— Ну вот, так, кажется, идеально. Свет падает просто волшебно, правда, милый?
Марина, не оборачиваясь, знала эту сцену наизусть, могла бы воспроизвести её с закрытыми глазами. Лика, жена брата её мужа, сидела за их кухонным столом, который Марина только что протёрла. В одной руке она держала чашку с остывшим кофе — реквизит, — а в другой телефон, направленный на собственное лицо.
Голова её была наклонена под единственно верным, выверенным сотнями попыток углом, губы сложены в ленивую полуулыбку, а взгляд томно устремлён чуть мимо объектива. Щелчок. Ещё один. Третий. Лика меняла выражение лица с отточенной скоростью профессионала: вот она задумчиво смотрит в окно, вот она игриво подмигивает своему отражению, вот она делает вид, что её застали врасплох за «утренней чашечкой ароматного эспрессо».
Марина молча, методично вытирала со столешницы крошки от круассана, который Лика съела полчаса назад. Каждая крошка, прилипшая к влажной тряпке, была маленьким уколом, крошечным осколком её рухнувшего терпения. Девяносто два дня. Она считала. Девяносто два дня её дом был не её домом, а съёмочной площадкой. Бесплатным павильоном для чужой красивой жизни, где она сама исполняла роль невидимого технического персонала. Она готовила еду, которую потом фотографировали с хэштегом #утродоброе. Она мыла посуду, из которой пили только для кадра. Она убирала квартиру, которая служила фоном для бесконечных «луков» и «сториз».
Лика отложила телефон, довольная результатом, и упорхнула в комнату, оставив на столе недопитую чашку и лёгкое облако приторного парфюма. Она не сказала ни «спасибо», ни «убери, пожалуйста». Она просто исчезла, как исчезает актриса со сцены, когда её роль в эпизоде сыграна.
Марина выжала тряпку с такой силой, что побелели костяшки пальцев, и бросила её в раковину. Звук получился глухим и окончательным. Она посмотрела на мужа. Максим сидел на диване, погружённый в свой собственный мир — светящийся прямоугольник телефона. Из динамика доносился писклявый смех из какого-то вирусного ролика. Он даже не заметил, как Лика ушла. Он вообще мало что замечал в последнее время.
— Макс, это был последний день, — сказала Марина, не повышая голоса. Её тон был абсолютно ровным, лишённым всякой эмоции, и от этого он звучал страшнее любого крика.
Максим оторвался от экрана с явной неохотой, как отрывают от тёплой постели ранним утром.
— А? Ты чего?
— Завтра их здесь быть не должно, — повторила она, глядя ему прямо в глаза.
Он непонимающе моргнул, его мозг медленно переключался с цифровых развлечений на реальность. Он даже не спросил, о ком идёт речь. Он всё прекрасно понял.
— Марин, ну ты чего начинаешь опять? У них сложная ситуация, ты же знаешь. Нужно помочь.
Её губы скривились в усмешке, лишённой веселья.
— Сложная ситуация у меня, Максим. Я три месяца живу в хостеле. В хостеле, который находится в моей собственной квартире, который я оплачиваю и в котором я работаю бесплатной горничной. Твой брат и его модель из соцсетей превратили мой дом в декорации для своей красивой жизни. В место, где можно бесплатно есть, спать и генерировать контент. Я так больше не могу.
Он тяжело вздохнул — этот вздох мученика она тоже выучила наизусть. Вздох человека, на которого взвалили непосильную ношу женского недовольства.
— Ну потерпи ещё немного. Они же ищут работу, скоро съедут. Они же семья.
Этот аргумент, который раньше ещё мог хоть как-то на неё подействовать, теперь вызвал лишь холодное омертвение внутри.
— Нет, Макс. Моя семья — это ты. Была. Но, кажется, ты выбрал их. Так что завтра либо они уходят, либо ухожу я. И это не обсуждается.
Максим медленно положил телефон на диван экраном вниз, словно отключая себя от одного мира, чтобы неохотно погрузиться в другой. Он посмотрел на Марину, и в его взгляде читалась целая гамма эмоций: раздражение от прерванного отдыха, лёгкое снисхождение и полное, тотальное непонимание серьёзности момента. Он всё ещё думал, что это очередной всплеск её плохого настроения, который можно погасить парой успокаивающих фраз.
— Марин, давай только без ультиматумов, а? Мы же всё обсуждали. У Серёги сейчас чёрная полоса, его с работы сократили. Куда им идти? На улицу?
Он говорил это мягким, увещевающим тоном, каким говорят с неразумным ребёнком. Он пытался воззвать к её совести, к её состраданию, к тому образу доброй и понимающей женщины, который он сам для неё выдумал и в который ему было удобно верить.
— Меня не интересует, куда они пойдут, Максим. Меня интересует, когда они уйдут из моего дома, — отчеканила Марина. Она подошла к столу и взяла в руки сиротливо стоявшую чашку Лики. На белоснежном фарфоре остался жирный след от помады цвета фуксии. — Они взрослые люди. Твой брат не инвалид, а его жена, судя по её активности в сети, вполне способна найти себе занятие, кроме как фотографировать мой завтрак.
— Это же мелочи, быт… Ты просто устала, — он сделал ещё одну попытку обесценить её чувства, свести всё к банальной женской усталости.
Марина горько усмехнулась и поставила чашку в раковину с таким резким стуком, что Максим вздрогнул.
— Устала? Да, ты прав, я устала. Я устала приходить с работы в дом, где пахнет чужими духами. Устала находить на своей подушке её длинные светлые волосы. Устала от того, что продукты, которые я покупаю на неделю для нас двоих, исчезают за два дня.
Я устала от того, что не могу спокойно пройтись по своей квартире в белье, потому что в любой момент из-за угла может выйти твой брат. Это не помощь, Максим. Это оккупация. Тихая, вежливая, улыбчивая, но оккупация.
Градус разговора неумолимо повышался. Максим поднялся с дивана. Его лицо утратило снисходительное выражение, на смену ему пришло упрямое недовольство. Он не хотел быть плохим в этой ситуации, а она настойчиво ставила его именно в это положение.
— Ты преувеличиваешь! Они стараются быть незаметными. Лика даже помогает тебе иногда…
— Помогает? — Марина резко развернулась. Её спокойствие начало давать трещину, уступая место холодной, звенящей ярости. — Она «помогает», составляя идеальную композицию из сырников, которые я приготовила, для своего блога? Или она «помогает», когда оставляет после себя гору мокрой одежды в ванной, потому что решила устроить спонтанную фотосессию в моей шёлковой пижаме?
Он растерялся. Эти детали были ему неизвестны, или он просто предпочитал их не замечать. Для него существовала лишь одна простая истина: брат в беде, и его нужно приютить. Всё остальное было досадным шумом, женскими придирками.
— Это мой брат, Марина! Что я должен был сделать? Сказать ему «нет»? Выгнать его на улицу, потому что его жена пользуется твоим кремом? Это же семья!
И тут что-то в Марине окончательно сломалось. Последняя ниточка, связывавшая её с его логикой, с его миром, где «семья» была оправданием любому унижению.
— Он — твоя семья. А я кто? — спросила она тихо, глядя ему прямо в душу. — Я — обслуживающий персонал для твоей семьи? Удобное приложение к квартире, которое обеспечит им комфорт, пока у них «сложная ситуация»?
Ты хоть раз за эти три месяца спросил, как я себя чувствую? Ты хоть раз заступился за меня, когда Лика без спроса брала мои вещи? Нет. Ты просто сидел на диване и смотрел свои ролики. Ты сделал свой выбор, Максим. Давно. Просто до меня это только сейчас дошло.
Слова Марины повисли в воздухе, плотные и тяжёлые, как неотвратимая гроза. Максим смотрел на неё, и его лицо медленно менялось. Ушла растерянность, ушло желание сгладить углы. На её месте проступало упрямое, почти враждебное выражение.
Это было лицо человека, которого несправедливо обвинили, заставили выбирать и теперь требуют невозможного. Он не видел её боли, он видел только её атаку на него и на его семью.
— То есть, вот так? — наконец произнёс он, и в его голосе зазвучал металл. — Ты просто решила вышвырнуть моего брата на улицу? Потому что тебе, видите ли, стало некомфортно? Ты вообще себя слышишь?
— Я слышу только то, что мой муж считает мой комфорт в собственном доме чем-то незначительным, — ответила Марина ровно. Она больше не собиралась спорить или что-то доказывать. Разговор был окончен ещё до того, как он произнёс эти слова. Она развернулась и пошла в спальню. Ей нужно было сменить одежду и уйти. Куда угодно, просто прочь из этого пропитанного чужим присутствием воздуха, чтобы просто дышать.
Спальня встретила её знакомым запахом. Сладковатый, пудровый, с ноткой жасмина. Аромат, который не должен был здесь витать. Это был её запах, её личный якорь. Духи, которые подарила ей мама незадолго до смерти. Флакон был почти полным, она пользовалась ими только по особым случаям, когда хотела почувствовать маму рядом.
Она подошла к туалетному столику. Так и есть. Изящный винтажный флакон стоял не на своём месте, сдвинутый к самому краю. И он был почти пуст. Колпачок был закрыт не до конца, а на полированной поверхности столика виднелось крошечное маслянистое пятнышко.
Что-то внутри Марины, что до этого момента ещё пыталось тлеть, просто погасло. Остался только холодный, звенящий пепел. Она взяла флакон в руку. Он был лёгким, почти невесомым. Пустым.
Она вышла из спальни, неся флакон перед собой, как неопровержимую улику. Лика сидела в кресле, скрестив ноги, и с увлечённым видом обрабатывала в телефоне очередную фотографию. Она даже не подняла головы, когда Марина подошла и остановилась прямо перед ней.
— Это ты взяла? — спросила Марина. Её голос был настолько тихим, что Лике пришлось оторваться от экрана.
— А? Что это? — она лениво скользнула взглядом по флакону. — А, духи. Да, брала на минутку. Такой флакончик фотогеничный, просто прелесть. Я сделала пару кадров для утренней подборки #эстетикамоментов.
— Ты вылила почти всё, — это была не вопросительная интонация. Это была констатация факта.
Лика наконец-то уловила напряжение. Она отложила телефон и посмотрела на Марину с лёгким раздражением, как на надоедливую муху.
— Ой, да ладно тебе. Я просто хотела, чтобы в кадре был лёгкий дымок, знаешь, для атмосферы. Немного пшикнула в воздух. Если что-то и пролилось, то я не заметила. Какие проблемы?
В этот момент в комнату вошёл Максим, привлечённый затянувшимся молчанием.
— Что опять случилось?
— Спроси у неё, — Марина кивнула на Лику, не сводя с той глаз.
— Да ничего не случилось! — всплеснула руками Лика, мгновенно входя в роль жертвы. — Я просто взяла флакон для фото, а она на меня набросилась, как будто я украла фамильные бриллианты!
Максим посмотрел на пустой флакон в руках Марины, потом на жену, потом на Лику. И сделал свой выбор.
— Марин, ну серьёзно? Из-за духов? Это же просто вещь. Господи, я куплю тебе десять таких, только давай не будем устраивать эту драму на пустом месте.
Это было последней точкой. Он не просто не понял. Он обесценил. Он растоптал то единственное, что было для неё свято, назвав это «пустым местом». Холодная ярость, чистая и дистиллированная, затопила её. Она посмотрела ему прямо в лицо, в глаза человеку, который перестал быть её мужем.
— Завтра же чтобы твоего брата и его жены тут не было, если не уедут они, то я сама отсюда уеду, но тогда я и на развод подам! Запомни это!
Ультиматум прозвучал в оглушительной тишине, которая наступила после её слов. Лика замерла с телефоном в руке, её лицо выражало смесь оскорблённого недоумения и любопытства. Максим смотрел на Марину так, будто видел её впервые. Не свою тихую, покладистую, понимающую Марину, а чужую, холодную женщину с глазами из стали. Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы снова сказать что-то про семью, про трудности, про её эгоизм, но слова застряли в горле. Он понял, что это не угроза. Это был приговор.
Марина не стала дожидаться ответа. Она развернулась и молча прошла мимо него обратно в спальню. В ней не было ни слёз, ни истерики, только абсолютная, выжигающая всё внутри ясность. Она подошла к шкафу и распахнула дверцы. С верхней полки она сняла большой дорожный чемодан, который они покупали для медового месяца.
Щелчки замков прозвучали в тишине комнаты как выстрелы. Она положила его на кровать и начала методично, без суеты, доставать с вешалок свои вещи. Сначала блузки, потом платья, потом джинсы. Она складывала их ровными, аккуратными стопками, словно выполняла давно заученное, механическое действие.
Максим, очнувшись от ступора, вошёл в спальню. Он остановился в дверях, наблюдая за этим безмолвным ритуалом. Каждая сложенная вещь, каждый звук застёгивающейся молнии был ударом молота по основанию его привычного, комфортного мира.
— Что ты делаешь? — спросил он глухо.
— То, что сказала, — не оборачиваясь, ответила она, укладывая в боковой карман чемодана косметичку.
— Марина, прекрати этот цирк. Ну погорячилась, с кем не бывает. Давай поговорим.
Она остановилась и медленно повернула к нему голову. Её взгляд был пустым.
— Мы уже поговорили, Макс. Ты всё сказал. И я всё поняла. Ты выбрал не меня. И я уважаю твой выбор. Теперь я делаю свой.
Он шагнул к ней, хотел схватить за руку, остановить, но что-то в её лице не позволило ему этого сделать. Она была отстранена, недосягаема.
— Это глупость! Уходить из-за флакона духов! Из-за того, что мой брат пожил у нас пару месяцев! Ты рушишь нашу семью из-за ерунды!
Она горько усмехнулась.
— Ты всё ещё думаешь, что дело в духах? Нет, Максим. Дело в том, что ты стоял и смотрел, как чужой человек оскверняет мою единственную память о маме, и назвал это «пустым местом». Ты стоял и смотрел, как мой дом превращали в проходной двор, и называл это «помощью». Ты стоял и смотрел, как меня вытесняли из моей же жизни, и говорил мне «потерпи». Дело не в них. Дело в тебе. Я поняла, что не могу на тебя положиться. Что в трудную минуту ты защитишь кого угодно, но не меня. С таким человеком я не могу строить семью.
Каждое её слово было тихим, но било точнее любого крика. И до него, наконец, начало доходить. Не умом, а каким-то животным страхом потери. Он смотрел на её руки, складывающие в чемодан их общую фотографию в рамке, и осознал, что она не просто уходит. Она стирает его, вырезает из своей жизни с хирургической точностью.
Он выбежал из комнаты, как ошпаренный. Лика и Сергей сидели на кухне, делая вид, что ничего не происходит, хотя напряжение можно было резать ножом.
— Собирайтесь, — бросил он им, не глядя. Его голос был хриплым.
Сергей поднял на него удивлённые глаза.
— В смысле? Куда?
— Куда угодно. Вы должны уехать. Сейчас же.
Лика вскочила со стула, её лицо исказилось от возмущения.
— Да что это такое? Она тебя настроила, и ты нас выгоняешь? Родного брата? Из-за какой-то истерички?
Максим повернулся к ней, и в его глазах была такая холодная ярость, что она отшатнулась.
— Из-за этой «истерички» у вас три месяца была крыша над головой и еда на столе. А ты, Лика, даже не удосужилась проявить к ней элементарное уважение. Собирайте вещи. У вас час.
Он не стал слушать их возражений. Он вернулся в спальню. Марина сидела на краю кровати рядом с почти собранным чемоданом. Она не плакала. Она просто смотрела в одну точку. Он подошёл и сел рядом, но на расстоянии. Он не решался к ней прикоснуться.
— Они уезжают, — сказал он тихо.
Она молчала, не двигаясь.
— Марин… прости меня. Я… я был слеп. Я не понимал… Я всё испортил.
Она медленно повернула к нему голову. В её глазах больше не было ни гнева, ни обиды. Только бездонная, всепоглощающая усталость.
— Ты не всё испортил, Макс, — сказала она почти шёпотом. — Ты просто показал мне правду. И я не знаю, смогу ли я её забыть.
Чемодан так и остался стоять посреди комнаты — не до конца собранный, но и не разобранный. Молчаливое напоминание о том, как легко можно упаковать целую жизнь и как мучительно трудно потом будет распаковать её обратно…
