— Кирюш, а ты пирожки-то попробуй. С капустой, свежие ещё, только из духовки, — голос Раисы Ивановны был похож на тёплый мёд, он обволакивал, проникал в самые дальние уголки души, где хранились воспоминания о детстве, разбитых коленках и её неизменной заботе.
Кирилл сидел на своём обычном месте за кухонным столом, в продавленном кресле, которое помнило его ещё школьником. Вся квартира была одним большим мемориалом его взросления. Запах старого паркета, смешанный с ароматом маминых духов и свежей выпечки, создавал удушающую атмосферу уюта, из которой было так трудно вырваться. Он приехал сюда с одной-единственной целью, прокручивая в голове заранее заготовленные фразы, но сейчас, под её ласковым взглядом, они казались грубыми и неуместными. Он взял пирожок. Тесто было воздушным, начинка — идеальной. Каждый укус был как маленький якорь, удерживающий его в этом прошлом.
— Мам, я поговорить хотел, — начал он, стараясь, чтобы голос звучал ровно и уверенно. — Дело серьёзное.
Раиса Ивановна поставила на стол чашку с чаем и присела напротив. Она вся обратилась во внимание, её поза выражала искреннюю материнскую готовность выслушать и помочь. На её лице была та самая добрая, всепонимающая улыбка, которая всегда его обезоруживала.
— Конечно, сынок. Что-то случилось? С работой? С Настей всё хорошо?
— С Настей всё отлично. И с работой тоже. Даже лучше, чем отлично. Мне зарплату подняли, — Кирилл сделал паузу, собираясь с силами. — В общем, мы тут подумали… и решили. Мы берём квартиру. В ипотеку. Уже одобрили.
Улыбка на лице Раисы Ивановны не исчезла. Она застыла, превратившись в маску. Её руки, которые только что поправляли салфетку, замерли на столе. Она смотрела на него так, будто он только что сообщил ей не радостную новость, а страшный диагноз.
— Квартиру? — переспросила она тихо, словно не расслышав. — Свою?
— Да, мам. Двухкомнатную. Далековато, конечно, но зато своя. Понимаешь, сколько можно по съёмным мотаться. Хочется уже свой угол, своё гнездо строить.
Он говорил быстро, с энтузиазмом, пытаясь заразить её своей радостью, заполнить неловкую паузу позитивом. Но его слова падали в пустоту. Раиса Ивановна медленно откинулась на спинку стула. Её взгляд скользнул по его лицу, потом по стенам кухни, словно она искала подтверждение его предательства в знакомых узорах на обоях.
— Понятно, — произнесла она наконец. Это простое слово прозвучало как приговор. — Гнездо. Значит, теперь у тебя будет своё гнездо.
— Мам, ты что, не рада? — Кирилл почувствовал, как внутри нарастает холодное раздражение.
— Почему же не рада? Рада, конечно, — она взяла чашку, но пить не стала, просто грела о неё ладони. — Просто… ипотека эта ваша… Это же кабала на двадцать лет. Каждый рубль считать будете. Это такая ответственность, Кирюша. А вдруг что? Вдруг работа… или здоровье… Ты об этом подумал? Жизнь — она ведь сложная штука. Сегодня всё хорошо, а завтра…
Она не договорила, но в этом «завтра» слышались все возможные несчастья мира. Это была её коронная тактика: не обвинять прямо, а рисовать апокалиптические картины, в центре которых он, её неразумный сын, совершает роковую ошибку.
— Мам, мы всё просчитали. Справимся, — твёрдо сказал Кирилл. — Именно поэтому я и приехал. Я хотел сказать… с деньгами сейчас будет сложнее. Ты же понимаешь, платёж большой. Я… я не смогу тебе помогать так, как раньше. Сумму придётся уменьшить. Значительно.
Вот оно. Главное слово было произнесено. Раиса Ивановна поставила чашку на стол. Звук фарфора о клеёнку прозвучал как выстрел.
— Уменьшить, — повторила она без всяких эмоций. Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде больше не было тепла. Только сталь. — Конечно. Я всё понимаю. Зачем теперь старой матери помогать, когда у вас своё «гнездо». Я ведь не пропаду. Пенсия есть. Как-нибудь проживу. Картошки сварю. Не впервой. Я ведь тебя когда растила, тоже не шиковала. Помню, как ты с ангиной лежал, температура под сорок, так я три ночи у твоей кровати просидела, не спала. Но ничего. Справилась. И сейчас справлюсь.
Она встала и подошла к раковине, повернувшись к нему спиной. Каждое её движение было наполнено вселенской скорбью и обидой. Кирилл сидел за столом, и недоеденный пирожок вдруг показался ему комком глины во рту. Он приехал сюда как взрослый мужчина, чтобы обсудить финансовый вопрос. А через пятнадцать минут его превратили в неблагодарного ребёнка, бросающего на произвол судьбы самоотверженную мать. Он понял, что разговор окончен. Спорить, что-то доказывать было бесполезно. Это было не обсуждение. Это было объявление войны. И он только что проиграл первую битву, даже не успев достать оружие.
Субботнее утро было ленивым и тихим. Кирилл и Настя пили кофе на своей крохотной кухне, обсуждая, какой оттенок серого выбрать для стен в будущей квартире. Солнечный свет заливал их съёмное жилище, делая его уютным и полным надежд. Впервые за долгое время они чувствовали себя командой, идущей к общей, осязаемой цели. Этот хрупкий мир был разрушен тремя короткими, властными звонками в дверь. Нетерпеливыми, не допускающими промедления.
Они переглянулись. Гостей они не ждали. Кирилл пошёл открывать, а когда вернулся, Настя поняла по его застывшему лицу, что их маленькая крепость только что пала. За его спиной в прихожую вплывала Раиса Ивановна. Она была не в домашнем халате, а в строгом костюме мышиного цвета, с идеальной укладкой и тонкой ниткой жемчуга на шее. Словно пришла не к сыну, а на заседание комиссии. В руках она держала большой горшок с фикусом.
— Доброе утро, детки! — её голос был обманчиво бодрым и весёлым. — Я тут мимо ехала, из химчистки вещи забирала, дай, думаю, загляну. А это вам, для уюта. Говорят, фикус в доме — к благополучию.
Она протянула горшок Кириллу, который принял его, как взрывное устройство. Настя вышла в прихожую, натянуто улыбнувшись.
— Здравствуйте, Раиса Ивановна. Проходите, пожалуйста. Неожиданно.
— Неожиданно — это всегда лучше всего, — заявила свекровь, проходя в единственную комнату и ставя свою сумку на стул с такой решительностью, будто водружала флаг на завоёванной территории. Её взгляд скользил по комнате, цепко выхватывая каждую деталь: скромный диван, стопку книг на полу, Настин ноутбук на кофейном столике. Это был не взгляд гостя, а взгляд ревизора. — Ну, показывайте, как вы тут живёте, в своём гнёздышке.
Это была не просьба, а приказ. Кирилл, всё ещё державший в руках злополучный фикус, покорно начал экскурсию, которая длилась не больше минуты.
— Ну вот, это комната. Она же и спальня, и гостиная. А тут кухня.
Раиса Ивановна проследовала на кухню и окинула её критическим взглядом. Она провела пальцем по столешнице. Палец остался чистым, но её лицо выражало сомнение.
— Тесновато, конечно. Бедная девочка, как ты тут управляешься, Настенька? Чтобы приготовить что-то путное, мужчине нужен простор. И кастрюли хорошие. Я вот Кирюше всегда готовила в чугунной утятнице. Совсем другой вкус у мяса получается.
Настя, стоявшая в дверях, лишь спокойно ответила:
— Мы справляемся. Кириллу нравится, как я готовлю.
— Мужчины — они народ неприхотливый, — отмахнулась Раиса Ивановна, открывая холодильник без всякого разрешения. Её взгляд задержался на контейнерах с готовой едой на неделю. — Ох, заготовочки. Практично. Хотя, конечно, свежеприготовленное — оно и есть свежеприготовленное. Другая энергетика, другая забота.
Она говорила это, обращаясь вроде бы в пространство, но каждая стрела летела точно в цель — в Настю. Кирилл поставил фикус на подоконник и вмешался:
— Мам, будешь чай? Настя испекла шарлотку вчера.
— Шарлотку? Нет, спасибо, — она смерила Настю быстрым оценивающим взглядом, который не сулил ничего хорошего. — Лучше просто воды. Кирюша, ты как-то похудел. Лицо бледное. Ты ешь вообще нормально? Мужчина, который много работает, должен хорошо питаться. Мясо, супы горячие. Это основа основ.
Они сели за стол. Раиса Ивановна отказалась от всего, кроме стакана воды. Она сидела прямая, как аршин проглотив, и вела свой монолог, который был искусно замаскированным допросом. Она расспрашивала Кирилла о работе, о его начальнике, о коллегах, полностью игнорируя Настю, словно та была предметом интерьера. Но когда Кирилл отвечал, Раиса Ивановна переводила взгляд на невестку, и в её глазах читался немой упрёк: «Слышишь? Он вкалывает, он старается, а ты что?»
Настя молчала. Она не оправдывалась, не вступала в перепалку. Она просто сидела рядом с мужем, положив свою ладонь на его колено под столом, и это молчаливое прикосновение было единственной защитой, которую они могли себе позволить. Кирилл чувствовал её поддержку и одновременно свою беспомощность. Он был на своей территории, но правила игры устанавливала его мать.
Визит продлился ровно час. Словно по таймеру, Раиса Ивановна поднялась.
— Ну, засиделась я у вас. Дела.
В прихожей она крепко обняла сына, прижав его к себе.
— Береги себя, сынок. Ты у меня один. Помни об этом.
Затем она повернулась к Насте и одарила её холодной, вежливой улыбкой.
— До свидания, Настя.
Когда за ней закрылась дверь, они ещё долго стояли молча посреди комнаты. Квартира, казалось, уменьшилась в размерах. Воздух стал тяжёлым и спёртым, пропитанный запахом чужих духов и невысказанных обвинений. А на подоконнике, как вражеский лазутчик, оставленный для наблюдения, стоял блестящий, чужеродный фикус. Битва за Кирилла переместилась на их территорию. И это было только начало.
Фикус, оставленный Раисой Ивановной, прижился. Он стоял на подоконнике, мясистый и безразличный, его глянцевые листья отражали тусклый свет их съёмной квартиры. Кирилл и Настя старались не замечать его, как старались не говорить о том визите. Они с головой ушли в заботы о будущем: выбирали плитку для ванной по каталогам, спорили о планировке кухни, рисовали на салфетках схемы расстановки мебели. Эта суета была их спасательным кругом, иллюзией нормальной жизни, в которой не было места для материнской осады. Но Раиса Ивановна не собиралась отступать. Она сменила тактику. Начался телефонный террор.
Сначала это были короткие, полные скрытой укоризны звонки.
— Кирюша, привет. Это мама. Я просто хотела узнать, как ты. Давно не звонил. Всё в порядке? Ты не болеешь?
Он отвечал, что всё хорошо, что много работы, но она словно не слышала его.
— Я тут по телевизору видела передачу про стресс на работе. Так страшно стало. Ты себя береги, сынок. Настенька-то, может, и не понимает, она молодая, а мужчину надо беречь. Он — добытчик.
Потом звонки стали ежедневными, как приём горького лекарства. Она звонила вечером, когда они только садились ужинать, нарушая их хрупкое уединение. Она жаловалась на здоровье, на цены в магазине, на соседей, на погоду. Каждая жалоба была камнем в его огород. Жалуется на одиночество — потому что он её бросил. Жалуется на нехватку денег — потому что он променял её на ипотеку. Он пытался говорить с ней о чём-то другом, но она виртуозно сводила любой разговор к своей жертвенности и его невниманию.
Настя видела, как меняется Кирилл. Он стал дёрганым, вздрагивал от каждого телефонного звонка. Его лицо после разговоров с матерью становилось серым и отстранённым. Она старалась его поддерживать, обнимала, говорила, что они справятся. Но они оба понимали, что это не просто звонки. Это была методичная психологическая обработка, направленная на то, чтобы сломать его, заставить почувствовать себя виноватым, ничтожным предателем.
Развязка наступила в четверг. Вечер был особенно тяжёлым, Кирилл вернулся с работы вымотанный. Они сидели на диване, разложив на кофейном столике образцы ламината, и пытались решить, какой цвет лучше — «Дуб арктический» или «Орех канадский». В этот момент зазвонил его телефон. На экране высветилось «Мама». Кирилл глубоко вздохнул и нажал на кнопку приёма, включив громкую связь. Он хотел, чтобы Настя слышала. Чтобы она знала, что он больше ничего не скрывает.
— Да, мам, слушаю.
— Кирилл, я не могу больше молчать! — голос Раисы Ивановны был натянут до предела, в нём не было и следа прежней вкрадчивости. — Мне сегодня соседка сказала, что видела вас с Настей в мебельном центре! Вчера! Вы уже мебель выбираете? Деньги тратите на всякую ерунду, когда родная мать…
— Мама, мы просто смотрели, — устало перебил он. — Мы имеем право смотреть.
И тут плотину прорвало. Её голос сорвался на крик, громкий, искажённый динамиком телефона.
— Право? Какое право? Право оставлять меня здесь одну, чтобы я считала копейки до пенсии? Я тебе всю жизнь отдала, всё для тебя делала, а ты! Ты променял меня на неё и на эти проклятые квадратные метры!
Кирилл молчал. Его лицо стало каменным. Настя положила свою руку ему на плечо. Он не смотрел на неё, его взгляд был прикован к телефону, из которого лился поток ярости.
— Значит, квартира тебе теперь важнее, чем благополучие собственной матери? Так? Это всё из-за неё, да? Из-за жёнушки твоей?!
— Мам, перестань! Это не…
— Это она тебя настроила, она тебя против меня обернула! Ей только деньги твои нужны! Откроет свой салончик, а потом вышвырнет тебя, как ненужную вещь! А ты останешься ни с чем! И придёшь ко мне, только я уже не приму!
Она кричала, захлёбываясь словами, выплёскивая всю ту желчь, что копилась в ней. Это были уже не манипуляции. Это была открытая, неприкрытая ненависть. Кирилл слушал этот поток брани, и что-то внутри него обрывалось. Та нить, что ещё связывала его с этой женщиной, с той матерью из его детства, истончилась и с сухим щелчком лопнула. Он больше не чувствовал ни вины, ни жалости. Только холодную, звенящую пустоту.
Он не стал ничего говорить в ответ. Он просто протянул руку и нажал на красную кнопку отбоя. В наступившей тишине громко тикали часы. Кирилл посмотрел на Настю. В её глазах не было ни страха, ни злорадства. Только боль и понимание. Война перешла в открытую фазу. И они оба знали, что следующая битва будет последней.
Два дня телефон молчал. Эта тишина была громче и страшнее, чем любой крик. Она висела в воздухе их маленькой квартиры, пропитывая всё тревогой. Кирилл и Настя почти не разговаривали, двигались по дому как тени, прислушиваясь к каждому шороху за дверью. Они ждали. Они не знали, чего именно, но понимали, что затишье — это лишь подготовка к последнему, решающему удару. Он последовал в субботу днём. Звонок в дверь был один. Короткий и уверенный.
На пороге стояла Раиса Ивановна. Она была в том же строгом мышином костюме, но лицо её было другим. Не обиженным, не злым. Оно было спокойным и чужим, как лицо судебного пристава, пришедшего описывать имущество. В руках она держала большую, перевязанную бечёвкой картонную коробку. Не говоря ни слова, она прошла мимо остолбеневшего Кирилла в комнату и поставила коробку точно посредине, на ковёр. Этот жест был выверенным и театральным.
— Я принесла тебе твои вещи, — сказала она ровным, безэмоциональным голосом, обращаясь исключительно к сыну. Настю она словно не видела, она была для неё пустым местом. — Я их перебрала. Решила, что мне они больше не нужны.
Кирилл смотрел на коробку. Обычная картонная коробка, но он чувствовал исходящий от неё ледяной холод. Он знал, что в ней.
— Что ты делаешь, мам?
— Возвращаю вложенные инвестиции. Только без процентов, извини, — на её губах мелькнула слабая, ядовитая усмешка. — Здесь всё. Твои первые пинетки, которые я хранила тридцать лет. Твои школьные дневники с моими подписями под каждой двойкой. Альбом с фотографиями, где ты — на утреннике, на линейке, на море. Твоя первая медаль за олимпиаду по математике. Твой плюшевый медведь без одного глаза, которого ты не отпускал от себя, когда болел. Я возвращаю тебе твоё детство. Мне оно больше без надобности. Сын у меня был один, и его больше нет.
Она не повышала голоса. Каждое слово было отточено, как лезвие, и било точно в цель. Она не жаловалась, не обвиняла. Она констатировала факт, вынося приговор. Она отрезала его прошлое, упаковав его в картон.
Настя, стоявшая до этого у стены, сделала шаг вперёд.
— Раиса Ивановна, зачем вы так?
Мать впервые удостоила её взглядом. Холодным, презрительным, полным превосходства.
— Я с тобой не разговариваю. Ты — пустое место. Пыль на его ботинках. Сегодня одна, завтра другая. А мать — одна. Была.
Кирилл медленно перевёл взгляд с коробки на лицо матери. Он больше не видел в нём родных черт. Только холодную, испепеляющую ярость, обёрнутую в маску спокойствия. Вся его прошлая жизнь, все его сомнения и чувство вины сжались в один тугой, бесполезный комок и исчезли. Осталась только звенящая ясность.
— Ты права, — сказал он тихо, но твёрдо. Голос его не дрогнул. — Ты абсолютно права.
Раиса Ивановна вскинула голову, ожидая продолжения. Она думала, он сломался, сейчас упадёт на колени, будет молить о прощении. Но он продолжил, глядя ей прямо в глаза, без ненависти, без злобы, с усталым спокойствием человека, принявшего окончательное решение.
— Я действительно иду к своей жёнушке. Строить свою жизнь. Свою семью. Своё будущее. А ты живи своей. Видимо, нам больше не по пути.
Он подошёл к коробке. На мгновение Настя подумала, что он её откроет, но он просто поднял её. Она была не тяжёлой. Он молча развернулся, прошёл мимо матери, которая смотрела на него расширенными от непонимания глазами, и открыл входную дверь. Он аккуратно поставил коробку на лестничную клетку, рядом с соседской дверью. Затем вернулся в квартиру и так же молча закрыл дверь. Щелчок замка прозвучал оглушительно.
Раиса Ивановна стояла посреди комнаты, её лицо исказилось. Маска спала, обнажив растерянность и бессильную злобу. Она ожидала криков, скандала, слёз — чего угодно, но не этого холодного, спокойного отречения. Она посмотрела на сына, на его непроницаемое лицо, на Настю, стоявшую рядом с ним, и поняла, что проиграла. Окончательно и бесповоротно. Не сказав больше ни слова, она развернулась и пошла к выходу. Её шаги были тяжёлыми и неуверенными. Дверь за ней закрылась.
Кирилл и Настя остались одни. В центре комнаты, на ковре, осталось чуть заметное примятое место от картонной коробки. Воздух был чистым и пустым. Война закончилась. Победителей не было…
