Шестьдесят лет подкрались к Виктору Смирнову на мягких лапах, как хитрый кот, и ткнулись мокрым носом прямо в душу: «Все, приехали».
Он не был готов. Всю жизнь он бежал марафон, четко видя финишную черту — вот достроим дом, вот вырастим детей, вот выплатим кредит, а там…
А что «там», он никогда толком не думал. Оказалось, что «там» — это пенсия. Слово, от которого веяло нафталином, корвалолом и бесконечными сериалами по второму каналу.
В последний рабочий день ему устроили проводы. Шумные, немного фальшивые, как и все корпоративные ритуалы. Начальник отдела, лощеный сорокалетний карьерист, которого Виктор когда-то учил держать в руках паяльник, говорил красивые слова о «золотом фонде», «бесценном опыте» и «заслуженном отдыхе».
Коллеги дарили коньяк, который он не пил, и удочку, которой он не умел пользоваться. Все жали ему руку, хлопали по плечу и с легкой завистью говорили: «Ну, Виктор Михалыч, отдохнешь теперь за нас всех!»
Он улыбался, благодарил, а внутри нарастала ледяная паника. Отдохнуть? Он не умел отдыхать. Вся его жизнь была движением, графиком, планом. Подъем в шесть утра, чертежи, планерки, цех, гул станков, запах машинного масла. Он был нужным. Незаменимым.
Если у кого-то не сходилась схема или барахлил станок — звали Смирнова.
Если нужно было растолковать что-то зеленому практиканту или, наоборот, отстоять проект перед косным руководством — шел Смирнов. Он был не просто инженером, он был решателем проблем.
А теперь его главная проблема была в том, что решать стало нечего…
Первую неделю он честно пытался «отдыхать». Спал до девяти, но просыпался разбитым, с гудящей головой, словно всю ночь разгружал вагоны. Его жена, Ирина, уже час как была на работе. Она работала бухгалтером в небольшой фирме и на пенсию пока не собиралась.
На кухне его ждал остывший завтрак и записка на холодильнике: «Суп в кастрюле. Не скучай. Целую».
Виктор съедал кашу без аппетита, мыл за собой тарелку и оказывался в вакууме. Квартира, еще недавно казавшаяся тесной и уютной, теперь выглядела огромным, гулким пространством, заполненным тишиной.
Он бродил из комнаты в комнату, как неприкаянный дух, проводя пальцем по полировке шкафа, поправляя стопку журналов, которые никто не читал.
Он включал телевизор, но потоки чужой, крикливой жизни вызывали только раздражение.
Он пробовал читать, но строчки расплывались перед глазами, а мысли уносились куда-то в сторону гудящего цеха.
К обеду его беспокойство достигало пика.
Он начинал действовать.
Ирина просила его не трогать ничего на кухне, но он не мог удержаться. Ему казалось, что нож для хлеба лежит не на своем месте, а кастрюли стоят как-то нелогично.
Он затевал генеральную ревизию, переставляя все по своей, инженерной системе — от большего к меньшему, по частоте использования.
Он подкручивал идеально работающие петли на кухонных шкафчиках, смазывал скрипевшую только в его воображении дверь в кладовку. Он чувствовал себя полезным.
Ирина возвращалась вечером уставшая, заходила на кухню и замирала на пороге.
— Витя, я тебя просила… Я опять ничего не могу найти. Где сотейник?
— Ира, ну он же нелогично стоял! Теперь все по порядку. Вот, смотри, — он с гордостью открывал шкаф, демонстрируя идеальные ряды посуды.
Она тяжело вздыхала.
— Логично было для меня. Я так привыкла за тридцать лет. Пожалуйста, не надо ничего трогать.
В ее голосе не было злости, только бесконечная усталость. И от этой усталости Виктору становилось еще хуже. Он хотел как лучше. Он хотел помочь. А получалось, что он просто мешал, внося хаос в ее налаженный мир. Он чувствовал себя виноватым, как нашкодивший школьник.
По выходным приезжали дети. Сын Андрей с женой Катей и семилетним внуком Егоркой. Виктор ждал этих дней как манны небесной. Вот где он сможет развернуться! Вот где его помощь точно будет нужна!
— Пап, у нас принтер что-то барахлит, — как-то сказал Андрей, зная об отцовской страсти все чинить.
Виктор встрепенулся, как старый боевой конь, услышавший звук трубы.
— А ну-ка, давай сюда своего больного!
Он провозился с принтером полдня. Разобрал его до последнего винтика, разложив детали на газете на полу в гостиной. Он продувал, протирал спиртом, подгибал какие-то контакты. Катя, его невестка, ходила вокруг на цыпочках, с тревогой поглядывая на россыпь пластиковых шестеренок.
— Виктор Михалыч, может, не надо? Мы бы в сервис отвезли…
— Какой сервис, Катюша! Они там три шкуры сдерут и ничего не сделают. Я сам!
К вечеру, собрав все обратно, он с гордостью победителя нажал на кнопку «Старт». Принтер задергался, издал душераздирающий скрежет и затих навсегда. Из его недр повалил сизый дымок с отчетливым запахом горелой пластмассы…
Андрей с Катей переглянулись. В их взглядах Виктор прочитал все: и неловкость, и досаду, и жалость.
— Ничего, пап, не переживай, — поспешно сказал Андрей. — Он все равно старый был. Давно пора было новый купить.
Но Виктор все понял. Он не починил. Он сломал. Он снова оказался не помощником, а проблемой.
Весь оставшийся вечер он сидел тише воды, ниже травы, чувствуя себя чужим на этом празднике жизни. Он смотрел, как его сын и невестка обсуждают свои дела, свою работу, свои планы на отпуск. Как внук показывает им что-то в планшете.
Они были единым, цельным организмом, а он — инородным телом.
Апогей случился через месяц…
Катя попросила Виктора забрать Егорку из школы — у нее была важная встреча. Виктор обрадовался. Это было простое, понятное и абсолютно необходимое дело. Он пришел заранее, купил внуку его любимую булочку с корицей. Они шли домой, и Егорка взахлеб рассказывал ему про динозавров. Виктор чувствовал, как оттаивает его душа.
Дома внук сел за уроки. Нужно было сделать поделку на урок труда — домик из картона.
— Деда, помоги, у меня не получается ровно вырезать, — попросил Егорка.
«Вот он, мой звездный час!» — подумал Виктор. Он, инженер-конструктор, и картонный домик? Да это же семечки!
Он отодвинул внука, взял ножницы, линейку, карандаш.
— Смотри, как надо. Все должно быть по чертежу. Соблюдаем геометрию!
Он чертил, вырезал, сгибал с маниакальной точностью. Егорка сначала с интересом наблюдал, а потом заскучал и ушел смотреть мультики. Виктор этого даже не заметил. Он был поглощен процессом. Он строил не домик, он строил доказательство своей нужности.
К приходу родителей на столе стоял идеальный архитектурный макет. Не домик, а коттедж. С идеально ровными стенами, крошечными окошками, вырезанными канцелярским ножом, и даже с трубой на крыше.
— Вот! — гордо продемонстрировал он свое творение.
Катя посмотрела на домик, потом на мужа. На ее лице было странное выражение.
— Пап… — осторожно начал Андрей. — Понимаешь… это же была поделка для Егора. Он должен был сам ее сделать. Криво, косо, как получится. Это же урок труда, а не конкурс архитекторов.
— Но он же попросил помочь! — не понял Виктор.
— Помочь, а не сделать за него, — тихо добавила Катя. — Учительница ведь поймет, что это не он делал. Ему теперь… ему, наверное, не очень хорошую оценку поставят за несамостоятельность.
Виктор смотрел на свое творение. На этот идеальный, до миллиметра выверенный картонный домик. И этот домик вдруг показался ему уродливым. Он был памятником его эгоизму. Он не внуку помогал. Он тешил собственное самолюбие, доказывая всем и в первую очередь себе, что его руки еще на что-то годятся.
Он молча развернулся и пошел в прихожую.
— Пап, ты куда? — окликнул его Андрей.
— Домой. Что-то я устал, — глухо ответил Виктор, не оборачиваясь.
Он шел по вечерней улице, не разбирая дороги. Ветер бросал в лицо холодные капли дождя, но он их не замечал. В ушах звенели слова Кати: «Помочь, а не сделать за него». Он всю жизнь что-то делал за них. Решал их проблемы, прокладывал им путь, защищал от трудностей. Он думал, что в этом и заключается отцовская любовь. А может, они просто хотели, чтобы он был рядом? Чтобы выслушал, обнял, сказал, что у них все получится. Самих.
Он вернулся домой насквозь промокший. Ирина, увидев его, ахнула.
— Витя, что случилось? Ты где был?
Он ничего не ответил. Молча прошел в комнату, сел в свое старое кресло и уставился в окно. За стеклом огни большого города сливались в размытые пятна.
И впервые за много лет Виктору Смирнову, сильному, уверенному, незаменимому, захотелось плакать…
Не от обиды. От острого, пронзительного чувства собственного одиночества и ненужности в этом мире, который так прекрасно научился обходиться без него…
Дни после истории с картонным домиком слились в один серый, тягучий кошмар. Виктор больше не пытался «наводить порядок».
Он не лез с советами. Он вообще ничего не делал. У него атрофировалась воля. Он сидел в своем кресле у окна, которое стало его наблюдательным пунктом за чужой, кипящей жизнью, и молчал.
Он смотрел, как спешат по делам прохожие, как мамы ведут детей в сад, как дворник сгребает в кучи палую листву. Все они были частью огромного, слаженного механизма, и только он, Виктор Смирнов, был из этого механизма изъятой, лишней деталью.
Ирина сначала пыталась его тормошить. Рассказывала о работе, советовалась по пустякам, предлагала сходить в кино или в гости к друзьям. Он отвечал односложно, не отрывая взгляда от окна: «Не хочу», «Устал», «В другой раз». Его апатия была плотной, как вата, и поглощала любые ее попытки достучаться. Постепенно и она стала говорить меньше. Тишина в доме стала густой и звенящей. Они жили в одной квартире как два посторонних человека, разделенные невидимой стеной его тоски.
Он похудел, осунулся. Под глазами залегли темные тени. Иногда он ловил свое отражение в темном стекле окна и не узнавал этого изможденного старика с потухшим взглядом. Где был тот Виктор Михалыч, которого уважали в цеху? Тот отец, чье слово было законом? Тот муж, который был каменной стеной? Он рассыпался, превращался в пыль…
Развязка наступила в субботу. Ирина с самого утра хлопотала на кухне, пекла его любимый лимонный торт. Аромат, который раньше приносил уют, теперь казался неуместным и раздражающим. Она вошла в комнату с тарелкой в руках.
— Витя, попробуй, пока горячий. С орешками, как ты любишь.
Он даже не повернул головы.
— Спасибо, не хочу.
Она поставила тарелку на столик рядом с креслом и посмотрела на его сгорбленную спину. И вдруг ее терпение лопнуло. Не со злости, а от бессилия и страха за него.
— Витя, я так больше не могу, — тихо сказала она. Голос ее дрожал. — Я не могу смотреть, как ты себя хоронишь заживо. Тебе шестьдесят лет, а не девяносто! Жизнь не кончилась!
Он молчал.
— Ну скажи хоть что-нибудь! Накричи на меня, разбей эту тарелку! Сделай хоть что-то!
Молчание.
И тогда она сказала то, что, наверное, не должна была говорить. Слова вырвались сами, продиктованные отчаянием.
— Ты всю жизнь все делал для нас, для детей, для завода… Может, хватит? Может, пора уже для себя что-то сделать? Мы выросли, Витя! Мы справляемся. Нам не нужно, чтобы ты чинил наши принтеры или строил за внука домики. Нам нужно, чтобы у нас был живой муж и отец, а не тень в кресле! Отпусти нас! Займись собой!
Она хотела сказать: «Живи для себя, найди радость для себя». Но он услышал совсем другое. Он услышал то, чего боялся больше всего на свете.
Подтверждение. Они справляются. Он не нужен. Они просят его их «отпустить». То есть, исчезнуть из их жизни, не мешать.
Он медленно повернул голову. В его глазах была такая смертная мука, что Ирина отшатнулась.
— Хорошо, — глухо сказал он. — Я понял.
Он встал, медленно прошел в прихожую, накинул старую куртку и вышел из квартиры. Он даже не взял с собой ни телефон, ни деньги. Ирина бросилась к двери, но он уже спускался по лестнице.
— Витя, подожди! Я не то имела в виду!
Но он ее уже не слышал. Он шел, куда глаза глядят. Слова жены стучали в висках набатом: «Нам не нужно… Отпусти нас…» Это был приговор. Окончательный и обжалованию не подлежащий. Он шел по знакомым улицам, но видел их будто впервые. Вот булочная, куда он бегал за хлебом. Вот сквер, где он гулял с маленьким Андрюшкой. Все это было из другой, прошлой жизни, к которой он больше не имел никакого отношения.
Сам не зная как, он забрел в старый район на окраине города, где среди обшарпанных пятиэтажек еще сохранились островки частного сектора. Он брел по раскисшей от осенних дождей дороге, когда его внимание привлекло одноэтажное кирпичное здание, похожее на бывшую котельную. Над дверью висела простая, сделанная от руки вывеска: «Мастерская добрых дел».
Виктор остановился. Что-то в этом названии, простом и немного наивном, зацепило его. Он подошел ближе. Дверь была приоткрыта, и изнутри доносились приглушенные звуки: постукивание молотка, жужжание какого-то инструмента. Он постоял минуту, другую. Ему было некуда идти. Терять было нечего. И он, сам от себя не ожидая, толкнул дверь.
Внутри было небольшое, но светлое помещение, заставленное стеллажами с инструментами, какими-то деталями, старой бытовой техникой. В воздухе витал тот самый, родной и почти забытый запах — смесь канифоли, машинного масла и горячего металла. За большим верстаком, склонившись над разобранным утюгом, сидел седой, кряжистый мужик в рабочем комбинезоне. Он поднял голову и посмотрел на Виктора поверх очков.
— Вы что-то хотели? — спросил он спокойно, без удивления.
— Я… я не знаю, — промямлил Виктор. — Увидел вывеску…
— А, понятно, — мужик отложил паяльник. — Заблудились, поди. Меня Семенычем кличут. А вас?
— Виктор Михалыч.
— Проходите, Виктор Михалыч, не стойте в дверях. Чаю хотите? У нас тут просто.
Семеныч налил в две щербатые кружки чай из старого термоса.
— Вот, чиню, — кивнул он на утюг. — Баба Маня из соседнего дома принесла. Говорит, последняя радость, а он не греет. А у нее пенсия — новый не купишь. Вот, ковыряюсь.
— И что, починили? — машинально спросил Виктор, подходя ближе.
— Да вот, термостат, похоже, накрылся. Думаю, как бы его обмануть…
Виктор взял в руки утюг, повертел. Пальцы сами, по старой памяти, нащупали нужные винты, оценили люфт подошвы.
— Тут не в термостате дело, — сказал он, сам удивляясь своему вернувшемуся голосу. — Видите, контактная группа окислилась. Надо зачистить и подогнуть. Дайте-ка надфиль.
Семеныч молча протянул ему инструмент. Минут десять они работали молча. Виктор, забыв обо всем на свете, с ювелирной точностью зачищал контакты. Руки не дрожали. Мысли были ясными и четкими. Он не тешил самолюбие. Он просто чинил утюг для какой-то бабы Мани. Просто потому, что мог.
— Готово, — сказал он, закручивая последний винт. — Включайте.
Семеныч воткнул вилку в розетку. Через полминуты от подошвы утюга пошло ровное, уверенное тепло.
— А ведь и правда… — с уважением протянул Семеныч, глядя на Виктора. — Голова. Руки-то помнят.
Он помолчал, а потом спросил прямо:
— Что, Михалыч, списали тебя? Выгнали на пенсию, а куда себя деть, не сказали?
Виктор вздрогнул от этой прямоты, но почему-то не обиделся. Он просто кивнул.
— Бывает, — понимающе сказал Семеныч. — Они думают, мы старые веники, нас в чулан — и порядок. А в нас еще знаешь, сколько делов?
Он обвел рукой свою мастерскую.
— Вот это все — такие же «списанные». Кто-то приходит раз в неделю, кто-то каждый день. Кто в электрике шарит, кто в сантехнике, кто мебель чинит. Мы тут людям помогаем. Бесплатно. Кто чем может. Нам — дело, им — подспорье. Не хотите к нам присоединиться?
Он указал на дальний угол, где на полке сиротливо стоял старый катушечный магнитофон «Маяк».
— Вот, принесли вчера. Молчит. Никто не берется, боятся. Говорят, механика сложная. А я смотрю, вы человек старой закалки. Может, взглянете на досуге?
Виктор посмотрел на магнитофон. На этого динозавра из его молодости, с которым он когда-то провел не один вечер, записывая с радио дефицитный «Deep Purple». Он подошел, провел пальцем по клавишам. И впервые за много недель в его душе что-то шевельнулось. Не радость, нет. Но тихое, робкое любопытство.
— Я попробую, — тихо сказал он.
— Вот и славно, — улыбнулся Семеныч. — Завтра придете?
— Приду.
Вечером, когда он вернулся домой, Ирина бросилась к нему.
— Витя, господи! Где ты был? Я с ума сходила!
Он посмотрел на нее. И впервые за долгое время он видел не упрек в ее глазах, а испуг и любовь.
— Я гулял, — просто ответил он. — Ира, не ставь на мне крест. Я еще не совсем сломался.
Он не стал ничего объяснять про мастерскую. Это была его тайна. Его хрупкая надежда. Он сел в кресло, взял с тарелки остывший кусок пирога и откусил…
На следующее утро Виктор проснулся в шесть, по привычке, выработанной десятилетиями. Но впервые за долгие месяцы он проснулся не с чувством тоски, а с предвкушением. Он тихо оделся, чтобы не разбудить Ирину, выпил на кухне чаю с вчерашним пирогом и вышел из дома. Утро было морозным и ясным. Воздух был чистым и колким, и Виктор впервые за долгое время дышал полной грудью.
В «Мастерской добрых дел» уже кипела жизнь. Семеныч возился с протекающим краном, еще двое пожилых мужчин, которых он представил как Петровича и Степаныча, чинили расшатанный стул из детского сада. Воздух был наполнен деловитым гулом, скрипом инструментов и негромкими мужскими разговорами. Никто не спрашивал Виктора, кто он и откуда. Ему просто кивнули, как старому знакомому, и указали на его «пациента» — магнитофон «Маяк».
И Виктор погрузился в работу. Это была не лихорадочная, эгоистичная деятельность, как с принтером сына. Это было медитативное, вдумчивое священнодействие. Он вскрыл корпус, и перед ним открылась сложная, но такая знакомая и логичная вселенная шестеренок, пассиков, рычажков и плат. Он чистил запыленные головки, менял рассохшиеся резиновые пассики, которые нашел в коробке с надписью «Всякая всячина», подпаивал отошедший проводок.
Он не заметил, как пролетел день. Он не думал о семье, о пенсии, о своей ненужности. Его мир сузился до размеров этого старого аппарата. Он разговаривал с ним, уговаривал, искал причину его молчания.
И когда, наконец, он вставил в него старую катушку с какой-то эстрадной музыкой и нажал на клавишу, из динамика, после короткого шипения, полилась чистая, чуть приглушенная временем мелодия. Виктор откинулся на спинку стула и улыбнулся. Это была улыбка творца, создавшего что-то из ничего. Или, вернее, вернувшего что-то к жизни.
— Ну, Михалыч, ты волшебник! — уважительно сказал подошедший Семеныч. — Мы его уже похоронили.
— Тут не волшебство нужно, а терпение, — ответил Виктор, и в его голосе не было ни капли хвастовства. Только спокойная усталость и удовлетворение.
Он стал ходить в мастерскую каждый день, как на работу. Он приходил в девять и уходил в пять. У него появился свой угол, свой верстак. Люди из окрестных домов, прослышав про нового мастера, стали нести ему свою сломанную технику: старые телевизоры, пылесосы, которые ревели, но не сосали, часы с кукушкой, у которой пропал голос. И он чинил. Он не всегда мог вернуть вещам первозданный вид, но он всегда пытался. Он вдыхал жизнь в то, что другие давно списали в утиль. И постепенно, незаметно для самого себя, он начал вдыхать жизнь и в самого себя.
Ирина видела эти перемены. Ее муж перестал быть тенью. Он возвращался домой уставший, с руками, пахнущими маслом, но с живыми глазами. Он рассказывал ей за ужином не о своих обидах, а о том, как ему удалось «обмануть» хитрый японский транзистор или из чего он смастерил новую шестеренку для мясорубки. Она слушала и не верила своему счастью. Ее Витя возвращался. Другой, более тихий, более мудрый, но ее. Она больше не спрашивала, куда он ходит. Она просто знала, что он нашел свое место.
В одну из суббот снова приехали Андрей с Катей и Егоркой. Виктор, как обычно, сидел в своем кресле, но теперь он не смотрел в окно, а читал книгу по ремонту радиоаппаратуры.
— Деда! — подбежал к нему Егорка. В руках он держал свою любимую игрушку — большого пластикового робота. — Он сломался. Рука не двигается.
Год назад Виктор вскочил бы, отобрал бы робота и за полчаса починил бы его, доказав свою незаменимость. Но сегодняшний Виктор поступил иначе…
Он отложил книгу и посмотрел на внука.
— Сломался, говоришь? Беда. А хочешь, мы его вместе починим? Не я для тебя, а мы с тобой. Вместе.
Егорка удивленно захлопал глазами и кивнул.
Виктор расстелил на полу газету, принес свою коробочку с инструментами.
— Ну-ка, доктор, давай ставить диагноз, — серьезно сказал он. — Как думаешь, почему у него рука не двигается?
Они сидели на полу рядом. Дед и внук. Виктор не торопился. Он показывал Егорке, как устроен плечевой шарнир робота, объяснял, почему выскочил маленький штырек. Он дал внуку в руки маленькую отвертку и, направляя его руку, показал, как открутить винтик. Пальцы Егорки не слушались, отвертка соскальзывала, но Виктор терпеливо ждал.
— А теперь смотри, — сказал он, — вот паз, а вот штырек. Нужно, чтобы они совпали. Попробуй сам.
Егорка, высунув от усердия язык, пыхтел над роботом. И вот — щелк! — деталь встала на место.
— Получилось! Деда, получилось! — закричал он от восторга.
— Конечно, получилось, — улыбнулся Виктор. — Ты же мастер.
Он не починил игрушку за пять минут. Они провозились с ней почти час. Робот был починен, возможно, не так идеально, как сделал бы это сам Виктор. Но это было неважно. Важным было то, что он видел в глазах внука. Не просто радость от исправленной игрушки. А гордость. Гордость за то, что он сделал это сам. С помощью деда.
Андрей и Катя стояли в дверях и молча наблюдали за этой сценой. Они смотрели не на внука, а на отца. И видели не стареющего, обиженного на весь мир человека, а мудрого, спокойного и сильного мужчину, который нашел свое самое главное предназначение. Не быть решателем проблем. А быть учителем. Быть рядом. Делиться не силой, а мудростью.
В этот момент Виктор поднял на них глаза, и их взгляды встретились. В его глазах не было больше боли и чувства вины. Только спокойное понимание. Он понял, что Ирина имела в виду тогда, в тот страшный день. «Займись собой» — это не означало «уйди и не мешай». Это означало «найди то, что наполнит тебя, и тогда твой свет согреет и нас». Его любовь больше не была удушающей заботой, которая требовала благодарности и подтверждения его нужности. Она стала тихой, теплой рекой, которая просто течет рядом, поддерживая и питая.
Вечером, когда дети уехали, Виктор подошел к Ирине, которая мыла на кухне посуду. Он обнял ее сзади за плечи, как не делал уже очень давно.
— Спасибо тебе, — тихо сказал он.
— За что? — не поняла она.
— За то, что не дала мне сломаться окончательно.
Она повернулась, и он увидел слезы на ее щеках.
— Я так боялась, Витя.
— Я тоже. Но теперь все хорошо.
Он больше не был нужным. В том старом, требовательном смысле этого слова. Завод прекрасно работал без него. Дети выросли и строили свою жизнь сами. Ему больше не нужно было никому ничего доказывать. Он стал не нужным, а ценным. Ценным был его опыт, которым он делился в мастерской. Ценным было его терпение, с которым он учил внука. Ценной была его тихая любовь, которая больше ничего не требовала взамен.
На следующий день, придя в мастерскую, он увидел на верстаке старый патефон.
— Вот, Михалыч, твой клиент, — улыбнулся Семеныч. — Принесла одна старушка. Говорит, на нем еще ее родители танцевали. Просит вернуть голос.
Виктор посмотрел на патефон. На его медную трубу, на стертую от времени ручку. Он знал, что провозится с ним не один день. Но он никуда не торопился. Впереди была целая жизнь. Не заслуженный отдых. А просто жизнь. Настоящая. И он впервые за долгое время чувствовал себя не лишней деталью, а человеком. Человеком на своем месте…
