг почувствовала себя очень высокой, несокрушимой скалой, гораздо выше этого сгорбленного старика в красном халате.
— Встань, — сказала она тихо, но так, что стекла в серванте отозвались резонансом.
— Галь? — он не понял тона, ожидая привычной покорности.
— Встань и уходи отсюда.
— Куда? — растерялся Валерий, хлопая глазами. — Ночь же… Новый год на носу. Галя, имей совесть, христианское милосердие. Я же муж твой законный, у меня права есть.
— Мой муж, Валерий Павлович Смирнов, геройски погиб двадцать лет назад в тайге, спасая товарищей, — отчетливо, разделяя каждое слово, произнесла Галина Петровна. — Он был святым человеком. А вы, гражданин, — посторонний, проходимец. Я вас не знаю.
— Ты чего несешь? — Валерий начал злиться, понимая, что план срывается. — Это моя квартира тоже! Я ордер получал! Я сейчас полицию вызову! Я докажу, что я живой!
— Вызывай, — спокойно сказала Лена, делая шаг вперед и заслоняя собой свекровь. — Только учтите, гражданин актер. У нас есть официальное свидетельство о смерти, выданное судом. Вы юридически труп.
Лена говорила жестко, профессионально чеканя фразы:
— Воскрешение — процесс долгий, через суд, через эксгумацию фактов, через ДНК-тесты, которые мы затянем на годы. А пока вы будете доказывать, мы на вас заявление напишем прямо сейчас.
За мошенничество, за проникновение в жилище, за кражу денег в особо крупном размере двадцать лет назад. Андрей вам этого не простит, он у нас человек жесткий, хирург, он гниль вырезает быстро.
Валерий перевел испуганный взгляд с невестки на жену. Он искал в лице Галины привычную жалость, ту мягкость, которой он безнаказанно пользовался годами. Но нашел только равнодушие, холодное и твердое, как тот гранитный памятник, который она ему поставила.
— Галя… — заскулил он, теряя человеческий облик. — Ну дай хоть поесть, с собой дай. Голодный я, весь день на ногах, маковой росинки не было.
— Пошел вон, — тихо повторила Галина, указывая на дверь.
Она подошла к выходу и распахнула створку настежь. Из подъезда пахнуло жареным луком соседей и дешевым табаком — запахом той жизни, которую он выбрал. Валерий кряхтя поднялся, подбирая полы халата.
Он понял — здесь ловить нечего, кормушка закрылась. Иллюзия власти над этой женщиной рассеялась, как дым. Он схватил свою шапку, бороду, дешевый посох, обмотанный фольгой.
— Ведьмы, — сплюнул он на пороге, злобно сверкая глазами. — Всю жизнь мне испортили, и тогда душили, и сейчас. Стервы.
Он вышел, шаркая валенками по бетону. Дверь захлопнулась с тяжелым, финальным звуком. Щелкнул замок — два оборота, навсегда отсекая прошлое. В квартире стало тихо, но это была не та гнетущая, музейная тишина, что царила здесь годами.
Это была чистая, звенящая тишина освобождения.
Галина Петровна медленно подошла к стене, сняла тяжелую раму с портретом. Стекло было холодным, как лед.
— Мам? — осторожно позвала Лена, касаясь её плеча. — Ты как? Тебе валерьянки накапать? Или скорую?
— Не надо, — Галина решительным шагом пошла на кухню.
Она открыла мусорное ведро. С треском, который показался ей лучшей музыкой на свете, она переломила картонную заднюю стенку рамки. Вытащила фотографию, на которой незнакомец притворялся героем.
Галина разорвала фото пополам, потом еще раз, и еще, превращая память в конфетти. Мелкие клочки полетели в ведро, прямо на картофельные очистки, смешиваясь с бытовым мусором — там им и было место.
— Лена, — сказала она, поворачиваясь к невестке, и голос её звучал молодо. — Доставай бутерброды с икрой, те, что мы на «потом» берегли. И шампанское открывай. Праздник все-таки, Андрей со смены придет — отметим.
Она подошла к большому зеркалу в прихожей. Из него на нее смотрела уставшая, седая женщина в глухом траурном платье. Галина решительно расстегнула верхнюю пуговицу, давая шее дышать.
Потом вторую, третью. Подумала и сняла черный бесформенный кардиган, оставшись в светлой блузке, которую надевала только по большим праздникам. Порылась в сумочке, которую не открывала для себя уже много лет, нашла старую, почти засохшую помаду ярко-бордового цвета.
Она провела по губам, рука дрогнула, но линия легла ярко. Вызывающе ярко, как вызов самой себе.
— Мам, тебе очень идет, — тихо сказала Лена, наблюдая за ней из дверного проема с восхищением.
— Я знаю, — ответила Галина, глядя на свое отражение.
Она посмотрела на пустой гвоздь на стене в гостиной. Обои там были ярче, не выгорели на солнце, пятно напоминало окно в новую жизнь.
— Завтра обои переклеим, — твердо сказала она. — Светлые купим, бежевые или с цветами. И шторы эти бархатные, пылесборники, снимем. Хватит в склепе жить, я еще живая.
Она вернулась в гостиную, где перепуганные дети уже выглядывали из-за двери детской.
— Бабушка, а Дед Мороз ушел? — спросил Егор шепотом. — Он ненастоящий был, да? Плохой?
Галина Петровна улыбнулась, и впервые за эти годы улыбка коснулась не только губ, но и глаз, разглаживая скорбные морщины.
— Ненастоящий, Егорка, кукла ряженая. А настоящие герои — они другие, они своих не бросают, как ваш папа.
Она села во главе стола, налила себе полный бокал игристого вина, глядя, как играют пузырьки.
— Идемте за стол, я вам про настоящего человека расскажу, про моего отца, вашего прадеда, вот он был кремень. А про этого гостя… забудьте. Ошиблись дверью, бывает.
Галина с наслаждением вдохнула запах свежих мандаринов, который наконец-то перебил затхлый запах старой бумаги и чужого, липкого предательства.
Свобода пахла мандаринами и обещанием новой весны.
Напишите, что вы думаете об этой истории! Мне будет очень приятно!
Если вам понравилось, поставьте лайк и подпишитесь на канал. С вами был Джесси Джеймс.
Все мои истории являются вымыслом.
