— Олег, завтра надо оплатить, — голос Веры был ровным, лишённым всякой эмоции, просто констатация факта, как напоминание о том, что утром пойдёт дождь. Она положила на кухонный стол аккуратную стопку квитанций. Они легли рядом с его локтем, немым укором его полному бездействию.
Он сидел, ссутулившись над своим телефоном, и яркий свет экрана отбрасывал на его лицо холодные, мертвенные блики. Его большой палец лениво и методично скроллил бесконечную ленту коротких, бессмысленных видео. Звук из динамика был выключен, но Вера почти физически ощущала этот поток чужой, глупой жизни, который он вливал в себя каждый вечер. Она поставила на стол две чашки с дымящимся чаем, и аромат бергамота на мгновение перебил застоявшийся запах их молчаливого вечера.
— С тебя половина, — добавила она, садясь напротив.
Олег лениво оторвался от телефона. Он не посмотрел на счета. Он не посмотрел на неё. Его взгляд, пустой и чуть раздражённый тем, что его оторвали от важного дела, скользнул куда-то ей за плечо. А потом на его губах появилась кривая усмешка, полная такого самодовольства, что у Веры внутри всё похолодело задолго до того, как он произнёс хоть слово.
— С чего это? — он сказал это легко, почти весело, будто отвечал на самую глупую шутку в мире. — Квартира твоя, ты и плати. Я тут при чём?
Слова упали в тишину кухни не камнем — пылью. Той самой мелкой, едкой пылью, которая забивается в лёгкие и мешает дышать. Вера замерла, держа в руках горячую чашку. На одно короткое, оглушительное мгновение мир сузился до его лица, до этой самодовольной усмешки и взгляда, в котором не было ничего — ни злости, ни обиды, ни даже простого интереса. Только абсолютная, железобетонная уверенность в собственной правоте.
Она смотрела на него так, будто видела впервые. Не мужа, с которым прожила пять лет. Не мужчину, которого когда-то любила. А совершенно постороннего, чужого человека, который по какому-то недоразумению оказался за её кухонным столом и теперь объяснял ей правила проживания на его, Олега, планете. И на этой планете он, очевидно, был центром вселенной, а все остальные — лишь обслуживающим персоналом.
Он сказал это и снова уткнулся в свой телефон, считая вопрос закрытым. Для него это была аксиома, не требующая доказательств. Он не ждал спора. Он не ждал возражений. Он просто озвучил очевидную, с его точки зрения, истину и вернулся в свой уютный цифровой кокон.
А Вера продолжала сидеть неподвижно. Внутри неё не вскипела ярость. Не поднялась волна обиды. Произошло нечто иное, гораздо более страшное. Что-то с оглушительным щелчком встало на своё место. Словно в тёмной комнате внезапно зажгли яркий, безжалостный свет, и она увидела всё: обшарпанные углы их отношений, паутину лжи, которую она сама же и плела, чтобы не видеть правды, и его — не опору и партнёра, а просто тяжёлый, инертный груз, который она тащила на себе всё это время, убеждая себя, что это и есть семья.
Она медленно, с какой-то новой, незнакомой ей самой грацией, поставила чашку на стол. Звук был едва слышен, но Олег почему-то оторвался от телефона и посмотрел на неё. Усмешка с его лица ещё не сползла, но в глазах появилось недоумение. Он почувствовал, как изменился воздух в комнате.
— Ты прав, — её голос был спокойным, но в нём появилась новая, металлическая нотка. Она говорила медленно, чеканя каждое слово. — Это моя квартира.
Она сделала паузу, наслаждаясь его недоумением, которое медленно сменялось тревогой. Он не понимал, к чему она ведёт, но инстинктом хищника, почуявшего опасность, напрягся.
— Значит, выметайся из моей квартиры, раз ты ни копейки не дашь на общие расходы, милый мой! Или ты решил, что тут тебе бесплатная ночлежка?
— Но…
— У тебя есть час, чтобы найти себе другую. Время пошло. — не дала она ему возразить.
Тишина, последовавшая за её словами, была недолгой. Она лопнула от его короткого, резкого смешка. Это был не смех веселья, а звук презрения, сухой и трескучий, как сломанная ветка. Олег отложил телефон на стол, но сделал это медленно, с ленцой, словно оказывая ей великое одолжение. Он откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и посмотрел на неё — впервые за вечер по-настоящему посмотрел — взглядом энтомолога, разглядывающего особенно забавное и нелепое насекомое.
— Вера, Вера… — протянул он с ноткой снисходительного укора, будто разговаривал с неразумным ребёнком, который закатил истерику в магазине игрушек. — Ты сейчас серьёзно? Решила поиграть в драму, в сильную и независимую хозяйку квартиры? Давай, давай, это даже мило.
Его усмешка стала шире, обнажая ряд ровных, белых зубов. Он явно наслаждался ситуацией, считая её ультиматум всего лишь неуклюжей попыткой манипуляции, которую он сейчас с лёгкостью разобьёт. Вера молчала. Она просто смотрела на него, и её неподвижность, её абсолютное спокойствие, казалось, подливали масла в огонь его самодовольства. Она не давала ему того, чего он ждал: слёз, криков, обвинений. И это сбивало его с толку, заставляя повышать ставки.
— Давай я тебе кое-что объясню, раз у тебя с памятью плохо стало, — он наклонился вперёд, оперевшись локтями о стол, его голос стал ниже и твёрже. — Кто каждый месяц забивает холодильник едой? Не гречкой и макаронами, а тем, что ты любишь: твоими йогуртами, этим дурацким авокадо, рыбой, которую я ненавижу, но покупаю, потому что она «полезная». Это кто делает? Святой дух?
Он не ждал ответа. Это был риторический допрос, призванный унизить.
— А кто тебя по ресторанам водит, когда тебе «хочется развеяться»? Кто оплачивает такси, потому что тебе, видите ли, лень в метро толкаться после шопинга? Твои кремы, сыворотки, маски, которые стоят как половина моей зарплаты, они сами на полке в ванной материализуются? Я что-то не припомню, чтобы твоя бабушка оставила тебе в наследство ещё и пожизненный запас косметики.
Он говорил, и с каждым словом его уверенность в себе росла. Он рисовал картину, в которой он был благодетелем, щедрым покровителем, который осыпал её милостями, позволяя жить красивой и беззаботной жизнью. А она, неблагодарная, смела ещё и требовать с него денег за какие-то там «коммунальные услуги».
— Я обеспечиваю нашу жизнь. Полностью. От салфеток на этом столе до отпуска, в который мы ездили прошлым летом. Я вкладываю в тебя, в наш быт, в твоё хорошее настроение. А что даёшь ты? — он сделал театральную паузу и обвёл рукой кухню. — Стены. Четыре стены, которые достались тебе даром. И ты ещё смеешь выставлять мне за них счёт?
Его голос наполнился неподдельной, праведной обидой. Он и вправду верил в то, что говорил. Верил, что его вклад — активный, ежедневный, денежный — несоизмеримо больше, чем её пассивный, полученный по наследству. В его мире это был честный обмен: он давал жизнь, она — место для этой жизни.
Вера взяла свою чашку и сделала маленький, медленный глоток. Горячий чай обжёг язык, но это было приятное, отрезвляющее ощущение. Она поставила чашку обратно на блюдце, не издав ни звука. Её молчание и этот спокойный, размеренный жест вывели его из себя окончательно.
— Так что давай без этих дешёвых манипуляций, — прошипел он, теряя остатки своего показного спокойствия. — Я плачу за жизнь, ты предоставляешь жилплощадь. Это честная сделка. И если тебя что-то в ней не устраивает, то это исключительно твои проблемы, а не мои. Можешь считать, что я плачу тебе аренду. Только не деньгами, а едой, развлечениями и твоими женскими хотелками. И, поверь, эта «аренда» гораздо выше рыночной стоимости твоих квадратных метров. Так что сиди и радуйся, что нашла такого дурака. А теперь, если спектакль окончен, я, с твоего позволения, продолжу отдыхать.
— Хорошо, — произнесла Вера в наступившей тишине. Это короткое, деловое слово прозвучало на кухне оглушительнее любого крика. Она не стала оспаривать его тираду. Она не стала защищаться. Она приняла его правила игры. — Давай посчитаем. Раз уж мы перешли на язык бухгалтерии.
Олег удивлённо моргнул. Он ожидал чего угодно — скандала, упрёков, хлопанья дверью — но не этого ледяного, почти весёлого спокойствия. Он видел, как она мысленно надела очки с толстыми стёклами и открыла воображаемую счётную книгу их совместной жизни. Её взгляд скользнул по кухне, но смотрела она не на стены, а сквозь них, в прошлое.
— Этот кухонный гарнитур, — начала она ровным, бесцветным голосом, указывая подбородком на белые глянцевые фасады. — Я заказывала его за полгода до того, как ты впервые переступил порог этой квартиры. Оплатила из денег, которые откладывала с зарплаты. Этот стол из массива дуба, за которым ты сейчас сидишь, остался от бабушки, как и стулья. Холодильник, который ты так усердно «забиваешь едой», я купила по акции за два года до нашего знакомства.
Она говорила, а Олег слушал, и его самодовольная усмешка медленно, очень медленно начала таять, как дешёвый маргарин на раскалённой сковороде. Он хотел её перебить, вставить что-то едкое, но её тон был таким отстранённым, таким фактическим, что любое возражение показалось бы неуместной истерикой.
— Пойдём дальше, — Вера будто вела скучную инвентаризацию. — Диван в гостиной, на котором ты так любишь лежать с телефоном, был куплен мной на первую премию. Огромный телевизор, который ты считаешь центром вселенной, — тоже. Твоя любимая кофемашина, которая варит тебе эспрессо по утрам, — мой подарок самой себе на день рождения. Когда мы познакомились, единственное, что ты принёс в этот дом, кроме себя, была зубная щётка и пара сменных носков.
Её спокойствие было страшнее любого обвинения. Она не упрекала. Она просто перечисляла факты, вынимая один за другим кирпичики из фундамента его самоощущения. Он строил из себя благодетеля, а она методично показывала ему, что он всего лишь гость, который пользуется чужими вещами, наивно полагая, что они появились благодаря ему.
— Теперь о твоих «вложениях», — она перешла к главному, и в её глазах впервые мелькнул опасный огонёк. — Продукты. Давай будем честны, Олег. Ты покупаешь то, что ешь ты. Твои стейки, твоё пиво по выходным, твои пачки чипсов и колбаса. Да, я тоже это ем. Иногда. Но основу моего рациона — крупы, овощи, творог — я покупаю сама, когда захожу в магазин после работы. Ты этого даже не замечаешь. А твои рестораны… Ты водишь не меня, ты водишь себя. Просто в моём обществе. Тебе нравится чувствовать себя значительным, оплачивая счёт. Это твой досуг, не мой. Я могу прекрасно поужинать и дома.
Уверенность Олега трещала по швам. Он чувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Его тщательно выстроенный мир, где он был щедрым патриархом, рассыпался на глазах.
— А что касается моих кремов и «хотелок», — Вера сделала последнюю, самую элегантную отсечку. — Милый мой, деньги на них лежат на счёте, о котором ты даже не знаешь. Куда приходят гонорары за мои переводы. Я работаю из дома, помнишь? Пока ты смотришь свои видео, я перевожу технические инструкции и юридические договоры. И зарабатываю на этом, к твоему сведению, достаточно, чтобы не только обеспечить себя косметикой, но и оплатить эти чёртовы счета. Все. Полностью.
Она замолчала. Аудит был окончен. Картина мира, которую он с таким пафосом нарисовал, была стёрта без остатка. На её месте зияла пустота, в центре которой сидел он — мужчина, который искренне считал покупку еды для себя великим вкладом в семейный бюджет. Растерянность на его лице сменилась гневом. Тупым, бессильным гневом человека, которого уличили в мелком, жалком мошенничестве.
— Так что, как видишь, — закончила Вера с тем же ледяным спокойствием, — твоя «аренда» — это не оплата моей жизни. Это просто твои личные расходы. На еду, досуг и иллюзию собственной важности. Ты просто покрываешь свои траты, живя по моему адресу. И этот аттракцион невиданной щедрости сегодня закрывается. У тебя осталось сорок минут.
Тишина на кухне стала плотной, вязкой, как застывающий жир. Олег смотрел на Веру, и его лицо, ещё мгновение назад искажённое растерянностью, начало медленно наливаться тёмным, нездоровым румянцем. Его челюсти сжались так, что на щеках заходили желваки. Он перевёл дыхание, и когда заговорил, его голос был низким и хриплым, полным яда, который он больше не мог или не хотел сдерживать.
— Ах вот оно что… Бухгалтер проснулся, — прошипел он, вкладывая в слово «бухгалтер» всю ненависть, на которую был способен. — Ты, значит, всё это время сидела и считала? Каждую ложку, каждую чашку, каждую копейку? Я-то, дурак, думал, что мы семья, что мы живём вместе. А ты, оказывается, просто сдавала мне койко-место с почасовой оплатой, да?
Он вскочил со стула, который с противным скрипом отъехал назад. Теперь он нависал над ней, пытаясь задавить её своим ростом, своей физической массой. Но Вера не отпрянула. Она сидела так же прямо, с той же отстранённой холодностью во взгляде, словно наблюдала за неприятным, но неизбежным природным явлением — как лопается гнойник.
— С тобой же жить невозможно! Ты не женщина, ты — счётная машинка! — его голос сорвался на крик, но это был не тот крик, который сотрясает стены, а сдавленный, сиплый вопль бессилия. — У тебя вместо сердца — калькулятор! Я пытался создать тепло, уют, нормальную жизнь! Я тащил в дом всё самое лучшее, чтобы ты улыбалась, чтобы у нас было как у людей! А ты всё это время подбивала дебет с кредитом!
Он метался по маленькой кухне, как зверь в клетке. Он размахивал руками, тыкал пальцем в сторону гостиной, ванной, её самой. Он выплёскивал на неё всё, что копилось в нём годами: своё раздражение, свою уязвлённую гордость, своё смутное ощущение, что он живёт не своей жизнью, в не своём пространстве. Теперь он нашёл виновного. Это была она. Холодная, расчётливая, неблагодарная.
— Да любой нормальный мужик сбежал бы от тебя через месяц! От такой ледышки, которая ценит старый бабушкин стол больше, чем живого человека рядом! Тебе не нужен муж, Вера. Тебе нужен аккуратный, послушный арендатор, который будет вовремя вносить плату и не оставлять после себя грязной посуды.
Он остановился посреди кухни, тяжело дыша. Он высказал всё. В его арсенале не осталось больше ни одного патрона. Он ждал. Ждал ответной реакции, взрыва, чего угодно, что вернуло бы их в привычное русло скандала, после которого можно было бы как-то договориться, помириться, и всё пошло бы по-старому.
Но Вера молчала. Она выслушала его так, как слушают прогноз погоды по радио. Бесстрастно. Его слова больше не имели для неё веса. Они были пустым звуком, эхом из той жизни, которая закончилась час назад. Она медленно, без единого лишнего движения, поднялась со стула.
Затем она подошла к столу, взяла его чашку, из которой он пил чай. Чашка была ещё тёплой. Вера молча пронесла её к раковине и вылила остатки чая. Струйка тёмной жидкости исчезла в сливном отверстии. Потом она открыла кран. Звук льющейся воды был единственным звуком в мёртвой тишине. Она тщательно, методично вымыла чашку, затем сполоснула её и поставила в сушилку. Она не просто мыла посуду. Она стирала последний материальный след его присутствия на её кухне.
Олег наблюдал за этим молчаливым ритуалом, и его гнев уступал место чему-то другому — холодному, липкому страху. Он вдруг понял, что это конец. Не очередной скандал. Не игра. Это был приговор, приведённый в исполнение без слов.
Вера выключила воду, вытерла руки о полотенце. Затем она так же молча вышла из кухни в прихожую. Олег услышал, как она сняла что-то с вешалки. Через несколько секунд она вернулась. В руках она держала его куртку. Тёмную, осеннюю куртку, которую он надевал каждое утро.
Она не бросила её ему. Она не швырнула её на пол. Она просто подошла и молча протянула её ему. Её лицо ничего не выражало. Её глаза смотрели сквозь него. Этот жест был страшнее любых проклятий. Он был окончательным, бесповоротным и унизительным в своей простоте. Он означал: «Ты здесь больше не живёшь. Твоё время истекло. Уходи»…
